Социальная стратификация вербальных и невербальных средств коммуникации
Различия в функциональном потенциале языковой и параязыковой систем обусловлены прямой зависимостью последней от социальных факторов, которые заметно ограничивают возможности формирования и видоизменения инвентаря ПС.
Общество на каждом из этапов своего развития вырабатывает правила социального взаимодействия, неотъемлемой частью которых является ПС. Представим основные правила социальной регламентации индивида в современном обществе. Т. В. Цивьян (Цивьян, 1962), анализируя формы человеческого взаимоотношения, регулируемого правилами этикета, отмечает, что параязыковые средства имеют прямое отношение к этикету: «каждый человек владеет активным и пассивным запасом правил этикета, которыми он пользуется в зависимости от ситуации» (Цивьян и др., 1962:81). Т. В. Цивьян выделяет три типа отношений, обслуживаемых этикетом: 1) отношения пола; 2) отношения возраста; 3) отношения общественного положения. Вполне уместны и оценочные категории правил этикета, предлагаемые Т. В. Цивьян, поскольку их незнание или неправильное использование может быть интерпретировано соответствующим образом. Запрещающих правил больше; они гораздо жестче и определеннее ре1улируют поведение людей. Запрещающие правила этикета обладают и более обширным и разнообразным инвентарем жестов, нежели положительные (разрешающие правила). Еще одна особенность инвентаря этикета, по мнению автора статьи, состоит в том, что он (инвентарь) постепенно упрощается. В качестве примера приводится исчезновение реверансов и расшаркиваний в современном обществе. Для того чтобы подтвердить или опровергнуть это наблюдение, необходимо специальное исследование, а пока можно заметить, что любая семиотическая система функционирует по принципу замещения одних знаков другими. Вместо реверансов и расшаркивания появились другие способы приветствий, не существовавшие ранее. И, наконец, автор статьи справедливо указывает на неоднозначность распределения инвентаря этикета в обществе. В одних социальных группах его реализация обязательна (армия, дипломатия). Представители данных социальных и профессиональных групп, как правило, сохраняют в своем поведении соответствующие проявления этикета, даже если их профессиональная принадлежность меняется. Там, где реализация этикетных норм или правил не предписана административно, все зависит от индивидуального отношения к этикету. Речевой этикет является результатом негласной коллективной договоренности, неписаным (для абсолютного большинства людей) сводом правил, имеющим четкую социальную обусловленность. Речевое поведение в целом и речевой этикет в частности, как уже отмечалось, содержит, прежде всего, информацию о социальном статусе индивида. Это настолько взаимосвязанные понятия, что в русле нашей проблемы с одинаковой правомерностью можно анализировать и социальный статус языка, и язык социального статуса. И то и другое в равной степени является определяющей характеристикой носителя этих категорий — языковой личности. Социальный статус языка уже рассматривался в нашем исследовании (См. раздел. А 2). Здесь же у нас есть основания обратиться к языку социального статуса, тем более что недавно вышла в свет монография В. И. Карасика с одноименным названием (Карасик, 2002). Социальный статус, по мнению автора книги, обозначает «соотносительное положение человека в социальной системе» (Карасик, 2002: 5). Будучи нормативной категорией, социальный статус может иметь вербальное и невербальное выражение (взгляд, походка, поза). Последнее имеет место и у людей, и у животных с той лишь разницей, что у животных социальный статус является постоянной пожизненной характеристикой, а у людей она может меняться, причем в разных направлениях (и вверх, и вниз). Инвентарь вербальных средств социального статуса (от фонетики до грамматики), приводимых В. И. Карасиком, довольно обширен, однако, мы не будем подробно на этом останавливаться, поскольку проблема уже обсуждалась ранее. Предваряя анализ других аспектов проблемы, рассматриваемых в книге В. И. Карасика, обратимся к весьма интересным наблюдениям сопряженной с социолектом категории — идиолекта (системы речевых средств индивида), опубликованным Л. В. Бондарко и В. Г. Щукиным в 1978 г. Авторы выделяют четыре типа идиолектной вариативности: 1) внутриидиолектная, 2) межидиолектная, 3) групповая, 4) массовая24. Рассмотрим наиболее важные для нас первые три позиции. Общим, универсальным фактором, обусловливающим неоднородность идиолекта, авторы считают «стремление к экономии произносительных усилий», имея в виду не только известный постулат А. Мартине, но и «стремление к выражению одинаковых или близких значений