Релятивизм

Теперь остается рассмотреть самую спорную часть трудов Маннгейма, а именно его утверждения об эпистемологических выводах социологии познания. Нам нет необходимости останавливаться на них подробно, поскольку существует много критических обзоров[715].

Более того, Маннгейм признает, что фундаментальные результаты социологии познания — составляющие наиболее весомую часть этой области — не ведут к его эпистемологическим выводам.
В центре полемики находится маннгеймовская концепция общей, тотальной идеологии, которая, напомним, гласит, что «мышление всех партий во все эпохи имеет идеологический характер». Это, казалось бы, тут же приводит к радикальному релятивизму с известным порочным кругом, в котором именно предложения, выражающие подобный релятивизм, являются необоснованными в силу самого этого факта. То, что Маннгейм осознает логическую ошибку и интеллектуальный нигилизм, присутствующие в этой точке зрения, совершенно очевидно. Так, он явно отвергает безответственную позицию, когда «в интеллектуальной деятельности видят всего лишь произвольные личные суждения и пропаганду» (G, стр. 89, п.). Точно также он отвергает «расплывчатую, неразумную и бесплодную форму релятивизма по отношению к научному знанию, которая сегодня получает все большее распространение» (Н, стр. 237). Как же он тогда избегает релятивистского тупика?
Вероятно, в чрезмерно упрощенной форме можно классифицировать попытки Маннгейма избежать релятивистской ошибочности и установить исходные тонки зрения, необходимые для валидности его собственных суждений, дав им три основных заголовка: Динамические критерии валидности, Реляционизм и Структурные доказательства валидности.
Динамические критерии валидности. Маннгейм вводит несколько динамических критериев валидности исторических суждений. «Теория... неверна, если в данной практической ситуации она использует понятия и категории, которые, если воспринимать их серьезно, помешали бы человеку приспособиться к жизни на данном историческом этапе» (G, стр. 85; курсив мой), «...знание является искаженным и идеологическим, если оно не способно учитывать новые реальности, относящиеся к ситуации, и пытается их скрыть, рассуждая о них с помощью неподходящих категорий». И в примечании Маннгейм добавляет: «Перцепция может быть ошибочной или неадекватной ситуации как из-за того, что устарела, так и из-за того, что опережает ее» (G, стр. 86 и п. 1). Однако очевидно, что критерий приспособления или адаптации является чисто голословным, если не указан тип приспособления[716]. Многочисленные, даже противоречащие друг другу теории могут позволить человеку «приспособиться» тем или иным образом. Социальное приспособление скорее является нормативным, а не экзистенциальным понятием. Более того, определение «уместности» или «неуместности» категорий предполагает тот самый критерий валидности, от которого Маннгейм хочет отказаться. Вероятно, именно эти неточности и неясности и заставили его разработать другие критерии валидности, вводя понятие утопии.
«Лишь те из ориентаций, трансцендентных по отношению к реальности», являются утопическими, «которые, переходя в поведение, стремятся нарушить частично или полностью тот порядок вещей, который преобладает в данное время» (G, стр. 173). В этом смысле утопическое мышление в отличие от идеологического является скорее истинным, чем иллюзорным. Трудности, порождаемые такой точкой зрения, сразу же становятся очевидными. Каким образом наблюдатель может в любой данный момент времени разграничить валидное утопическое мышление и искаженное идеологическое? Боле^того, поскольку, как мы только что видели, концепции могут быть «неадекватными ситуации, так как они ее опережают», как нам отделить валидную идею от несостоятельных, если все они «выдвинуты заранее»? Маннгейм осознает эти затруднения, но его решение имеет сомнительную ценность. Оно не только вводит в качестве критерия валидности критерий обоснованности ex post facto, но и препятствует возможности вынесения валидных суждений о современных идеях, как видно из следующего отрывка.

