В этом разделе я хочу остановиться на некоторых довольно распространенных возражениях против феноменологии в ее применении к изучению социальной жизни. Суть их заключается в том, что феноменология — это философия, которую неуместно или невозможно применять в социологии; что идеи феноменологии едва ли превосходят суждения здравого смысла; что она основывается на интуитивных методах, что ставит ее вне науки; что она психологична, ибо сосредоточена на изучении индивидуального опыта.
Я полагаю, что ни одно из этих обвинений не следует принимать слишком серьезно, ибо, как мы \ видим, все они основаны на неверном понимании феноменологического подхода. В то же время сам факт, что такие обвинения весьма слабо аргументированы и что многие социологи, связавшие себя с традиционным «анализом переменных», готовы принять в этом споре сторону феноменологии (со всеми выводами, подрывающими основания их собственных исследований), свидетельствует о серьезности болезни, поразившей современную социологию. Я хочу теперь рассмотреть каждое из этих критических замечаний в отдельности. Часто утверждают (или предполагают), что феноменологию следует оставить философам, поскольку, хотя феноменология, возможно, и в состоянии дать что-то интересное в своей области, она совершенно не нужна социологии, стоящей на верном пути и требующей лишь углубленной работы в рамках существующей традиции. При этом добавляют, что заключить в скобки веру в объекты социального мира означало бы свести вещи к постоянной текучести или даже к хаосу. А в таком случае становится невозможным систематическое исследование, для проведения которого неизбежно требуются некоторые ограничивающие предпосылки. На такого рода критику легко ответить, сказав, что любое научное исследование основывается на некоторой «парадигме» [115], включающей в себя ряд метафизических предпосылок о природе исследуемой реальности. Нельзя уйти от проблемы под прикрытием «научного метода», на котором якобы основывается вся социологическая работа '.Да и, кроме того, подход, ставящий целью выявить и обсудить такие скрытые предпосылки, обычно предпочтительнее подхода, скрывающего свои основания в непроблематичной вселенной. Далее, социальная феноменология не ставит под сомнение все одновременно, она просто заключает в скобки ряд суждений, свойственных как здравому смыслу, так и социальной науке, с целыо* посмотреть, что может быть раскрыто ее собственными специфическими интуициями. Например, воздержание or веры в реальность как социальных фактов данных уголовной статистики может стать первым шагом в новом направлении от явно бесплодной макросоциологии отклоняющегося поведения. Обвинение в банальности, в том, что «нам говорят Уже известные вещи, только более выразительным языком», ставит феноменологию с ног на голову. Феноменологи действительно стремятся понять обыденные интер- ,, 77 Процесс исследования более подробно анализируется в вось- м°и главе. лретации социальной реальности, но они делают это для того, чтобы избавить социологическое знание от их воздействия. Они утверждают, что, лишь поставив под сомнение принимаемые на веру представления о реальности (то есть осуществив феноменологическую редукцию), можно выйти за пределы здравого смысла. Социальный мир является темой исследования, но представления и процессы мышления его участников не должны становиться неэксплицированным средством его изучения [232]. Другими словами, мы нуждаемся не в социологии, полагающейся на здравый смысл, а в социологии, его исследующей. Критики, утверждающие, что феноменологи не единственные, кто интересуется субъективным значением и переживанием, безусловно правы. В то же время удивительно, почему, несмотря на то что феноменология говорит всем известные вещи, социологи упорно идут по прежнему пути, производя лишь нерефлексивную «народную науку» ’. Представление о том, что феноменология связана с интуитивным подходом, возникает по причине ее несоответствия тем канонам «научного метода», согласно которым техника — это все. Даже человек, готовый принять феноменологические идеи, останавливается в недоумении — как проводить сбор данных и каковы средства их обоснования? Для ответа на этот вопрос требуется детальный анализ методологии феноменологически ориентированной социологии, чему и посвящена целиком следующая глава. Пока же отметим, чтобы развеять подобного рода опасения, что интуитивные методы неосознанно применяются именно в традиционном научном исследовании. Например, при кодировании ответов, полученных в анкетных опросах и интервью, «действительный» смысл и соответствующая категория приписываются ответу на основании критериев адекватности, отражающих обыденные