одной формой, стремлением к ограничению сложности речевых сообщений и т. д.» (Бондарко, Щукин, 1978). Вторую группу факторов Л. В. Бондарко и В. И. Щукин связывают с появлением новых понятий или же с заимствованием слов из другого языка для обозначения уже известных понятий. Эти факторы характеризуют не столько речевое поведение говорящих, сколько ситуацию, в которой говорящий может оказаться. Здесь очень важно отметить реакцию и поведение говорящего в этой ситуации. И, наконец, третья группа факторов, стимулирующих идиолектную вариативность, связана непосредственно с личностью говорящего (пол, возраст, социальное положение, образование и профессия). Обусловленность приведенных выше типов вариативности перечисленными факторами, по мнению авторов статьи, может быть выражена целым рядом способов. Приведем некоторые из них: Внутриидиолектная вариативность: • влияние территориальных различий может зависеть от пола говорящего; женщины более последовательно, сохраняют диалектные черты в речи, чем мужчины, у которых, следовательно, внутриидиолектная вариативность будет большей; • более высокое образование сужает внутриидиолект- ную вариативность, связанную с территориальной принадлежностью, но может увеличивать значимость факторов, связанных с появлением новых понятий или слов. Межидиолектная вариативность определяется наличием в данном идиолекте устойчивых вариантов единиц, свойственных только данному идиолекту. Групповая вариативность определяется, в первую очередь, такими факторами, как пол и возраст, социальное положение и профессия, территориальная принадлежность и образование. Массовая вариативность характеризуется авторами как последняя ступень, оцениваемая в качестве речевой реализации и имеющая неплохие потенции «получить статус языкового явления». Приведенная факторная зависимость идиолектной вариативности безусловно должна приниматься во внимание в процессе идентификации личности. Определение идиолектной принадлежности существенно сужает диапазон поиска, однако наличие межидиолектной, групповой и массовой вариативности обусловливает потенциальную возможность деиндивидуализации идиолекта, его пре вращения в некий субстрат с аморфным содержанием и «экономной» формой, не дающих реальных шансов для диагностики говорящего. Вряд ли в таком случае можно говорить о «речевом паспорте» (термин В. И. Карасика), включающем в себя высказывания, взятые в совокупности. Под совокупностью автор имеет в виду «помимовольное и намеренное (осознанное) выражение социального статуса» (Карасик, 2002:6). Е. Ф. Тарасов и Л. С. Школьник (1977) в этой связи обращают внимание на необходимость знания социальных ролей собеседника, так как оно «дает возможность смоделировать его апперципирующие способности, т. е. умение с определенной степенью адекватности понимать воспринимаемую речь» (Тарасов, Школьник, 1977: 179). Поэтому процедура представления незнакомого человека предполагает выделение и озвучивание основной социальной роли. Остальные роли опознаются по поведению человека, его внешнему виду, или имеются в виду как сопутствующие при представлении основной социальной роли. Необходимость речевой презентации собеседников зависит от ситуации общения. Некоторые ситуации однозначно характеризуют социальные роли человека (например, директор учреждения в своем кабинете, учитель в классе, милиционер, продавец и т. д.). В других ситуациях, отмечают авторы статьи, эти же профессиональные роли определяются труднее. В качестве иллюстрации приводится роль профессора, которую действительно трудно продемонстрировать вне стен аудитории или лаборатории. И здесь опять встает проблема формы выражения социального статуса. Если она намеренная, то распознать социальную и профессиональную принадлежность (профессора) лег че, чем в случае ненамеренной демонстрации личности. По внешнему виду идентифицировать профессора (в России, во всяком случае) не всегда просто. Заслуживает внимания различение авторами статьи вербальной и невербальной социальной символизации. Примером последней мог послужить внешний вид (костюм) в первые годы Советской власти, являвшийся опознавательным знаком (свой *-* чужой) нового человека. Нетривиальный характер в анализируемой статье имеет вывод о выборе вербальных средств социальной символизации: «Если члены равных в социальном отношении групп демонстрацией социально-фуппового диалекта символизируют принадлежность к „своей", а не к „чужой" группе, то в условиях социальной стратификации демонстрируется, прежде всего, принадлежность к референтной социальной группе, т.