Коммуникация

Знаки созданы для циркуляции, обмена, т.е. для коммуникации. Но для того, чтобы сообщаться, нужно разрешить проблему передачи послания при удовлетворительных условиях. Инженеры по коммуникации анализируют данную проблему следующим образом: —

на входе в коммуникационные сети: должен быть определен способ перехода от источника информации к сообщению, т.е. передача определенных сигналов; —

на выходе: сообщение должно быть расшифровано, нужно перейти от приема сигналов к их интерпретации. Например, световой сигнал на приборной доске автомашины загорится, если уровень масла в баке упадет ниже заранее установленной критической черты. Коммуникация, устанавливающаяся всякий раз, как водитель заводит мотор, осуществляется в данном случае при помощи кода, словарь которого сводится к двум символам (световой сигнал горит/световой сигнал погашен) и который позволяет передавать только два сообщения. Значимость каждого из сигналов, подлежащих передаче, является, как того хотел Соссюр, «чисто дифференциальной». И действительно, можно представить себе, что положение «световой сигнал горит» означает «нет сообщения» вместо того, чтобы вызывать тревогу.

Вот каким образом теория коммуникации включает в себя знаковые системы: уже здесь можно предвидеть те особенности, которыми будет обладать код, каким бы он ни был. 1.

Код предшествует сообщению. Если распространение сообщения всегда состоит в «кодировании» информации и ее «передаче», то код никогда не может быть создан пользователями в ходе самого процесса коммуникации. Код предшествует своим потенциальным пользователям и определяет все ситуации, в которых он может быть использован. Зато остается возможность передать код при помощи другого кода (например, общаться, используя азбуку Морзе, на основе особого кода из визуальных сигналов и т.д.). 2.

Код независим от сообщения. По определению, самый элементарный из кодов должен сделать возможной передачу по крайней мере двух сообщений (да/нет). Значимость передаваемого сообщения поддается измерению: это отношение данного сообщения ко всем возможным сообщениям при помощи данного кода. Из этого следует, что неожиданное сообщение невозможно. Сообщение никогда не может быть носителем чего-либо нового или непредвиденного. Таково следствие исходной точки теории информации: феномен коммуникации изучался с точки зрения получателя, что совершенно естественно, поскольку, в конечном счете, для инженера по коммуникации важно не столько то, что можно сказать или сделать на входе в сеть, сколько то, что будет получено в конце. Коммуникация в полной мере существует там, где сообщение принято таким, каким передано, это означает, что коммуникация находится в обратном отношении с диспропорциями и искажениями, обусловленными передачей сигналов. Сказать, что некое представление сигналов является кодированным, означает, таким образом, следующее (каковы бы ни были эти сигналы: звуки, мимика, жесты, интонации голоса и т.д.): принимающая сторона, регистрируя последовательность сигналов, способна сравнивать то, что она получила, с тем, что могла бы получить, то, что было сказано, с тем, что могло быть сказано.

3. Код независим от передающей стороны. Еще до начала передачи принимающий уже знает все, что возможно сказать. Ему неизвестно только то, что действительно будет сказано. Из этого следует заключить, что совокупность возможных сообщений, сколь бы богатым ни был код, является конечной. Код, фиксируя то, что может быть сказано, определяет и разделяет ситуации, которые могут быть отмечены знаками, и, следовательно, запрещает выявление иных их аспектов, которые не могут быть переданы кодом. Для передающей стороны передача сообщения означает принятие границ кода. Было бы неточным сказать, что передающий знаки выражает себя, что он передает в слове свой опыт. Если мы называем «опытом» источник информации (например, отметку уровня масла в баке) и «язык» кода, то бросается в глаза разделяющий их пробел. В то время как источник проходит через все возможные состояния, код заранее удерживает определенные ситуации, фиксируя их как поддающиеся знаковой передаче. Именно таким образом код панели управления машиной фиксирует различие пустой/полный, но не такие состояния, как, например, «наполовину полный», «скоро опустеющий» и т.д.

Следует запомнить, что анализ материального процесса коммуникации отдает предпочтение получателю (поскольку ценность коммуникации измеряется принимающей стороной), но подчеркивает сложную роль отправителя, который при помощи кода, заранее ограничивающего его возможности выражения (и на деле запрещающего ему выражать себя в том смысле, в каком он выражал бы «чистый смысл» своего особого «еще немого» опыта), должен учитывать, по определению, новую ситуацию. Предположим, мы рассматриваем лингвистические феномены как феномены коммуникации, а так называемые «естественные» языки как коды, используемые людьми для передачи друг другу сообщений: мы получаем семиологический структурализм (смысл № 2). Если же, делая еще один шаг вперед, мы уподобляем всю социальную жизнь процессу обмена знаками, то мы приходим к структурной антропологии в определении Леви-Стросса, т.е. к сведению антропологии к семиологии111. И в более общем виде структуралистское утверждение все целиком заключено в знаменитой формулировке Жака Лакана: бессознательное структурировано как язык. Является структурированным, т.е. представляет собой возможный объект структурного анализа, который существует как язык. Социальная антропология стремится быть структурной потому, что она основана на гипотезе, в соответствии с которой социальная жизнь «структурирована как язык». При том уточнении, что язык в данном случае означает код коммуникации.

