Советский гендерный порядок

Советский гендерный проект предполагал вмешательство государства в частную жизнь советских граждан и традиционно рассматривал мужчину в качестве главы семьи; государство номинально определяло его своим главным «агентом влияния», «проводником» политики партии в каждой отдельно взятой ячейке общества. Несмотря на гегемоническую позицию государства, в семейной политике под «главой семьи», как правило, понимался мужчина. Так, например, при переписи населения 1959 года отдельно был поставлен вопрос о главе семьи, которого определяли сами члены семьи. В результате были получены следующие данные: общее количество опрошенных семей составило 50333 487, из них 35 980 299 (71.5 %), где глава семьи мужчина и 14 353 188 (28.5 %) — женщина (Курганов 1967:175). Однако государство считало, что оно обязано активно участвовать в регулировании частной жизни советских граждан; например, в книге «Социология в СССР» говорится следующее: «...недопустимо предоставлять самотеку интимные процессы в семье, связанные прежде всего с руководством семейным коллективом. Полное овладение этими процессами и направление их в желательную сторону возможны только на основе усиления воспитательной работы с каждой семьёй. На данном этапе развития общества возникает настоятельная необходимость организации специальной воспитательной работы с главами семей» (цит. по: Курганов 1967: 178). Так, в советском гендерном проекте мужчина был подотчетен государству и пес ответственность за качество жизни своей семьи.

В отличие от женского варианта гендерного контракта «работающая мать», в котором совмещаются профессиональные, семейные и материнские обязанности, вменяемые советской женщине государством, для мужчин в качестве нормативного образца предлагался образ «строителя/защитиика коммунизма». По мнению К. Келли, в 1920—1930-х годах в Советском государстве создавалась «универсальная мужественность» — это тип «мужчины крайне рационалистичного, которому предписано не показывать свои эмоции. Руководящая установка — на “закал”, чрезвычайно суровый и взыскательный кодекс физической и умственной самодисциплины, требующий делать зарядку, совершать водные процедуры (например, принимать контрастный душ), а также эффективно трудиться на рабочем месте и вообще отдавать всего себя служению общему благу» (Келли 2003: 389). Этот проект советской гегемонной маскулинности базировался на традиционном разделении половых ролей, когда публичная сфера является областью самореализации мужчин. При этом государство рассматривало советского мужчину как своего рода «номадический субъект» — как трудовую и/или боевую единицу, не обремененную частной собственностью и ответственностью за семью. Это должно было сделать его мобильным, т. е. способным к частым переездам, сменам места работы и жительства, готовым всегда выполнить приказ партии и правительства (участвовать в социалистических стройках, охранять границы Родины, покорять целину и т. д.). Особенно востребованным данный тип мужественности оказался в период 1930—1940-х годов, когда предвоенная и военная ситуация в стране сделала мужскую роль «солдата базовым элементом новой мужской идентичности» (5сЬгапс1 2002: 203). В результате, как отмечает И. Тартаков- ская, под воздействием политики «гииермаскулинного милитаризованного государства» сложился советский тип мужественности, связанный исключительно со службой Родине, «под которой понималось безоговорочное и самоотверженное участие в реализации любых государственных проектов» (Тар- таковская 2003: 45). Таким образом, готовность и способность подчинить свои личные интересы общественным — это одна из отличительных особенностей советского образца нормативной мужественности.

Статус мужчины в советском гендерном порядке напрямую зависел от его профессионально-должностной позиции (Аш- вин 2000; Тартаковская 2003). В этом можно увидеть сходство с концептом гегемонной маскулинности, характерным для западного капиталистического общества и формирующимся в постсоветской России. Именно сфера профессиональной занятости конституирует модель нормативной мужественности, служит фундаментом для формирования гендерной идентичности «настоящего» мужчины и тем самым создает основу для его самореализации в качестве кормильца и патриарха (Чернова 2003), в то время как сфера эмоциональных и семейных отношений находится на периферии создания и реализации образа гегемонной маскулинности.

Идеологическая гегемония государства в области гендерных отношений касалась не только супружеских, но и родительско- детских отношений, так как государство провозгласило себя «основным ответственным за воспитание детей» (Пфау-Эффин- гер 2000: 33). Государственная гегемония в сфере родительства выражалась в том, что «государство брало на себя ответственность за исполнение традиционной мужской роли отца и кормильца, став фактически универсальным патриархом, подданными которого были мужчины и женщины» (Ашвин 2000: 64). Под гегемонией государства в сфере родительства понимается то, каким образом и посредством каких нормативно-правовых и экономических шагов государство вытесняет мужчин из семейной сферы и отчуждает их от отцовства, беря на себя выполнение родительских обязанностей (материальную и воспитательно-образовательную). В этом, по нашему мнению, заключалась политика государства в отношении мужчин и специфика идеологического проекта «советского» отцовства.

Последствия гегемонического положения государства в сфере гендерных отношений советского общества были неоднозначными. С одной стороны, благодаря мощной государственной поддержке стала возможной практическая реализация женского эмансипационного проекта (политическая и экономическая мобилизация женщин, их массовое включение в общественное производство, квотирование при получении профессионального образования и т. д.). С другой стороны, для «советской» модели мужественности, особенно в сфере семьи и родительства, этакратический характер гендерного порядка скорее можно определить как дискриминационный. Кризисное состояние маскулинности воспроизводилось на различных уровнях: идеологическом, экономическом, юридическом. Оно выражалось в том, что мужчина переставал рассматриваться в качестве реального главы семьи с присущей ему ответственностью за свою семью и своих близких; более того, «к власти мужчин в частной сфере все же относились с подозрением» (Ашвин 2000: 64). Как было отмечено выше, государство рассматривало мужчину/мужа/отца в качестве проводника своей политики в семье и при этом значительно ограничивало возможности для самореализации мужчин в частной сфере, предоставляя им небольшой набор легитимных социальных ролей, главным образом связанных с «внешним», публичным миром.

Как замечает С. Айвазова, для идеологов нового гендерного порядка в послереволюционной России «ненадежность, или, точнее, неблагонадежность, мужчины как агента новых социальных отношений для Коллонтай очевидна. Поэтому она упорно подчеркивает мысль об общности интересов жешцины и нового государства» (Айвазова 1998: 72). Подтверждение гендерной асимметрии можно найти, если обратиться к анализу семейной политики советского периода, для которой были характерны явный перекос в сторону защиты материнства и детства и практически полное исключение категории отцовства: «Женщине обеспечиваются все обходимые социально- бытовые условия для сочетания счастливого материнства со все более активным творческим участием в производственной и общественной жизни», когда государство «всемерно охраняет интересы матери», и именно «материнство в РСФСР окружено всенародным почетом и уважением, охраняется и поощряется государством» (Максимович 1996: 80—81). Итак, на протяжении всей советской истории мужчины мобилизуются государством как «строители» и «защитники Отечества». Они все больше времени проводят вдали от дома и не имеют возможности принимать непосредственное участие в воспитании детей и жизни семьи. Материнство становится долгом женщин, а отцовство превращается в «воскресную обязанность» мужчин.