е. к группе, на членство в которой данный коммуникант претендует, но членом которой не является» (Тарасов, Школьник, 1977:182). Приведем пример. Довольно распространенной в последнее время фразой, выступающей своеобразным маркером среднестатистического социального типа переходного периода, переживаемого Россией, и неплохой иллюстрацией приведенного наблюдения Е. Ф. Тарасова и Л. С. Школьник, является, по меньшей мере, странный вопрос «В какую цену это(а)...?». Видимо, в языковом сознании указанной группы наивных носителей языка исконно русское «Почем это?» кажется недостаточно грамотным, корректным и социально значимым. Здесь же уместно предположить, что в указанных авторами статьи ситуациях индивид способен демонстрировать аналогичное поведение в отношении невербальных средств коммуникации. Е. Ф. Тарасов и Л. С. Школьник отмечают общую тенденцию к демократизации жизни и связанную с этим процессом отмену многих кодифицированных установлений, регламентировавших внешнее поведение членов общества. Анализ средств социального символизма в речевом поведении неожиданно приводит авторов к Н. С. Трубецкому и его главному труду «Основам фонологии» (Трубецкой, 2000). Н. С. Трубецкой отличает фонологически экспрессивные средства для выражения социальных характеристик говорящего от звуковых особенностей речи, на основе которых можно определить физиологические особенности говорящих (толстый — худой), состояние их здоровья (простуженный — здоровый), темперамент (флегматик — сангвиник) и т. д. Н. С. Трубецкой сравнивает экспрессивную фонологию с этнографическим изучением одежды. И экспрессивная фонология и этнография занимаются социально значимыми элементами в речи и одежде людей. Н. С. Трубецкой замечает: «Очень часто человеческие группы, выделяемые по существенным с этнографической точки зрения различий в их одежде, оказывается совпадают с теми же самыми группами, которые выделяются по языковым и особенно по экспрессивно-фонологическим особенностям: половые и возрастные группы, общественные классы и соответственные сословия, группы людей по образованию, горожане и крестьяне и т. д.» (Трубецкой, 2000: 25). Автор «Основ фонологии» считает, что «все фонологически экспрессивные средства, которые служат для характеристики определенной языковой группы внутри какой- либо языковой общности, образуют систему» (Трубецкой, 2000: 28). Бесспорным является вывод Е. Ф. Тарасова и Л. С. Школьник о том, что наиболее широко в социально-символической функции используются лексические средства, являющиеся основой речевой характеристики индивида25. Занятен в этой связи заимствованный авторами анализируемой работы пример Е. Д. Поливанова о частом и неуместном использовании рабочим на митинге выражения «если посмотреть с точки зрения», соответствующего, видимо, в его представлении, некоему набору референтных языковых средств, которыми должен владеть оратор. Совершенно точно подмечена Е. Ф. Тарасовым и Л. С. Школьник еще одна особенность социальной символизации, связанной с употреблением собеседниками ненормативной лексики для демонстрации определенной социальной близости, для подчеркивания равенства социальных статусов. В качестве иллюстрации приводится употребление бранных слов командиром полка в разговоре с солдатами в романе М. А. Булгакова «Белая гвардия». Социальный статус может быть продемонстрирован индивидом и посредством выбора стиля речи. Если, к примеру, в неофициальной обстановке партнер по коммуникации предпочитает вести беседу на литературном языке, это означает наличие определенной дистанции или социального неравенства коммуникантов. Возможна и другая ситуа ция, когда в официальной обстановке участники беседы переходят на разговорный стиль, что может свидетельствовать об отсутствии психологического или социального барьера между ними. И, наконец, одним из универсальных средств вербальной символической регуляции, как полагают Е. Ф. Тарасов и Л. С. Школьник, является намеренное несоблюдение (или соблюдение. — В. Н.) языковых норм. Такое поведение может иметь помимовольный и намеренный характер. В первом случае у собеседника (слушающего) есть возможность проанализировать и определить природу ненормативной реализации. Если это касается фонетического и лексического аспектов, индикация социальных свойств говорящего может быть достаточно высокой. Широко известна, например, социальная дифференциация в реализации позиционных вариантов [R] в американском английском, отмеченная, в частности, А. Д. Швейцером (Швейцер, 1971) и иллюстрирующая осознанное речевое поведение носителей языка. Намеренное несоблюдение языковой нормы может иметь и провокационный характер в том случае, когда говорящий знает норму, но целенаправленно реализует ненормативный вариант языковой структуры, желая посмотреть на реакцию собеседника. Социально близкий партнер вряд ли станет исправлять