Семиология утверждает, что человеческий язык аналогичен системе коммуникации. То, что действительно в отношении кодов, составляемых инженерами, по всей вероятности, истинно, Mutatis mutandis, и для человеческого языка. Итак, три канонических утверждения структурализма (в смысле № 2) будут следующими. 1.

Означающее предшествует означаемому. Язык никоим образом не является медиумом, средством выражения, опосредующим звеном между «изнутри» и «снаружи». Ведь код предшествует сообщению. Значит, первоначально не существует переживаемой ситуации и настоятельной потребности выразить ее, что обусловливает изобретение формы выражения, соответствующей этому «переживаемому». Сообщение не служит выражением опыта, оно скорее отражает возможности и границы кода, используемого в отношении опыта. Отсюда проблема: каким образом выразить непредвиденное? Как «закодировать» то, что выходит за рамки возможностей кода? Ответ на эти вопросы мы найдем во втором утверждении. 2.

Смысл возникает из бессмыслицы. Код независим от сообщения, смысл переданного сообщения, каким бы оно ни было, уже накоплен в языке. Но если это так, то не будет ли разговор сводиться к обмену знаками, уже зафиксированными и учтенными в коде обычаев и хороших манер? До каких пределов жизнь будет протекать под пятой условностей: в определенной ситуации следует обратиться к своему собеседнику, сказать ему определенную фразу, на что тот обязательно ответит другой определенной фразой, хотя и существуют ситуации, соответствующие как тем, так и другим... Поэтому единственный способ создания смысла для говорящего — это продуцирование сообщения, лишенного смысла, непредвиденного в коде (сообщение, которое условно можно называть «поэтическим»). Бессмыслица в этом случае является тем резервом, из которого мы черпаем, дабы произве- сти смысл. Смысл есть следствие бессмыслицы: эта теорема «логики смысла», как говорит Делез, есть азы структурализма. Достаточно упомянуть знаменитые примеры «колеблющегося означающего», по Ле- ви-Строссу, и «означающей метафоры», по Лакану.

Леви-Стросс объяснил, что любой человеческий язык включает в себя «колеблющиеся означающие», т.е. выражения, принимаемые лингвистическим сообществом в качестве правильно образованных, хотя и лишенных какого-либо определенного значения. Эти означающие, говорит Леви-Стросс, употребляются всякий раз, когда имеет место несоответствие между означающим и означаемым112. «Несоответствие» можно понимать следующим образом: каждый раз, когда говорящий оказывается перед лицом неизвестного, он не знает, что сказать, поскольку этой неведомой ситуации в коде не соответствует ни одно сообщение, позволяющее довести ее до другого.

В лакановском понятии метафоры мы имеем дело с иной версией «логики смысла»: «Метафора размещается в той самой точке, где смысл продуцируется в бессмыслицу»113.

Что значит говорить? Если что говорить означает сказать что-то, что стоит того, чтобы его сказали, то кто же согласится довольствоваться кодом и обозначать свои наблюдения или свои желания, передавая одно из сообщений, которые код держит в резерве? Решение в этом случае состоит в передаче иного сообщения, нежели сообщение, предусмотренное соглашением, заставляя тем самым слова говорить совсем не то, что они обозначают в «сокровищнице языка». В метафоре Лакан находит фрейдовское сгущение, Verdichtung, источник всякого Dichtung (поэзия или миф). Его формула: одно слово за другое слово. Для психоаналитика, замечает Лакан, т.е., для получателя чистого состояния, это является также и формулой lapsus calami или lapsus lin- guaem («латинские слова, используемые в обыденном языке, обозначая ошибку языка или ошибку письма, говорят о том, что вместо одного слова произнесено или написано другое» — словарь Литтре). В обоих случаях происходит замена условленного означающего, — оно не будет иметь право фигурировать в высказывании и в этом смысле будет ттеснено, — на другое, неожиданное означающее, на явное означающее. Это quiproquo производит то, что Лакан называет «эффектом смысла»: тем самым он хочет сказать, что означаемое явного означающего, фигурирующего в высказанной фразе, в противоположность тому, чему учит традиционная риторика, вовсе не является скрытым означаемым, но представляет собой новый смысл, высвобожденный под прикрытием замены одного означающего на другое. Таким образом, высказывание порой говорит о том, о чем запрещает говорить языковое соглашение, — о смысле желания.

«Именно в замещении означающего на означаемое и осуществляется воздействие значения, которое и принадлежит поэзии или творчеству»114.

Фрейдовское объяснение lapsus подходит также и для остроты (Witz) и для симптомов, а также, как видим, разъясняет то, что Эдгар По называет «генезисом стихотворения».

3. Субъект подчинен закону означающего. Феноменология в своих объяснениях языка вставала на сторону говорящего субъекта и усматривала в слове одну из форм корпоральной выразительности: слово определялось как жест, т.е. как способ «бытия-в-мире» при помощи его собственного тела. Говорящий субъект в своей «вербальной жестикуляции» стоял у истоков смысла своих высказываний.

