Андрей ТУЗИКОВ Академическое сообщество как бы плетется сегодня в хвосте многих процессов. Мы обсуждаем уже прошедшие явления, постфактум. Я бы рискнул охарактеризовать сегодняшнюю ситуацию как постнационализм.
Для обществ, традиционно считающихся образцом демократии, характерен «новый расизм». Очень символично звучат термины: «Север против Юга». Я напомню, что в 1861 году уже была одна война Севера против Юга на территории Соединенных Штатов. Мне кажется, сегодняшний мир стоит на пороге такой новой расовой войны — «Север против Юга», — только расовые признаки начинают конструироваться за пределами того, что мы привыкли называть терминами «этничность», «нация» и т. д. И вот в связи с этим у меня к вам вопрос: может ли быть изменение академического дискурса более или менее эффективным средством противостояния, деконструирования этого нового ренессанса расизма? Есть наблюдение, что тот механизм политической корректности, который был создан и применен на Западе, привел к появлению так называемого латентного расизма, когда все дружно говорят правильные слова, но при этом, что называется, «остаются при своих». И если мы попытаемся вспомнить этимологию набившего сегодня оскомину ярлыка «лицо кавказской национальности», то, на мой взгляд, это и был эвфемизм, призванный заменить более грубое выражение. Я думаю, все его здесь знают, я не рискну повторять его. Казалось бы, мы нашли новый термин, который вполне корректен, но прошло какое-то время, и неожиданно он наполнился старым содержанием. Где гарантия, что если мы изобретем какого-нибудь «гостя с юга» или «жителя южных регионов», спустя месяц, два, год это не будет таким же оскорбительным ярлыком, как сегодня термин «лицо кавказской национальности»? Сергей АБАШИН Я бы сказал так, я — оптимист в области академических или гуманитарных исследований, то есть я считаю, что понимание этого явления будет развиваться, и будут искаться новые интересные подходы. И они уже как бы есть, нащупываются эти подходы. Но я пессимист в той сфере, которую можно было бы назвать «прикладные социальные науки». Я считаю, что эти гуманитарные штудии никакого абсолютно влияния не оказывают, или почти никакого влияния не оказывают, на тот мир, которым правят интересы, а не термины. Ингрид ОСВАЛЬД Насколько я поняла, политическая корректность — это какой-то фасад, а если мы его уберем, то увидим то, что на самом деле за ним мало что изменилось. Почему я против этого? Потому что это скорее ведет к сегрегации разных дискурсивных полей, а потом к сегрегации социальных милье. Те люди, которые уже привыкли к политически корректным категориям, когда возвращаются домой, думают, мол, вот сейчас мы можем говорить так, как мы хотим. И это связано с тем, что эти категории, которые мы используем в разных дискурсах, становятся все изысканнее. Я могу привести здесь аналогию. Ведущая наука, безусловно, медицина. Она говорит, что здоровым человек не бывает, бывает только человек, которого врач не исследовал. Мне кажется, это вообще типичный подход для науки. Если где-то не видно конфликта, это не значит, что его нет, его просто не видно.
Если какой-то человек это отрицает, то он сам какая-то проблема. Я хочу сказать, что возникают и параллельно развиваются разные дискурсивные поля. Различные партии, формируя свой образ, могут на них опираться. Например, в Берлине есть старая традиция политической корректности, там люди привыкли к ней, привыкли совместно дискутировать и с академических, и с политических, и с журналистских позиций. Им понятно, о чем речь идет. Но в пятидесяти километрах оттуда, в земле Бранденбург, буквально убивают иностранцев. Это существует одновременно. Там критерии пока еще не такие изысканные, и мы не должны недооценивать влияние науки на эту область. Виктор ШНИРЕЛЬМАН Сергей, при всем том, что я сейчас услышал, и со многим я согласен, у меня возникает вопрос: не кажется ли вам, что все-таки в вашем выступлении есть некое противоречие? С одной стороны, тот тезис, с которого вы начали и которым сейчас закончили, что академическая наука не имеет особого отношения к рассматриваемым сюжетам; а с другой стороны, вы привели массу, так сказать, стереотипизированных подходов, которые формулируются-то как раз прежде всего интеллектуалами. Сергей АБАШИН Это противоречие есть. Дело в том, что эта часть доклада, которая посвящена собственно Таджикистану, писалась года два назад, давно, когда все это было живо, очень актуально. И действительно казалось, что вот это и оказывает самое главное влияние на события. С тех пор много изменилось. После 1998 года такого публичного обсуждения темы субэтнического конфликта практически нет. Но тем не менее проблемы, связанные с этническим дискурсом, остаются; и поэтому, как я говорил, я пессимист в отношении возможности влияния на ситуацию. Мой пессимизм основан скорее не на таджикских материалах, а на других. Виктор ШНИРЕЛЬМАН Не кажется ли вам, что это несколько упрощенный взгляд — объяснять весь этот дискурс ситуацией постсоветского периода и всплеском страстей, которые затронули и задействовали уже науку? Вам, конечно, виднее, так как вы специалист по региону, но мне кажется, этот дискурс между интеллектуалами, скажем, таджикскими и узбекскими, велся чуть ли не с 1920-х годов. Другое дело, что где-то это принимало открытый характер, а где-то это существовало имплицитно, но какая-то обстановка конфронтации поддерживалась едва ли не постоянно... Я много занимался именно дискурсом в поле этногенетических исследований, и мне представляется, что это все развивалось непрерывно... Сергей АБАШИН Я, кстати, не свожу эту ситуацию к проблемам постсоветского периода. Я как раз шире смотрю. Это проблемы колониального периода и постколони- ального периода, это проблемы национально-государственного размежевания. Но это проблемы, наверное, все-таки новейшей эпохи, связанные, вероятно, с процессами глобализации... Мне здесь пока трудно дать четкий ответ. Наверное, здесь нужны еще какие-то дополнительные размышления на этот счет. Но что я могу сказать точно, что проблемы, скажем, «узбеки — таджики» не было. До прихода русских в регион не было такой проблемы.