...если мы обратимся к прошлому, вполне возможно обнаружить достаточно адекватный критерий того, [какую идею] считать идеологической, а какую утопической. Этот критерий — их реализация. Идеи, которые, как впоследствии оказалось, были лишь искаженными представлениями о прошлом или потенциальном социальном устройстве, были идеологическими, тогда как адекватно реализованные в последующем социальном устройстве были относительными утопиями... Степень реализации идей представляет собой дополнительный и притом имеющий прямое отношение к прошлому критерий различения фактов, которые именно в силу своей принадлежности к настоящему трудно поддаются выявлению из-за фанатичного противоборства мнений (G, стр. 184).
Как показал Шелтинг, этот имеющий обратное действие критерий предполагает те самые критерии валидности, которые Маннгейм хочет вытеснить, ибо как еще наблюдатель может продемонстрировать, что его трактовка исторического процесса верна? Чтобы выявить дальнейшие трудности, присущие этой позиции, потребовался бы длительный и подробный анализ, выходящий далеко за рамки данного обсуждения. Маннгейм, однако, предпринимая еще одну попытку обойти радикальный релятивизм, занимает гораздо более умеренную позицию. Реляционизм. Маннгейм очерчивает три возможные позиции по вопросу о том, какое отношение происхождение утверждения имеет к его валидности. В первом случае утверждению отказывают в «абсолютной валидности» [sic], если показаны его структурные источники[717]. Во втором случае, напротив, считается, что указание на источники не имеет никакого отношения к истинности данного утверждения. Третья концепция, которой придерживается Маннгейм, занимает промежуточное положение между этими крайними взглядами. Выяснение социальной позиции человека, высказывающего утверждение, подразумевает лишь «подозрение», то есть некоторую вероятность того, что утверждение «может представлять лишь неполную точку зрения». Такое выяснение также уточняет сферу применения данного утверждения и устанавливает границы его валидности. Это отводит социологии познания гораздо более скромную роль, чем заявлено в ранних формулировках Маннгейма, о чем свидетельствует его собственное крат-г кое резюме.

В этом смысле характерный для социологии знания анализ никоим образом не является несущественным для определения истинности того или иного высказывания; но сам по себе... этот анализ не раскрывает истину в полном объеме, поскольку простое ограничение перспектив никоим образом не заменяет непосредственную и прямую дискуссию между расходящимися точками зрения или непосредственной проверки фактов[718].
Излагая свои реляционистские взгляды, Маннгейм уточняет понятие «перспективы» (.Aspektstruktur), обозначающее «каким образом мы рассматриваем объект, что мы в нем воспринимаем и как конструируем его в нашем мышлении». Перспективы можно описать и соотнести с их социальными источниками, если принять во внимание «значение используемых понятий; явление эквивалентного понятия; отсутствие определенных понятий; структуру категориального аппарата; преобладающие модели мышления; уровень абстракции; и предполагаемую онтологию» (Н, стр. 244).
К этому времени Маннгейм практически вернулся к тому, с чего начал — так, что его нынешние замечания можно легко приравнять к высказываниям Риккерта и Макса Вебера. Ситуационно детерминированное мышление уже не означает обязательно идеологическое мышление, а лишь подразумевает с некоторой «вероятностью», что человек, занимающий данное место в социальной структуре, будет думать определенным образом (Н, стр. 264). Валидность предположений уже устанавливается не с помощью аналитическим методов социологии познания, а благодаря непосредственному исследованию предмета. Кроме того, «партикуляризирующая функция» социологии познания просто помогает нам установить пределы, в которых обобщенные утверждения являются валидными. То, что Маннгейм называет партикуляризацией, является, конечно, не чем иным, как новым термином для общепризнанного методологического правила, а именно: что установлено как истинное при определенных условиях, не должно считаться универсально истинным или не имеющим пределов и условий. Бриджмен и Сорокин обозначили это как «закон пределов»; нарушение его Дьюи называет «философским заблуждением»; в своей наиболее прозаичной и широко известной форме это нарушение описывают как «заблуждение неоправданной экстраполяции».