собеседника, сказавшего, к примеру, что он приехал «на метре», а не «на метро». Как правило, такие случаи предполагают два варианта реакции: 1) исправление «ошибки» слушающим, означающее либо нежелание подыграть собеседнику, либо недостаточно высокий уровень образования, чтобы позволить себе это; 2) ответный ход в этом же направлении (стиле), означающий, что «я тоже не лыком шит». Маркером социальной принадлежности может быть и содержательная сторона высказывания. Здесь Е. Ф. Тарасов и Л. С. Школьник имеют в виду различные способы демонстрации собеседнику своих успехов, талантов, высоких умственных или физических способностей, упоминание о знакомстве с престижными личностями. Нужно заметить, что такого рода содержательная презентация в ходу у небольшой части представителей определенных социальных групп, не отличающихся высоким интеллектуальным развитием, но имеющих достаточно значимый социальный craiyc. Существуют и гораздо более простые и эффективные способы демонстрации социального статуса. Прежде всего, здесь нужно упомянуть имя человека, содержащее в себе такую информацию, как пол и национальность. В некоторых культурах по имени можно определить возраст и семейное положение. Большое значение имеет форма представления имени. Максимально адекватной социальному статусу индивида и ситуации общения, видимо, следует считать самопрезентацию личности. Однако это не значит, что такая форма представления имени формально (de jure) соответствует занимаемому личностью социальному положению. Назвав свою фамилию, имя и отчество незнакомому человеку в неформальной обстановке, обремененный высоким социальным статусом чиновник, вправе рассчитывать на корректное, но не подобострастное отношение к своей персоне. Называние имени, как правило, сопровождается краткой характеристикой человека, содержащей оценочную информацию не только для представляющего, но и для окружающих людей. Представим себе компанию мало знакомых людей, имеющих разные отношения с хозяином дома. Встречая очередного гостя, пришедшего с опозданием, хозяин представляет его по фамилии, имени, отчеству, называя его при этом своим другом. Реакция и оценка ситуации гостями может быть различной. Одни подумают с раздражением: ну, какой хозяин, такой и друг. У других, знающих социальный статус опоздавшего гостя, отношение к нему будет вполне лояльным, по крайне мере, внешне. В процессе коммуникации каждый языковой коллектив вырабатывает и закрепляет в общественном (национальном) сознании определенные правила поведения. Отношение к ним конкретных индивидов, формы их реализации MOiyr оказаться информативными показателями в распознавании языковой личности. Одним из таких, внешних по отношению к речи, факторов является дистанция общения. Э. Холл выделяет 4 типичные дистанции общения, каждая из которых имеет свой минимальный и максимальный показатели: 1) интимная (6-18 дюймов); 2) персональная (18-48 дюймов); 3) социальная (4-12 футов); 4) публичная (12-25 футов) (см. И. С. Панова, 2000: 56). Это англосаксонская норма, распространенная в США и Европе. Несколько иные параметры в Южном полушарии. Латиноамериканцы, например, чувствуют себя дискомфортно, если расстояние до собеседника велико (превышает длину локтя). Замечено, что люди с высоким социальным статусом занимают больше пространства, даже если сами не отличаются солидными антропометрическими данными. Определенную корреляцию с социальным статусом имеет и степень громкости голоса. В. И. Карасик, например, полагает, что «громкая речь в неподобающей ситуации воспринимается, как попытка перевести общение в иной дистанционный план, т.е. перевести интимно-дружеское общение в разряд социальною» (Карасик, 2002, 46). По свидетельству того же автора, значимой является и высота голоса. В США, например, высокий голос ассоциируется с женственностью и общительностью, а низкий — с ориентацией на статус определенной социальной группы. У мужчин-американцев низкий голос может быть также показателем депрессивного состояния (Карасик, 2002:50). Весьма примечательным для нашей проблемы является тот факт, что ситуация общения может обусловить желание изменить голос. Причины здесь мохут быть самые различные, и случаи уникальных имитационных способностей не так уж редки. Однако в абсолютном большинстве случаев такие составляющие фонации, как спектр голоса, реализация сегментных и супрасегментных единиц языка не контролируются сознанием индивида. Поэтому имитация — это акт, требующий предварительной подготовки, тщательного самоконтроля и значительных затрат физической и нервной энергии. Вообще сложность имитации голоса обусловлена, прежде всего, тем, что эта характеристика, как замечает Г. С. Ра- мишвили (Рамишвили, 1976), связана с внутренней жизнью* личности.
Проведенные автором опыты по имитации показали практически абсолютную безуспешность испытуемых «сблизиться с верифицируемыми дикторами по характеристикам голоса» (Рамишвили, 1976: 164). С другой стороны, автор исследования отмечает успешность эксперимента, в котором имитаторы пытались не походить на себя. Реализация таких характеристик, как назализованность, повышение тона, произнесение хриплым тоном оказывали значи тельное влияние на результат опознания голоса (Рамишви- ли, 1976:164). Г. С. Рамишвили отличает имитацию от подражания: последнее представляет собой менее трудоемкий процесс. Его анализ показал, что очень высока степень подражания таким характеристикам, как частота основного тона, мело-' дика, интенсивность, темп, ритмика речи, ее паузация. Достаточно легко поддаются подражанию различного рода дефекты произношения. Менее чувствительны к подражанию оказались тембральные характеристики. Г. С. Рамишвили делает вывод, с которым трудно не согласиться: «имитация вообще возможна лишь в тех случаях, когда имитатор ясно и четко чувствует ту или иную особенность голоса подражаемой личности» (Рамишвили, 1976:167). Практика пародийных имитаций на отечественной эстраде полностью подтверждает приведенный вывод. Имитируются речь и голоса людей, имеющих не только и не столько особый социальный статус, сколько те или иные индивидуальные характеристики голоса или речи. Имитируются, как правило, спорадические речевые высказывания личности, не отличающиеся значительной развернутостью и какими-либо структурными особенностями речи имитируемого индивида. Имитация поэтому не может быть продолжительной. Нельзя, к примеру, долгое время имитировать речь образованного человека; образование формирует языковую креативность индивида, которая не подлежит имитации по определению. В этой связи уместно сказать о некоторых структурных различиях речевой организации образованных и необразованных людей. Вот что по этому поводу пишет В. И. Карасик: «Необразованным людям свойственно фрагментарное описание событий; эти люди как бы исходят из посылки о полном совпадении своей системы образования, знаний (тезауруса) с системой образов и понятий адресата. ...Образованные люди объясняют содержание, делают вводную информацию, иллюстрации, определяют участников, время и место, используют квалификации» (Карасик, 2002: 61). И еще одно замечание. В. И. Карасик не без основания считает, что образовательный ценз влияет на выбор речевого жанра: «Недостаток образования выражается в том, что говорящий не может выйти из мысленного круга „своих" близких людей, не может перешагнуть на более далекую дистанцию общения» (Карасик, 2002:61). И дело здесь, по мнению автора цитаты, не в том, что необразованный человек не понимает определенных слов, а в том, что определенные сферы бытия для такого человека просто закрыты (Карасик, 2002: 62). С уровнем и спецификой образования связана такая характеристика индивида, как языковая компетенция, являющаяся одним из показателей социального статуса человека. В. И. Карасик выделяет в языковой компетенции человека несколько измерений: 1) актуальное / виртуальное владение языком; 2) нормативная правильность; 3) системная правильность; 4) языковое богатство. Замечена следующая закономерность реализации языка людьми с разным уровнем образования: чем он (уровень) ниже, тем более важно соблюдение правил языковых игр, сводящихся к максимальному использованию соответствующих языковых средств в акте коммуникации. Надежными маркерами недостатка образования по нашим наблюдениям могут быть излишняя детализация описываемых событий и преимущественное использование в монологи ческих высказываниях прямой речи (Я ему говорю:А он мне: Реализация социального статуса посредством языка может иметь намеренный характер. В. И. Карасик приводит в этой связи интересный пример: в Бурунди люди низкого статуса в общении с вышестоящими обязаны изъясняться сбивчиво (Карасик, 2002: 64). Такого рода речевое поведение, кстати говоря, может быть и непроизвольным. Общение с человеком, занимающим более высокое положение, как правило, заставляет затрачивать большое количество нервной энергии, что не может не сказаться на содержании и форме речи. Социальная или должностная субординация имеет и соответствующие речевые модели, которые «позволены» вышестоящей социальной группе и «не позволены» занимающим в социальной иерархии общества более низкое положение людям. В современном русском языке речевая субординация постепенно нивелировалась, однако, во времена не столь отдаленные социальная дифференциация языковых средств была существенной. В особенности, это касалось лексики. Существовал определенный инвентарь лексем, закрепленных в общественном сознании за соответствующей социальной группой. Такие слова, как, «ну-с», «голубчик», «уважаемый», «батенька Вы мой», «братец» и т. д., являлись маркером людей, занимавших высокое социальное положение. Человек более низкого социального статуса не мог позволить себе употребить такие слова в беседе с начальником или человеком более высокого социального ранга. Равно как и последний не использовал в речи, общаясь с низшим сословием, социально маркированную лексику этой группы. Существуют и формальные (количественные) отличия речепроизводства, детерминированные социальными при знаками. В монографии В. И. Карасика, в частности, отмечаются различия в линейных характеристиках речи. Ограниченный код, полагает В. И. Карасик, связан с тенденцией растворения индивида в группе, с «групповой солидарностью, присущей низким слоям» (Карасик, 2002: 69). Развернутый код ассоциируется с выделением личности, с тенденцией к индивидуализации говорящего. С одной стороны, существование так называемых «коммуникативных постулатов», ограничивает речевую свободу индивида, представляя в его распоряжение инвентарь языковых и параязыковых средств, определенных языковым коллективом и реальной языковой нормой на данном конкретном социально-культурном срезе его развития. С другой стороны, всякая сила действия, как известно, обусловливает появление, равновеликой силы противодействия. Пример В. И. Карасика: «Нарушение постулата качества „не лги" может быть двуплановым; в сторону недостаточной, либо избыточной искренности, свидетельствующей об отрицательном отношении говорящего к адресату» (Карасик, 2002: 69). По свидетельству автора цитаты, избыточная искренность, претендующая на интимизацию общения, раскрывает стремление говорящего войти в круг людей, близких к адресату, не имея на это объективных оснований. Речевым коррелятом этой характеристики, как уже отмечалось, является употребление сниженной лексики (сленг, жаргон, ненормативная лексика). Не случайно иностранцам не рекомендуется употреблять жаргонные слова и вульгаризмы. Эта сфера языка, как справедливо замечает В. И. Карасик, зарезервирована для «своих» (Карасик, 2002: 69). Очевидно, что адекватной указанному состоянию избыточной искренности должна быть и кинесика, которая «вы нуждена» так или иначе способствовать достижению коммуникативной цели индивида, в данном случае связанной с нарушением постулата «не лги» и введением собеседника в заблуждение или попросту с его обманом. В таких ситуациях большое значение имеют анализаторские возможности объекта, воспринимающего речь. Одно дело, когда он только слышит высказывание собеседника, другое — когда в наличии есть и визуальная поддержка, способная нейтрализовать интенцию говорящего. Правда, здесь нужно иметь в виду, что интенция может быть не только манифестируемой, но и латентной (скрытой). Последняя, как замечает О. Г. Почепцов (Почепцов, 1986), не поддается лингвистическому анализу. Но это совсем не значит, что латентная интенция нераспознаваема. Многое здесь зависит и от степени знакомства собеседников. Если это хорошо знакомые люди, возможность распознавания возрастает, и, наоборот... Кроме того, огромную роль играет внешность собеседника; она может быть располагающей, и тогда тактический контроль речи и самого поведения визави ослабевает. Внешнее обаяние таит в себе массу непредсказуемых коммуникативных исходов, далеко не всегда оправдывающих ожидания партнера, но зато в значительной мере способствующих реализации интенции со стороны обладателя этого качества. Умение расположить к себе собеседника включает использование в речи импликатур (выводимых смыслов), адресованных партнеру и повышающих его мнение о самом себе и о собеседнике, доверяющем ему. В. И. Карасик приводит в этой связи высказывание античного ритора Деметрия, которое не будет лишним и здесь: «Ведь тот, кто понял недосказанное Вами, тот уже не просто слушатель, но Ваш свидетель, и притом доброжелательный. Ведь он самому себе кажется понятливым потому, что Вы предоставили ему повод проявить свой ум. А если все втолковывать слушателю, как дураку, то будет похоже, что Вы плохого мнения о нем» (Карасик, 2002:120). Разумеется, использование импликатур регламентируется прежде всего такими факторами, как знание собеседника, его интеллектуальных возможностей. Так называемое понимание с полуслова, как правило, имеет место в общении хорошо знакомых людей. Если собеседники не знакомы, импликатура может быть использована в качестве теста, который либо подтвердит оценку партнера по коммуникации, и в этом случае шансы на реализацию интенции говорящего резко увеличиваются, либо опровергнет ее, и тогда говорящий будет