представления исследователя, а не респондента. Что же касается основания выбора между различными интерпретациями социальных явлений, то нужно обратиться к многообразию способов, какими ученые прове- 1 Нельзя отрицать, что любая интерпретация социальной жизни проистекает в конечном счете из собственного знания участников. Проблема заключается в том, эксплицируется значение или принимается на веру (см. описание «бесконечной триангуляции» в первой главе). ряют свои гипотезы. Если, как представляется, один и» этих способов состоит в том, чтобы увидеть, насколько их знание отвечает тому, что известно об опыте соответствующих индивидов, то феноменология зиждется на более прочном основании, чем другие подходы. Сосредоточиваясь на процессах переживания, она располагает, пожалуй, гораздо большими возможностями такого рода обоснования своих суждений, чем чисто структурная социология. Предыдущая линия критики тесно связана с представлением о том, что, призывая сосредоточиться на индивидуальном опыте, феноменология просто предлагает еще одну версию популярной в XIX в., но давно дискредитированной интуитивной, или понимающей, социологии. Следуя Днльтею, сторонники такого подхода стремились к эмпатическому пониманию мотивов других людей, прежде всего участников великих исторических событий. Мне нечего было бы возразить, если бы дело действительно обстояло именно так, но, как видно из предшествующего изложения, подобного рода упреки совершенно безосновательны. Феноменология сосредоточивает внимание не столько на уникальности индивидуального опыта, который никогда не может быть схвачен во всей его полноте 78. сколько на внутренней логике социального опыта в целом. Если воспользоваться несовершенной аналогией, то можно сказать, что ее интересуют не столько слова каждого конкретного индивида, сколько тот социальный язык, который придает смысл его взаимодействиям. Он стремится постичь не идиосинкразические значения, придаваемые другими, но эмерджентные правила, о которых Договариваются индивиды для того, чтобы наделить опыт значением, — часто уже после события, с тем чтобы оправдать совершившееся действие. Шюц проводит различие между категориями, применяемыми действующими лицами (конструкты первого порядка), и идеализированными и формализованными категориями, которые используются социологами (конструкты второго порядка).
Категории социолога являются, следовательно, конструктами конструктов повседневной жизниОн изучает мотивы и правила для того, чтобы построить модели социальных игр, в которых участвуют марионетки. При этом он по необходимости утрачивает кое-какую часть богатства живого опыта — но это уже другое возражение, не то, с которого мы начали наше обсуждение. Любопытно, в самом деле, что подход, с такой силой подчеркивающий интерсубъективный характер социальной реальности, заслужил упрек в психологическом редукционизме. Потенциально более сильным, чем рассмотренные до сих пор, является возражение, состоящее в том, что феноменологически ориентированная социология пока не смогла доказать плодотворность своих идей в ходе эмпирических исследований. Если она существует, то где ее плоды? Хотя число работ в русле феноменологической традиции постоянно растет, следует признать, что ответить на такой упрек пока нечем. Добавим, однако, что и защитникам более традиционной социологии трудно доказать, что их подход, хотя и породил горы исследований, приблизился к тому, чтобы представить их результаты как сравнительно связное целое. Вместо этого они все больше ссылаются на «молодость» своей науки (в конце концов, всего три тысячи лет!) или же (следуя постоянному лозунгу абстрактных эмпириков) уверяют, что «еще одно усилие» — и разрозненные нити превратятся в богатый ковер. Однако и они, как мне кажется, не будут отрицать наличие тупика, ибо социологическая теория стала еще более одержимой аналогиями с организмами и компьютерами, тогда как социологическое исследование имеет самую слабую связь с построением теории. Если высказанные выше соображения верны, можно считать, что традиционная социология потратила десятилетия на изучение того, что является в целом ряде отношений «непроблемами». Это можно показать, обратившись к некоторым темам, постоянно обсуждаемым в научных журналах. Остановлюсь на области социологии организаций как потому, что я лучше всего знаком с этой темой, так и потому, что именно эта область, пожалуй, ярче других свидетельствует в пользу мнения, согласно которому деятельность социолога заключается в соотнесении переменных, определяемых, хотя и весьма расплывчато, как социальные факты '. Для наших целей достаточно указать несколько традиционных исследовательских