Когда люди вознамерились обосновать суверенитет королей, они сказали, что короли суть образ Бога на земле. Когда они захотели обосновать суверенитет народа, было объявлено, что глас народа есть глас Божий.
Таким образом, Бог единственно суверенен. Бог суверенен, ибо он непогрешим, поскольку его воля, как и его мысль, есть истина, ничто, кроме истины, вся полнота истины. Такова альтернатива, перед которой оказались земные властители, независимо от их имени и формы. Они должны либо признать себя непогрешимыми, либо отказаться от претензий на суверенитет. В противном случае они должны признать, что суверенитет, я имею в виду суверенитет права, может принадлежать заблуждению, злу, воле, которая не знает или отвергает справедливость, истину, разум. Но на это еще никто не осмелился. Каким же образом властители осмелились претендовать на суверенитет? Они осмелились на это под прикрытием смешения дел человеческих и тех потребностей, тех тенденций, о которых я только что говорил. Если бы власть, единственно имеющая право на суверенитет, т.е. власть абсолютно разумная и справедливая, была где-либо выделена, различима, отлична от властей человеческих; если бы люди могли созерцать ее во всей полноте и чистоте ее природы, то ни какое правление, никакая сила не осмелились бы узурпировать ее имя и ее ранг. Ясное и неопровержимое сравнение беспрестанно подчеркивало бы в глазах народов изначальное несовершенство человеческих властей, оно бы не позволило и самим властям забыть о собственном несовершенстве. По общему согласию мир бы тогда признал реальных властителей, более или менее легитимных в зависимости от того, насколько верно воспроизводили бы они этого суверена по праву, единственно обладающего изначальной и незыблемой легитимностью. Иных суверенов на земле не существует. Поскольку человек по природе своей несовершенен и подвержен заблуждению, то никакая непогрешимая и совершенная власть, стало быть, никакая власть, наделенная суверенитетом по праву, не может ни оказаться в руках человека, ни происходить из недр человеческого общества. И тем не менее именно этот факт не захотели признавать ни народы, ни их правители. Народы — и я уже говорил, в силу каких причин, — ненавидя и отвергая абсолютную власть, ощущали потребность считать себя под защитой абсолютно легитимной власти. Правители же, наделенные фактическим суверенитетом, стремились к суверенитету по праву, к беспредельной и ни от кого не зависящей легитимности. Я не сокрушаюсь безмерно по поводу этих фактов — они свидетельствуют о правах и моральном благородстве нашей природы. Ни один народ не признал власть только из-за ее силы; он хотел верить в ее легитимность, в ее божественность. Ни одна власть не довольствовалась одной только силой; она нуждалась в том, чтобы ее признавали легитимной и божественной. Что же еще требуется для того, чтобы доказать, что суверенитет принадлежит одной только истине, справедливости, одному только Богу, что люди имеют право подчиняться только закону, идущему от Бога? Но если заблуждение естественно, если оно даже свидетельствует о нашем величии, оно является от этого не менее пагубным.
Благодаря своему совершен но и извечно неискоренимому характеру, которым оно облекает и власть в этом мире, заблуждение позволяет существовать достоинству человека и его правам в качестве принципа; но на деле оно их разрушает, поскольку лишает их всяких гарантий. Если суверенитет по праву может принадлежать только непогрешимости, то он именно ей и принадлежит; человек имеет право подчиняться только истине, разуму, но зато он обязан им подчиняться беспрекословно. Изредка случалось (тем не менее это имело место), что человеческая власть, отчетливо и положительно провозгласившая себя непогрешимой, на этом основании претендовала на суверенитет по праву. В области политической такие претензии — более глубокие и более откровенные, а также, быть может, и более сильные — являются особенно малоприемлемыми. Как правило, правители изменяли порядок идей. Они не настаивали на собственной непогрешимости, но приписывали себе независимую легитимность в действиях, неотделимую от собственного имени, от собственного происхождения, т.е. легитимность абсолютную и неотчуждаемую. Такая легитимность подразумевает суверенитет по праву, а суверенитет по праву предполагает непогрешимость, которая одна только и может выпасть на долю такой легитимности. Мы видели примеры подобных правлений, которые, завладев однажды суверенитетом по праву, запрещают людям любое исследование, любой контроль за собственным поведением и утверждают, что эта окончательная, незаменимая для человеческих обществ власть состоит исключительно в их воле, причем никто не имеет права оспаривать ее заслуги либо обсуждать мотивы ее действий. Чем же иным являются подобные претензии, как не претензиями на непогрешимость? Философы поступали подобно правителям. Стоило им только поместить куда-либо суверенитет по праву, как, влекомые неодолимым стремлением, они наделяли его непогрешимостью, единственно способной его легитимизировать. «Суверен, — говорит Руссо, — уже в силу того, что он существует, является всегда тем, чем он должен быть»66. Какая удивительная робость человеческой мысли даже во времена великой отваги! Руссо не осмелился нанести последний удар гордости человека и сказать, что, поскольку ни одна власть в этом мире не является и не может быть тем, чем она должна быть, никто не имеет права называть себя сувереном. Итак, либо из утверждения непогрешимости выводили суверенитет, либо, полагая первоначально суверенитет в виде принципа, из него, в свою очередь, заключали о непогрешимости, и таким образом и тот и другой путь подводил к признанию, санкционированию абсолютной власти. Результат всегда был предрешен, будь то правители угнетают или философы рассуждают, будь сувереном народ или король. Последствия этого отвратительны и неприемлемы как с фактической, так и с правовой стороны; никакая абсолютная власть не может быть легитимной. Значит, принцип лжет. Значит, на земле вовсе не существует ни суверенитета, ни суверена.