вынужден искать другие рычаги воздействия на собеседника. Определение линии речевого поведения осуществляется индивидом осознанно, намеренно. Выбор речевого жанра всегда мотивирован социальным статусом, психикой и интеллектом говорящего, ситуацией общения, наконец. В. И. Карасик считает, что владение речевым жанром является одним из статусных параметров личности. Аргументиру- • ется эта позиция существующей соотносимостью признаковых характеристик говорящего и слушающего. В качестве иллюстрации дается анализ следующего высказывания: «Один из пороков демократии заключается в том, что она терпима к посредственности» (Карасик, 2002: 139). Приведем логику автора фразы в интерпретации В. И. Карасика: 1) демократия считается социальной ценностью; 2) демократия имеет свои недостатки, например, терпимость к посредственности; 3) терпимость заслуживает осуждения; 4) ценность демократии сомнительна. Автор явно не относит себя к посредственности; в основе сентенции — оправдание статусного неравенства людей. Адресатом подобного высказывания должен стать представитель интеллектуальной элиты (там же). Трудно что-либо возразить. Можно лишь добавить. Если приведенная сентенция используется говорящим как импликатура, то адресат сначала должен выяснить: а что же не нравится собеседнику больше — демократия или посредственность? Нельзя исключать вариант, что и то и другое в равной степени, но об этом можно судить только при наличии контекста. В общем, предугадать реакцию адресата здесь довольно сложно. Скорее всего, она будет аморфной, что-нибудь типа нейтрального «Н-да...», в одинаковой мере свидетельствующей и о разделении позиции автора и о сомнении ее правомерности. Формула Ф. И. Тютчева «Мысль изреченная есть ложь» конвенциональна прежде всего потому, что психика и мышление, в отличие от речи человеческой, не регламентированы жанрами. Трансформация психической энергии в звуковую или графическую субстанцию посредством мышления всегда была и остается тяжелой работой, в которой исходное намерение (проект) и конечный результат имеют лишь приблизительное сходство. Причем вербальные средства в большей степени, чем кинесические, способствуют трансформации истины (мысли) в ложь (высказывание). Вряд ли во фразе русского поэта заложен буквальный смысл: некое превращение «белого» в «черное». Ее суть заключается в том, что процесс материализации мысли всегда связан с поиском наиболее подходящих для данной си туации языковых средств, представляемых системой языка в самом широком разнообразии, что не может не затруднять выбор «оптимального» плана выражения. В результате получается только эскиз мысли, ее части, нуждающейся в дополнительных красках, композиционных нюансах, корректировке фона и т. д. На помощь приходят параязыковые средства, в равной степени имеющие возможность раскрыть интенцию, т. е. способствовать изречению мысли в ее первозданном виде, либо придать мысли такую форму, которая потребует у говорящего и слушающего дополнительных усилий для приведения ее в соответствие с исходным коммуникативным намерением. В известной статье Т. М. Николаевой и Б. А. Успенского «Языкознание и паралингвистика» (1966) говорится: «Мы можем получать информацию о человеке, даже если он не является чьим-нибудь собеседником или корреспондентом, — просто наблюдая его поведение» (Николаева, Успенский, 1966: 64). Действительно, визуальное наблюдение дает возможность определить основные характеристики индивида, которые обычно являются результатом анализа звучащей речи, когда мы не видим собеседника (пол, возраст, социальный статус, национальная принадлежность, образование, интеллект). Но поведение индивида, также как изречение мысли, может привести и к неадекватной оценке личности, ее состояния. Например, поведение киллера, идущего по улице и имеющего намерение в ближайшее время кого-либо убить, может ничем не отличаться от поведения других людей. Оно, вряд ли, бросится в глаза, даже если убийца будет знать, что за ним ведется наблюдение. Напротив, он постарается ничем не отличаться от окружающих людей. Кинесика вообще и параязыковая кинесика, в частности, — явления сопряженные. Последняя является производной от первой. Параязыковая кинесика всегда информативна; кинесика вообще также может нести информацию, однако, она будет иметь отношение, прежде всего, к характеристике всего социума и лишь опосредованно к характеристике конкретного индивида. Интересные примеры на этот счет приводятся в уже упоминавшейся работе Т. М. Николаевой и Б. А. Успенского. Оказывается то, как шьет женщина, может свидетельствовать не только о ее ловкости или профессии, но и о ее национальной принадлежности. Женщины Индии толкают иголку от себя, а