проблем. Регулярно обсуждается, например, понятие «эффективности» организации. Считать ли организацию эффективной, если она добивается стоящих перед ней целей или если она удачно адаптируется к своей среде, или если удовлетворены ее служащие, или же, наконец, если налицо все три условия? Иногда социологи ищут подлинно «объективный» критерий эффективности, иногда удовлетворяются удобным операциональным определением этого понятия. Но в любом случае предполагается, что «эффективность» — это свойство организации, «объективно» существующее в реальном мире, хотя для его фиксации и требуются весьма точные инструменты. Точно так же, изучая «удовлетворенность трудом», «профсоюзную демократию» или сравнительную статистику забастовок, социологи предполагают существование этих категорий в социальном мире. Как атомы н молекулы существуют в физическом мире, точно таким же образом возникают и естественные объекты в социальной реальности. Роль исследователя, если придерживаться этой точки зрения, сводится к усовершенствованию инструментов, позволяющих как можно °олее точно «прощупать» данные, упорядоченные свойства социальной структуры. Выбор именно такого рода проблем свидетельствует о неосознанном принятии социологами установки повседневной жизни — «естественной установки». Ибо эти проблемы объединяет то, что все они отражают практические— точнее, материальные — интересы членов общества, которых, несомненно, волнуют «воприсы» эффективности, удовлетворенности трудом и профсоюзной демократии. Социолог же, сосредоточившийся на этих проблемах, принимает наличный социальный порядок на веру, не задаваясь вопросом о его происхождении. Поскольку это тоже установка повседневной жизни, его труды служат вкладом лишь в некритическую «народную» социологию?. Субъективные категории опыта всех участников взаимодействия и формы взаимодействия, которые лежат в основе этих категорий и в свою очередь обосновываются ими, как правило, игнорируются этим типом анализа. В случае с эффективностью, например, степень, в какой различные действующие лица апеллируют к этому термину, значение, какое они ему приписывают, и способы употребления, какие они ему находят (например, идеологические манипуляции, предназначенные для нападок на соперничающую клику), становятся «непроблемами», поскольку социолог ищет «объективное» или социологически «полезное» значение, размышляя («за письменным столом») или исследуя статистику, собранную организацией. При таком подходе, если обратиться теперь к другому примеру, «удивлетворенность трудом» становится проблемой лишь потому, что она — источник забот управля- юших кадрами*. Предполагается, что «степени» удовлетворенности существуют в социальном мире, и единственное, что требуется,— это разработка соответствующей анкеты с целью выявления объективных, «готовых», ожидающих исследователя данных. Волнует ли самих рабочих проблема удовлетворенности трудом, есть ли в их словаре такое понятие, соотносится ли оно осмысленным образом с их представлениями о социальной структуре — все эти вопросы отвергаются a priori как не представляющие интереса79. В «естественной установке» мир воспринимается как совокупность неизменных качеств, находящихся в инвариантных отношениях друг с другом. В описанной выше разновидности социологии, также черпающей свои идеи из сферы здравого смысла, данность становится на место процесса80. Это хорошо показал Сикурел [40] , анализируя преступность несовершеннолетних. Обычные люди рассматривают преступников как «тип» — носитель атрибутов, тогда как социологи склонны считать преступность продуктом социальных структур. И без того поверхностные различия этих двух точек зрения уменьшаются, если заметить, что преступность в обоих случаях рассматривается как данное. Процесс же, утверждает Сикурел, вводится лишь тогда, когда преступник считается порожденным актами практического принятия решений и ибы- денной категоризации, практикуемыми сотрудниками исправительных учреждений и других государственных организаций Штампование «преступников» — это в прямом смысле слова социальная работа, она есть продукт практической деятельности некоторых организаций, отражающий и поддерживающий представления их сотрудников о социальной структуре. Анализ процесса неизбежно (и справедливо) превращает «преступность» в проблематичную категорию. Соотносить организационно выработанную статистику «объективной» преступности с «социальными силами» (разрушенные семьи и т. п.) — это опять же всего-навсего нерефлексивная «народная» социология. Проблема социального порядка (как он конституируется объяснениями, выдвигаемыми участниками и наблюдателями) постоянно возникает заново, и обойти ее невозможно81.