«Лингвистический жест, как и все прочие жесты, сам прорисовывает свой

смысл»115.

И только затем уже конституировался язык, который представлял собой лишь совокупность имеющихся в наличии значений, хранилище выражений, уже придуманных в тех или иных обстоятельствах «говорящими субъективностями», хранилище, принадлежащее «интерсубъективному» сообществу. Таким образом, семиология располага- ется на стороне получателя информации. Сообщение, которое получает последний, является носителем информации, если оно может быть отличным. Расшифровать послания означает для получателя предоставить говорящему выбор или серию бинарных выборов, позволяющих отобрать именно данное посланное им сообщение среди всех прочих, которые он равным образом мог сконструировать при помощи находящегося в его распоряжении кода. Эти операции по конструированию никоим образом не отражают происходящего в недрах источника информации. Ничто не говорит за то, что этот источник поддается требованиям кода. Конечно же, искусственные коды сконструированы таким образом, что дают достаточное знание о происходящем в рамках источника. Но поскольку мы не знаем, кто автор «естественных» языков, ничто не дает нам права заранее судить о предустановленной гармонии между языком и опытом. Код, а не эмитент решает, что является относящимся к делу, а что таковым не является. Язык выступает в качестве кода именно потому, что он говорит всякий раз, когда говорящий субъект произносит что бы то ни было. Слово не является жестом, который придавал бы смысл «еще немому» опыту, поскольку немой опыт сам по себе не имеет никакого смысла. Смысл появляется вместе с означающим, т.е. вместе с первой противоположностью «да» и «нет», противоположностью «нечто» и «ничто». Смысл сообщения не является смыслом опыта, смыслом, который мог бы иметь опыт до всякого своего выражения, если бы его можно было выразить... Он является смыслом, который опыт может получить в дискурсе, артикулирующем его в соответствии с определенным кодом, т.е. в систему значащих противоположностей.

Лакан настаивал на этой гетерогенности языка и опыта. Человек — «живое существо, которое говорит»: таково определение греков. Но жизнь не протекает полностью в слове. Нужда, заставляющая человека выразить свои потребности в просьбе, адресованной кому-либо другому, — и изложить эту просьбу языком, которым говорит кто-то другой, а именно «материнским языком», — подчиняет его означающему. Это подчинение оказывает на него отклоняющееся (по отношению к норме, свойственной строгой простоте естественной, животной жизни) воздействие: желание. Человек желает как субъект, что не означает более «абсолютный источник» смысла, но — «подчиненный означающему» (совсем как при абсолютной монархии «подданный короля»). И действительно, когда другой (например, мать) идет навстречу просьбе субъекта (например, давая ему пищу или требуемый уход), он делает большее, нежели удовлетворяет потребность: он открыто заявляет о том, что эта просьба ему нравится, и его ответ, соответственно, выдает в какой-то степени его «добрую волю», его желание. Ответ на просьбу является также и свидетельством любви. Отсюда неизбежное появле- ниє измерения потери и недостаточности в отношениях субъекта и другого, ему отвечающего. Отдельный предмет, данный в ответ на просьбу, может утолить голод или жажду, но ни один подарок не достаточен для доказательства любви. Всякое доказательство любви является «символическим» (в том смысле, в каком говорят о «символическом франке» в возмещение за убытки, которого достаточно, чтобы забыть оскорбление, нанесенное чести). Таким образом, доказательств никогда не будет достаточно. Потребность в любви, бездонная, безграничная как с одной стороны, так и с другой (например, сначала со стороны матери, а затем со стороны ребенка), создает мираж абсолютного объекта — объекта желания, — который мог бы заполнить «зияние», порожденное таким образом языком в человеке.

«Желание не есть ни жажда удовлетворения, ни требование любви, оно

есть различие, обусловленное вычитанием первого из второго»116.

Противоположность между феноменологией и семиологией можно резюмировать следующим образом. Для первой школы основная проблема сводится к проблеме отношения (или денотата); для второй — к проблеме высказывания. Феноменология задает вопрос: как такое высказывание, как «сумма углов треугольника равна двум прямым углам», может быть истинным, если мы знаем, что в мире, где мы живем, не существует совершенного треугольника? Поскольку то, о чем идет речь в данном высказывании, точно также не существует и в другом мире (мире идеальных объектов), то следует найти его, несмотря ни на что, там, где мы существуем, а значит, восстановить генеалогию науки, восходя к ее первому источнику (воспринимаемому). Семиология переносит внимание на отношение говорящего к означающей системе, которая позволяет ему, производя высказывания, устанавливать определенные связи между ним самим и другими людьми, разговаривающими на том же языке или в той же системе. Таким образом, между воспринимающим феноменолога и теоремой встает означающее, которое никоим образом не может быть выведено из тела воспринимающего (благодаря понятиям «жест» и «выражение»). Никакая жестикуляция, никакая гримаса, никакая вокализация сами по себе не могут ввести противоположность между «да» и «нет», наличием и отсутствием, противоположность, являющуюся источником всякой значащей системы.