европейские женщины тянут ее к себе. Существенно отличаются типы походки: отличия могут быть этническими и социальными. Дифференциальными признаками здесь, как отмечают авторы, могут быть сгибания ноги, положение таза, головы, размахивание руками, ритм движения26. Являются ли указанные признаки носителями информации для заинтересованного лица? Несомненно, тем более, что эта информация абсолютно адекватна внутреннему состоянию индивида, поскольку она не контролируется сознанием. Кинесика вообще, в отличие от параязыковых средств, не функциональна. Однако четкая граница между кинетическими и параязыковыми явлениями отсутствует. Сопровождающая изречение мысли кинесика выполняет функцию параязыкового средства. Эта функция подконтрольна сознанию и поэтому реализация параязыковых средств но- сителями языка, как правило, имеет стилистическое назначение. И еще одно важное наблюдение Т. М. Николаевой. Параязыковая кинесика, в отличие от вербальных средств, асистемна: «Паралингвистические явления выступают как системные не perse, но только относительно естественного языка, который они сопровождают» (Николаева, Успенский, 1966:71). Есть некоторое противоречие в дальнейшей логике рассуждений уважаемых авторов, касающееся произвольности / непроизвольности параязыкового средства. В работе отмечается, что «многие паралингвистические явления употребляются адресантом бессознательно» (Николаева, Успенский, 1966: 71). Но на этой же странице читатель встречает и прямо противоположное утверждение о том, что «паралингвистические элементы не всегда произвольны». Как же быть? На наш взгляд , семиотика параязыкового знака обладает теми же свойствами, какими наделил языковой знак Ф. Соссюр, а именно: параязыковой знак произволен диахронически, этимологически и непроизволен социально. Носитель языка осваивает систему параязыковых средств вместе с языковой системой. Обе системы виртуально существуют в сознании индивида. Функциональных различий- между ними нет. Обе служат реализацией главной цели — коммуникации. Однако есть различия количественные: система параязыковых средств гораздо меньше (уже) языковой системы. Языковая система более статична, поскольку «большому кораблю» маневрировать и изменять курс значительно сложнее, чем «маленькому пароходу». Лабильность параязыковой системы, ее неустойчивость во времени, не нуж- дается в иллюстрациях, поскольку повседневная жизнь представляет в этом плане богатый материал. Особенно продуктивным источником параязыковой кинесики являются социальные группы общества, которые по тем или иным причинам оказываются в центре внимания. В работе Т. М. Николаевой и Б. А. Успенского приводится пример изменения интенсивности параязыковой кинесики во французском обществе. В XVI столетии французы, речь которых обычно сопровождается значительной жестикуляцией, не отличались интенсивной кинесикой. А для англичан, традиционно считающихся нацией одержанной в эмоциях, было естественным усиленно жестикулировать при разговоре еще в XVIII в. Разумеется, здесь вряд ли имеется в виду все общество, весь социум Франции в указанный период времени. Скорее всего, речь идет о характеристике некоего социального среза, обладающего достаточной репрезентативностью по основным социальным показателям: возраст, пол, род занятий, образование. В этой связи было бы весьма полезно проследить генезис параязыковых средств на материале одного общества. Думается, что получить результаты анализа синхронного состояния кинесики социума или его части можно даже за относительно короткий промежуток времени, коим является человеческая жизнь. Выявление в кинетическом инвентаре параязыковых средств, сохраняющих преемственность и не изменяющих свое значение, а также анализ новых форм параязыка позволит вскрыть не только условия функционирования параязыковых средств, но и причины происходящих изменений в их системе. Видимо, прав И. Н. Горелов, полагающий, что «сложившаяся веками техника использования паралингвисти- ческого компонента (т. е. параязыка. — В. Н.) сохранилась в основных своих (универсальных) проявлениях без особых изменений, а возможно, и передается генетическим кодом» (Горелов, 1977:114). По мнению автора цитаты, техника использования ПС представляет собой функциональный базис речи. Что же касается генетического кода, то вряд ли это так. В набор хромосом человека не входит ни одна из семиотических систем, представляющих процесс коммуникации. Параязык зависим от звукового языка, и, поскольку последний не является врожденным свойством человека, то и параязыковые средства следует считать благоприобретенным качеством индивида. Освоение присущей данному социуму ки- несики сродни механизму освоения языковой личностью письма.