Существуют только формы правления; суверенитет же, по самой своей сути отличный от правления, не может принадлежать ему. Правление и суверенитет то смешивали, то разделяли; но как в одной, так и в другой системе забывали о природе суверенитета, ибо, забирая его у правления, им наделяли власти, силы, которые не имеют на то никакого права.
Вот каким образом обстояли дела касательно отношений суверенитета с правлением. Первоначально люди не думали различать их. На заре общества право сильного (я пользуюсь в данном случае противоречивым выражением, которое, однако, невозможно удалить из человеческого языка, поскольку оно введено туда несовершенством и двойственным характером нашей природы), итак, право сильного царило почти единолично. Тот, кто был слаб, тот был, так сказать, вне общества. Что же касается сильных, то правление, само только еще зарождающееся и слабое, мало стесняло их в проявлениях индивидуальной свободы. Люди, в большей степени сближенные, нежели единые, жили в большой независимости друг по отношению к другу, каждый был сувереном самого себя и свободным в своих волеизъявлениях в зависимости от силы, которую он был способен употребить для поддержания этих волеизъявлений. По правде говоря, в те времена суверенитет нигде не был сосредоточен; никакая общественная власть не была им облечена; каждый индивид обладал им в одиночку в своей собственной сфере существования. Но все это не шло на пользу разуму, справедливости, подлинному закону. Изоляция и независимость индивидов порождали суверенитет сильных, которые произвольно распространяли свое так называемое право столь далеко, сколь далеко могла простираться их сила. Однако именно отсутствие всякого общего и сконцентрированного в одних руках суверенитета подтолкнуло Руссо, а вслед за ним и многих других к рассмотрению первоначального этапа развития общества в качестве образца свободы и счастья. Инстинктивное предчувствие истины, состоящей в том, что никто в этом мире не имеет права претендовать на суверенитет, заворожило их; они нашли на земле некий образ этой идеи; и в своей законной, но слепой ненависти против всех видов узурпации суверенитета, которые давали им наиболее развитые общества, они оплакивали первоначальную независимость человека, забывая при этом, что, если не существовало суверена, который бы управлял всеми, то таким сувереном был любой, причем он был сувереном не только по отношению к самому себе, но и против всех остальных, со всей неизбывностью грубой силы и всеми капризами ничем не сдерживаемой воли. Несчастия, приносимые подобным положением дел, с такой легкостью забываемые сегодня некоторыми философами, были, без сомнения, совершенно непереносимыми, поскольку люди делали все, дабы из бежать их. Пребывая повсеместно под властью суверенитета силы, они призвали более законного властителя. Они надеялись обрести его в правлении, и до известной степени они его обрели. Совершенствование безопасности, благополучия, справедливости длительное время соотносилось с совершенствованием центральной власти. Суверенитет, который, концентрируясь, набирал силу, представлялся одновременно менее абсурдным и менее тягостным. В конце концов он стал смешиваться с правлением, а иногда и с личностью главы государства. Это развитие общества, более явное в современной Европе, поскольку здесь оно протекало в более крупном масштабе и более медленно, везде одинаково.
Мы можем обнаружить его и в скоротечной истории Греции и древней Италии, равно как и в истории наших предков. И тогда выявилось то, что вскоре должно было вызвать справедливый гнев народов и философов. Суверен и правление слились воедино. Правление провозгласило и возомнило себя наделенным тем изначальным и неотчуждаемым суверенитетом, который никто не имел права контролировать. Да и сами народы тоже так думали. Когда же они перестали мыслить таким образом, когда благодаря прогрессу в обществе и в умах они признали, что, наделяя фактический суверенитет суверенитетом по праву, они впали в великое идолопоклонство, поспешили лишить правление суверенитета. Тогда они стали различать — и у них были на то все основания — суверена и правление; прекрасным образом было доказано, что правление вовсе не было и не должно было быть суверенным. И тогда же на основе отношений между суверенитетом и правлением возникли вопросы и затруднения, до сих пор не ведомые, с которыми бы мы и не столкнулись, если бы люди, забрав суверенитет у своих бывших хозяев, не перенесли его в иное место. И действительно, когда суверенитету было определено принадлежать правлению, в системе все было логично и просто. Если суверенитет существует на земле, если некая сила естественным и законным образом им облечена, то, безусловно, эта сила и должна управлять. Люди ссылаются именно на господство подлинного закона, правление законного властителя; они до сих пор ищут, кому передать правление. Когда же общественное верование наделяло власть полной и бессмертной легитимностью, между суверенитетом и правлением не существовало никаких различий, которые следовало бы установить, никаких отношений, которые нужно было урегулировать. Их единство освобождало от всякой необходимости их сочетать. Но когда законность их разделения была признана необходимой, когда суверенитет, отобранный у правления, был перенесен на народ, трудности возросли безмерно. Будет ли править новый суверен? Ведь это его право; никакое правление не будет легитимным, если не будет им обладать. Но народ не сможет управлять; более того, он должен повиноваться. Но кому? Правлению, по отношению к которому он выступает и всегда будет выступать в качестве суверена. Итак, мы имеем суверена, который всегда повинуется, за исключением тех случаев, когда он льстит себя надеждой, будто бы способен создавать или разрушать власть, дающую ему законы. Вот вам правление, которое правит своим хозяином, хозяином совершенно законным, наделенным правом решать относительно жизни и смерти своего слуги, коему хозяин и должен повиноваться. Откуда проистекает это неустранимое затруднение? Из попыток разместить где-либо вне правления суверенитет, отобрать который у правления были все основания. На заре общества каждый индивид обладал суверенитетом в одиночку и обращал его в свою пользу; то было право сильного. Правление присвоило этот суверенитет себе; то была тирания. И если бы, лишив правление суверенитета, люди не стали бы со всем упорством искать для суверенитета обладателя в этом мире, если бы ему позволили вернуться туда, где он располагается и откуда никто не может заставить его снизойти, мы не были бы обречены на абсурд, на невозможное. Мы бы признали подлинную природу правления и принцип в качестве ограничения его прав.