Концепция «перспективизма» Маннгейма, по существу, не отличается от концепции ценностных отношений Риккерта — Вебера
(согласно которой ценности связаны с формулировкой научной проблемы и выбором материалов, но не с валидностью результатов)[719]. В обоих случаях исходят из предпосылок неисчерпаемого множества явлений, неизбежности их отбора с точки зрения концептуальной схемы и соотнесения ценностей и социальной структуры с этой схемой и формулировкой проблемы. На самом деле, еще в 1904 году Кульп и психологи Вурцбургской школы экспериментально показали, что характер проблем во многом определяет форму и содержание перцепции и наблюдения[720]. Представители гештальт-психологии и школа Левина недавно расширили сферу применения этих данных, заговорив о направляющем воздействии проблем. Риккерт, Вебер и особенно Маннгейм стремятся дополнительно ввести в это замечательное открытие социологический аспект, показывая, что культурные ценности и социальная структура, в свою очередь, определяют формулировку проблем, которая задает направление непосредственному наблюдению. Таким образом, на этой стадии развития социология познания логически переплетается с данными экспериментальных исследований в психологии. Однако следует заметить, что эти эксперименты не говорят о том, что благодаря им можно поставить под сомнение валидность таких направленных наблюдений.
Отчасти непоследовательность Маннгейма в его ранних трудах проистекает от того, что он не определяет различие между неправильностью (недостоверностью) и перспективой (односторонностью). Перспективные утверждения, вероятно, не являются неверными, если их автор признает и допускает их неполный характер; тогда они представляют собой лишь абстрактные формулировки определенных аспектов конкретной ситуации. Но они явно не верны, если их преподносят как полную и существенную репрезентацию исследуемых явлений («ошибочность неуместной конкретности», по Уайтхеду). В таком случае грань между валидностью и чистым перспек- тивизмом не столь ясна, как представляется Маннгейму. То, что в настоящее время он подчеркивает необходимость признания и надлежащего учета перспективы, ее существенного значения для достоверности мышления в социологии, представляется не чем иным, как повторной формулировкой понятия «ценностного отношения», и это возвращает его в лоно единомышленников Риккерта и Вебера, откуда он, по всей видимости, и вышел[721].
Структурные гарантии валидности. До сих пор Маннгейм стремился предоставить основания для валидности в пределах данных перспектив. Перед ним, однако, все еще стоит проблема оценки относительного достоинства разных точек зрения и, далее, обоснования того, что он называет «динамическим синтезом» этих точек зрения. Короче говоря, чтобы избежать интеллектуальной анархии, необходимо некое общее основание для объединения различных частных интерпретаций. В своей работе «Идеология и утопия» он предлагает решение, которое, несмотря на некоторые различия, сильно напоминает позицию Гегеля и Маркса. Идеалистическое видение истории у Гегеля гарантировало свою собственную истинность в силу утверждения, что «абсолютныйДул» получил воплощение в философии Гегеля, поскольку история тем самым наконец-то достигла своей цели. Маркс с помощью аналогичного постулата обнаруживает, что пролетариат является современным исполнителем имманентного исторического процесса, который ему одному предоставляет возможность неискаженного социального мышления. А Маннгейм находит структурные гарантии валидности социального мышления в «бесклассовой позиции» «социально неангажированной интеллигенции». Эти попытки спастись от крайнего релятивизма напоминают подвиг Мюнхгаузена, когда он за волосы вытащил себя из болота.

