Симулятивная социальность и визуальные коммуникации
Уже приходилось отмечать, что преобладающая функция современного телевидения в России — функция условной интеграции целого: человека со страной, периферии с центром. Подобная интеграция осуществляется в процессе систематического воспроизводства единообразия (повторение) и демонстрацию — на этом фоне, в этой привычной рамке — отклонения от общей нормы.
Тем самым в механизм воображаемого единения атомарного индивида с социумом оказывается встроена конструкция негативного самоопределения, идентификации «от противного»’ (см.: Гудков 2004:262-299). С одной стороны, норма вводится через показ негативных санкций за ее постоянное нарушение, отпадение от целого, что поддерживает в реципиенте чувство потенциального нарушителя и поднадзорного, наказание которого, быть может, всего лишь отсрочено. С другой стороны, область нормативного единства «всех» вводится в залоге ее потери, в модальности прошлого, ностальгических воспоминаний об утраченном и вины за эту утрату — своего рода сплочение через отсылку к отсутствующему. Избавление от неприятного чувства раздвоенности и неуверенности, потери ориентиров и себя самого в подобной ситуации возможно, если негативные значения ответственности за случившееся переносятся на образы чужих, соблазнителей, врагов, а позитивное восстановление связи со «всеми», с целым воплощается в фигуре воображаемого «спасителя». Символическая (мифологическая) функция избавителя, фигуры в своих истоках архаической, характеризующей традиционное или традиционалистское сознание, собственно и состоит в устранении угрозы вторжения в мир, жизнь, сознание социума и его членов чего бы то ни было чуждого и чужого. В материалах «Мониторинга общественного мнения» неоднократно приводились оценки исторических деятелей и эпох, которые они олицетворяют в сознании россиян. Полюсом негативных оценок в середине и второй половине 1990-х годов при этом неизменно выступали М. Горбачев и Б. Ельцин, средоточием позитивного отношения — Л. Брежнев, а с 1999 года — В. Путин. Точно так же распределяются сегодня ретроспективные оценки россиянами роли массмедиа в различные периоды советского и постсоветского времени. Таблица 9. Когда газеты, радио, талавидаииа в иашай стран* были болаа интересными, привлекали виимаииа людай? (2003 год, 2004 человека; в % к общему числу опрошенных) В советское время (до 1985 года) 28 В годы перестройки (1987-1991) 11 В последние годы 42 Никогда не были особенно интересными 9 Затрудняюсь ответить 10 В плане символической интеграции с целым сегодняшнее телевидение соединяет два плана значений — массово-мобилизационные и массово-развлекательные. Реликтовые представления о «совет* ском» (но без всеобщего дефицита, принудительного труда и распределения. тотальных репрессий) склеиваются — и нередко механически - с отдельными символами «западной» цивилизации, как она воспринималась в том же закрытом и бедном позднесоветском социуме. вне идей индивидуальности и ответственности, ценностей социа- бельности и универсальности, свободы, права и культуры. Можно сказать, что телевещание осуществляется сейчас в двух режимах (речь, разумеется, о типологических конструкциях; в реальном поведении любого индивида или группы их элементы переплетаются). С одной стороны, через ситуации и символы нарушения нормы (сенсационные новости для более пожилых и провинциальных зрителей, скандальные шоу - для более урбанизированных и молодых, криминальную хронику — для тех и других) поддерживается некоторый уровень чрезвычайности, неуверенности и тревожности. С другой стороны, телесериалы и старое кино для более пожилой аудитории, а спорт, эстрада и дуракаваляние (не только название передачи, но и один из ведущих жанров современного российского телевидения) для молодежи дают временную разрядку, снижают или канализируют, переключают напряженность. Такой аудиовизуальный массаж, перемежающий импульсы тревоги. расшатывание и исчезновение «твердой» реальности состояниями краткого успокоения, возврата исчезнувшего «на место», напоминает неоднократно описанную Фрейдом игру взрослых с ребенком в «дале- ко-близко» (Fort-Da). В целом подобное переплетение тревоги и раздражающей невозможности оторваться от пугающего зрелища, стремление «быть в курсе», неспособность влиять на происходящее и вместе с тем неготовность занять самостоятельную позицию вне узких навязанных рамок, переопределить ситуацию и свою роль можно было бы назвать «комплексом пенсионера»; понятно, что элементы данного типологического комплекса могут в высшей степени присутствовать в поведении любой другой социально-демографической группы, более того - можно сказать, что в определенной степени и весь сегодняшний российский социум, выступающий «телевизионным обществом», ведет себя по образцу советского пенсионера. Так работают остатки прежнего механизма мобилизации. Он сегодня уже исключительно демонстрационный («виртуальный») и «слабый» (точечный) - это укол, а не блокада. Его действие ограничивается поддержанием известного уровня диффузной тревожности, базовой неуверенности, так сказать, повседневной чрезвычайности3. В частности, такова по функции риторика массовых з КОММуНИКаЦИЙ. Обращающихся К ПОКаЗу террОрИСГИЧе- Подробнее см статью -о J Г J ГГ Г ВЫМНОМ И чрезвычайном- СКИХ актов ИЛИ напоминанию О НИХ. К фигурам И угрозам настоящем Сборнике «мирового терроризма» (в сентябре 2003 года 73% россиян признались, что боятся нападения террористов лично на них и их семью, причем до двух пятых этой группы — 28% всего населения - сказали, что «очень боятся» этого). Анализируя взаимную сосредоточенность власти и общества на проблемах безопасности, итальянский философ Джорджо Агамбен отмечал: «Постоянно отсылая к чрезвычайности и исключительности, меры по обеспечению безопасности в конечном счете ведут к растущей деполитизации общества. В длительной перспективе они с демократией несовместимы» (Agamben 2001). В России подобные меры к тому же чаще всего виртуальны и демонстративны. Они как бы обозначают присутствие органов власти (символическую концентрацию полномочий власти и демонстрируемое расширение поля ее притязаний), но не подразумевают ни их социальной авторитетности, ни инструментальной эффективности. Так что сегодня можно говорить о симуляционном поведении как власти, «верхушки», которая помнит, что пришла в общество и связана с обществом исключительно посредством телеэкранов (отсюда и роль PR-технологов в ее окружении), так и большинства социума, «массы». Преобладание именно такого взаимного разыгрывания, символически-исполни- тельного кода коммуникаций между ними, а точнее — социума с самим собой, как раз и находит выражение в виде исключительной, практически полной телевизации массового досуга. Нарастание внеконкурентной значимости централизованных телекоммуникаций в российском социуме — оборотная сторона институциональной слабости российского общества, неструктурированно- сти в нем самостоятельных групп, добровольных союзов. Общество по-прежнему понимается представителями российской власти, деятелями массмедиа, виртуозами пиара, самими жителями России как масса, оставленная на выживание, а в необходимых случаях и пределах подлежащая «мягкой», напоминающей мобилизации. Устранение самостоятельных и авторитетных фигур с российской публичной сцены, вытеснение из общественного внимания социальных проблем, целей и программ за счет символов и знаковых жестов представителей «властной вертикали» ведет к деполитизации публичной жизни и общественного сознания. Поддержание чрезвычайности (даже «мягкое»), муссирование, а тем самым и укрепление массовых тревог (пусть диффузных) с помощью телевизионных технологий — симптом и механизм подобной деполитизации, которая будто бы гарантирует повышение «прозрачности» общества, иными словами — управляемость массы. Для молодежи при этом телевидение входит в более широкий круг коммуникаций через зрелище, формируя, поддерживая, укрепляя дистанцированную установку «постороннего», развлекающегося, глядя со стороны, занятным и дурацким представлением «социальных других». Вот лишь один из результатов подобной отстраненности, вряд ли полностью внятный самим россиянам: в мае-июне 2003 года 58% из 3000 опрошенных в возрасте до 35 лет высказались за то, чтобы государство строже контролировало деятельность прессы, радио, телевидения (не согласились с ними 30% молодых россиян). Старшие же поколения россиян как бы «узнают» нынешние формы раздвоенного поведения, в котором индивидуально-семейная адаптация в ближайшем социальном окружении сочетается с пассивно-одобрительным принятием символов целого на социетальном уровне.
Это «узнавание» и приобретает у них форму ретроспективной идеализации брежневского времени, так что настоящее становится значимым и легитимным, реабилитируется через отсылку к прошлому. Иными словами, симулятивный характер социального поведения и визуализация культурных коммуникаций в данном случае обнаруживают для социолога «избирательное сродство». «Симулятивный» в данной трактовке означает, что не просто фактически рассогласованы разные смысловые планы и уровни действия (его ориентаций, мотивов, санкций), но отсутствуют системы значений (норм) и/или авторитетные инстанции, которые предусматривали и указывали бы на необходимость и формы подобного согласования. Фактически господствующими стратегиями взаимодействия, формами социальности в подобных условиях становятся негативные — угроза и шантаж, демонстративное нарушение нормы («нахальство - второе счастье», «кто смел, тот и съел»), самоназначение («блеф»), вандализм и другие техники самоутверждения такого типа, с одной стороны, и привыкание, социальная мимикрия - с другой. К вопросу о «виртуальном обществе» и тому подобных феноменах Исследователь здесь как будто имеет дело с одним из «воображаемых сообществ», формирование которых на поздних фазах отсроченной и заторможенной модернизации в Юго-Восточной Азии описал в свое время Бенедикт Андерсон4. Роль печати и ли- 4 тературы (см., напр.: Bollati 1984; Hohendahl 1989; См 2001 (первое _ : ' . , „ч , ж издание—1983.второе, с ко- Becoming National 1996) (начало чему и положил Андер- Topof0 и сделан русский перегон), а затем — кино (см.: Burgoyne 1997; Mythen 1998; вол—1991). Для адекватного Hjort, Mackenzie 2000) в этих процессах сравнительно неплохо изучена. Слабее обследованы в этой связи функ- структивистскую посылку ции телевидения - их исследование начато не так давно автора, для понимающе* со- v _ ^ ЦП о л or ии, впрочем, исходную (см.: Morley. Robins 1995). Однако прямое уподобление . все сообщества крупнее РОССИЙСКИХ социальных структур И систем культурной первобытных деревень, обье- коммуникации тем. что обобщены в указанных работах. ли^а^жГтб^дЛ^е°М^* на наш взгляд, неточно. Представляется, что мы в России. и они). - воображаемые со- вероятно, имеем сегодня дело, во-первых, С качественно общества следует различать w , не по их ложности/по длинное- ИНОИ фазой модернизационных процессов, другими ИХ ти. а по тому стилю, в котором базовыми УСЛОВИЯМИ И историческими контекстами: из- и сам социокультурный механизм построения подобных воображаемых сообществ. Похоже, что в нашем случае (а быть может, в какой-то мере и в случаях, описанных Андерсоном и др.) мы имеем дело с разрывом между несколькими уровнями и типами идентификации, поведения, коммуникаций. По крайней мере, между двумя: инструментально-адап- тивным повседневным поведением в малых сообществах (семья, друзья, соседи, товарищи по работе) и демонстративно-символическим - применительно к воображаемому большому целому, «обществу», нации или по отношению к фигурам, представляющим это целое, высший авторитет, более высокую норму. Это означает, что в качестве наиболее обобщенных и базовых в структуре общества здесь институционализированы (универсализированы, рафинированы и проч.) не практические значения индивидуального действия, самостоятельного достижения как основополагающего социального качества, формы социальности, основания социальных связей и оценок, а символические значения общей и повсеместной (тотальной) солидарности, принадлежности к аск- риптивному или квазиаскриптивному целому - территориальному, родовому, кровному, требующие в ответ демонстративной лояльности подчеркнуто правильного поведения. В любом случае, эти последние отношения, их символы, воплощающие их фигуры (например, старше- го по возрасту или отца-вождя), жестко отмечены как приоритетные, более высокие, сильные. Разрыв между планами повседневного и высокого можно представить и по-другому - как принципиальную несогласованность ориентаций на социально близкого и социально далекого партнера (возможно, еще точнее — на ближнего, дальнего и чужого), наличие между ними заданного и непреодолимого символического барьера3. Такую двойную кодировку поведения можно без труда наблюдать в обиходе различных групп россиян. Скажем, подчеркнутая во внешнем виде городской молодежи (одежде, прическе, бутафории, жестах) ориентация на внеповсед- невный и нездешний образец модного поведения вполне допускает, а то и подразумевает столь же демонстративное равнодушие и грубость в отношении непосредственного окружения на улице или в транспорте. Точно так же упоение высокими чувствами и поиск идеальных героинь в любовных романах нисколько не исключает для читательниц зрелого возраста безразличия и агрессивности в отношении собственных близких, семьи, детей. Или еще один пример: настороженность и опережающий негативный настрой многих россиян старших поколений по адресу современной молодежи, якобы измельчавшей в сравнении с «прежними идеалами» (соответствующие данные не раз приводились в «Мониторинге общественного мнения»), вызывает ответную агрессивную реакцию молодых людей, таким образом «получая фактическое подтверждение». Вот это и есть работа синдрома раздвоения. Разумеется, рудименты такого типа общинных связей и символических систем, ситуации столкновения разных планов самосоотнесения присутствуют в современных и постсовременных обществах. Но дело не просто в их наличии, а в их удельном весе, системном контексте - конструкции ценностей, норм, символов, в которую они встроены, антропологическом типе их носителя, базовой личности. В обществах модерна. в том числе на нынешней, глобальной фазе их существования и взаимодействия, такие элементы либо сохраняют спорадическое («архивное») существование и в определенной, контролируемой мере мобилизуются лишь в экстренных обстоятельствах социального испытания, глобальной угрозы (свежий пример - восприятие н сентября в США), либо — и это гораздо чаще и обыденнее - характеризуют существование этнических, религиозных и тому подобных диаспор, «культуры изгнания», номадическое существование. Для последних характерно систематическое разведение планов практической повседневности (либо встраивание в окружающие системы взаимодействия, причем с установками не только на пассивную адаптацию, но и на активное достижение, первенство, либо негативный протест против окружающего с последующей маргинализацией, рес- сантиментом, агрессией) и символической принадлежности, чувство которой формируется и поддерживается теперь уже не только традиционными средствами семейных и общинных ритуалов, но и «своей» прессой, особенно аудиовизуальными медиа (см., напр.: Hondo 1987: Hall 1994; Displacements 1994). В силу пространственной (социальной) распыленности разнообразные типы группового сплочения, межгруп- повые коммуникации, равно как и развитые формы межличностного общения, здесь затруднены, деформированы или даже невозможны. Поэтому повышенную роль приобретают символические коммуникации через «современный* технический посредник (кино, телевидение, музыка на DVD): он - канал коммуникации между «своими*, и он же - символ приобщения к цивилизации «других*. В любом случае подобный разрыв между уровнями (планами) идентификации, типами коммуникации для модерных обществ — явление фазовое и локальное. В случае же России он приобретает характер идентификационного синдрома, встроенного в системы самоопределения и взаимодействия с социальными, культурными «Другими* (определенное сходство с подобными явлениями демонстрируют. видимо, мировые феномены антиглобализма, переносимые сегодня и в Россию6). Характерны в этом отношении данные о динамике идентификации россиян за последнее пятнадцатилетие: Таблица 11. Кем из перечисленного Вы себя осознаете, принадлежностью к кому гордитесь? (в порядке убывания, приводятся лишь наиболее значимые позиции) 1989 1999 2003 Отцом (матерью) своих детей 43 57 56 Русским человеком7 - 43 49 Жителем своего города, села 10 21 35 Хозяином в своем доме 15 32 32 Сыном (дочерью) своих родителей 18 24 27 Человеком своего поколения 13 19 25 Специалистом в своем деле 24 22 23 Советским человеком 29 13 14 Работником своего предприятия, учреждения 9 9 12 Верующим человеком 4 7 11 Как видим, самые высокие темпы роста - у чувства 7 принадлежности к территориальной общности (селу, горо- в 1989 году этот мР"аит отве* \ гг г та не предлагался респонден- ду). Соответствующая доля опрошенных выросла в три там с половиной раза, так что позиция в иерархии «подсказок* переместилась с 6-го места на уе.