Бытие, которое для всех остальных остается непроницаемым во всех своих взаимосвязях, за исключением крайне ограниченного среза познания перспектив, перестает быть таковым для интеллектуалов (D, стр. 115—120; F, стр. 67 f.). Роль интеллигенции заключается в том, чтобы каким-либо образом смягчить имплицитный релятивизм. Интеллигенция наблюдает за социальной вселенной, взирая на нее если не отстраненно, то по крайней мере с заслуживающей доверия проницательностью, синтезирующим оком. Ей гарантирован, как пролетариату Маркса, угол зрения, дающий полный обзор конкретной исторической ситуации, и, как для Маркса, эту привилегию ей дает ее особое положение внутри социальной структуры. Так, Маннгейм указывает, что интеллигенция способна постичь разнообразные противоборствующие тенденции на данном отрезке времени, поскольку ее ряды «пополняются за счет постоянно меняющихся социальных слоев и жизненных ситуаций» (К, стр. 10; G, стр. 139).
В «Коммунистическом манифесте» мы читаем: «ряды пролетариата пополняются за счет всех классов населения». Маннгейм утверждает, что интеллигенция структурно свободна от искаженных интерпретаций, поскольку «сознательно или бессознательно заинтересована совсем в другом, а не в успехе конкурирующей схемы, которая вытесняет существующую» (G, стр. 232; «сознательно или бессознательно, но для нее имеет значение не подъем на следующую ступень социального бытия, а нечто совсем иное»). Энгельс в очерке о Фейербахе напоминает нам, что «только в среде рабочего класса продолжает... жить, не зачахнув, немецкий интерес к теории... Здесь нет никаких соображений о карьере, о наживе и о милостивом покровительстве сверху»[722]. Как бы то ни было на самом деле, ясно, что и в случае интеллигенции, и в случае пролетариата простого структурного положения данного слоя самого по себе недостаточно для подтверждения их концепций. И действительно, Маннгейм, видимо, приходит к этому выводу, поскольку в более поздней статье признает необходимость «общего знаменателя» и формулы для «перевода» результатов, полученных из разных перспектив (Н, р. 270; «формула для различного перерасчета и перевода различных перспектив»). Однако в связи с этим он не утверждает, что лишь гарантированно занимающие свое место в социальной структуре интеллектуалы могут создавать такие синтезы. Маннгейм также не дает удовлетворительного объяснения, как, с его точки зрения, можно получить «перевод одной перспективы на язык другой». Раз мыш
ление экзистенциально детерминировано, кому в этой разноголосице дано право решающего голоса?
Таким образом, оказывается, что, делая эпистемологические выводы из социологии знания, Маннгейм пришел к неразрешимым антиномиям. Безусловно, дальнейшие изменения его позиции в недавно обозначившемся направлении приведут к надежной и интегрированной системе анализа. Что касается истинной революции в теории познания, которую он видит в соответствующем расширении социологии познания, можно сказать, что основные принципы этой эпистемологии уже знакомы американским ученым. Именно в работах Пирса и Джеймса, связующим звеном для которых служат Дьюи и Мид, мышление рассматривается лишь как один из многих видов деятельности, как неизбежно связанное с опытом, как то, что можно понять лишь в его связи с некогнитивным опытом, как стимулируемое препятствиями и временно разочаровывающими ситуациями, как включающее абстрактные понятия, которые необходимо постоянно переосмысливать в свете их конкретного применения, как достоверное лишь тогда, когда оно покоится на экспериментальном основании[723]. Маннгейм внес свой вклад в решение этих проблем, дав ценный анализ роли социальной структуры в выборе направления и активизации мышления.
Критический тон предшествующего обсуждения не должен вводить в заблуждение. Маннгейм с замечательным мастерством и проницательностью высветил область социологии знания. Методология Маннгейма и сделанные им фундаментальные выводы (если убрать некоторые эпистемологические дефекты, модифицировать введенные им понятия в свете дальнейших эмпирических исследований и устранить имеющиеся у него отдельные случаи логической непоследовательности) уточняют отношения между познанием и социальной структурой, которые до этого оставались неясными. К счастью, Маннгейм признает, что его работа никоим образом не является исчерпывающей — такое определение звучит диссонансом в применении к любой научной работе, — и мы можем ожидать новых значительных открытий благодаря последующим изысканиям на той территории, где он был первопроходцем.

XVI.

<< | >>

↑

Источник: Мертон Р.. Социальная теория и социальная структура. 2006

Еще по теме Релятивизм:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -