Регионализм из сферы дискуссий и объяснительных моделей постепенно стал переходить в сферу практической политики. Появились рассуждения о том, что раздробленное состояние этнического самосознания таджиков позволяет достаточно эффективно манипулировать им в ходе «управляемых этнических конфликтов» и добиваться нужных политических результатов188'.
Взаимные обвинения в регионализме, в поддержке «своего» региона являлись характерной чертой последних десяти лет и инструментом мобилизации своих сторонников в борьбе за власть. Кулябцы и их «рупоры» заявляли, что межрегиональный конфликт был спровоцирован ходжентцами: в советское время принадлежность к Ленинабадской области и Ходженту гарантировала быстрый служебный рост, и на этой системе, в которой не было места «чужакам», держалась вся власть в республике189; интересы представителей Ход- жента во власти зачастую превалировали над интересами Таджикистана в целом190; выходцы из Ходжента постоянно разыгрывали национальную карту, стравливая представителей других регионов между собой, что спровоцировало гражданскую войну191; после того, как ослабло влияние России, «ход- жентский субэтнос» попытался нарушить сложившийся политический баланс в свою пользу, но не сумел справиться с ситуацией, чем разрушил мир в Таджикистане192. Высказывалось мнение, что до 1937 г. в Таджикистане правили южане-кулябцы, но благодаря репрессиям против них затем к власти пришли ленинабадцы193. Оппозиция, состоящая теперь во многом из ленинабадцев, обвинила власть — и не без оснований — в том, что все руководящие посты захватили кулябцы — «холдинг Дангара» (Дангара — районный центр Кулябской-Хатлонской области, откуда родом президент Э. Рахмонов), что дестабилизирует ситуацию в стране194. При этом обе стороны (и третья сторона — Россия) искали и вполне серьезно порой обсуждали разные конфигурации власти и различные варианты «субэтнического баланса». Одни говорили, что поскольку кулябский «субэтнос» имеет лояльные отношения лишь с гиссарским и отчасти — с «северными субэтносами», а отношения с каратегинцами и памирцами у него враждебны, то он никак не может быть лидером «этнической консолидации»195. Кто-то предлагал возвратить на роль лидеров представителей «Севера»: в основе этого решения «...должна лежать идея о возврате к традиционному для Таджикистана распределению власти между регионами, которое сложилось в 70-80-е годы и в целом показало свою эффективность...»196 Кто-то говорил, что Ленинабад не может претендовать на главенствующую роль, а руководить республикой должны люди, которые опираются на поддержку Куляба, так как именно его жители «...больше всех отдали сил в борьбе за восстановление конституционного строя и более, чем кто-либо другой, пострадали от экономического кризиса...»1,10 Другие видели решение конфликта в многостороннем соглашении разных региональных сил197. Мятежник М. Худойбердыев предлагал построить политическую власть по региональному принципу, а именно создать Госсовет, в которым должны быть представлены (прямо или пропорционально) все влиятельные региональные лидеры198. Похожего рода призывы к «федерализации госструктуры» в конце 1990-х гг. раздавались все чаще199. Вот одно из конкретных предложений такого рода: «...Для достижения стабильности необходимо учитывать не только интересы всех политических сил, но и интересы всех субэтнических (региональных) групп населения. Современное административно-территориальное деление Таджикистана, а также полная зависимость областных и районных властей от центра не соответствуют территориальной структуре таджикского этноса и развитому региональному самосознанию. В связи с этим представляется целесообразным проведение в республике административно-территориальной реформы, включающей в себя ликвидацию Хатлонской области и восстановление существовавших ранее Кулябской и Курган-Тюбинской областей, а также образование Гармской области, Гиссарской области и Душанбинского (столичного) округа, включающих в себя территории проживания соответствующих региональных групп. Целесообразно было бы также установить, что главы администраций областей и столичного округа назначаются и освобождаются от должности президентом республики по представлению премьер-министра и с согласия региональных представительных органов. Такой порядок, как представляется, обеспечил бы гармоничное сочетание интересов центра и регионов. Исключение из него следовало бы сделать для Горного Бадахшана, главу которого было бы целесообразно избирать абсолютным (50 % + 1 голос) большинством голосов членов представительного органа автономной области, а отстранять от должности — квалифицированным (не менее 2/3 голосов) большинством голосов его членов. Такой порядок стал бы одной из гарантий реальной автономии Горного Бадахшана...»200 Противостояние «иранцы—тюрки» из сферы объяснительных моделей постепенно перешло в сферу внутренней и внешней политики государств Средней Азии. Э. Рахмонов уже как-то полуофициально высказался по поводу Бухары и Самарканда, что Таджикистан вправе предъявить на них свои права. Интересно, что «региональный язык» приняла не только таджикская, но и узбекская элита. Пресса передала такие слова узбекского президента И. Каримова о событиях в Таджикистане: «...Идет регионально-клановая война за власть, при этом очень жестокая, переходящая в вооруженные столкновения...»201 * * * Такой вариант «этнического языка», когда происходит разделение «этноса» сначала на отдельные кланы, племена и «субэтносы», а затем им приписывается скрытое «этническое» содержание, достаточно широко распространен на постсоветском пространстве.
Это касается всех среднеазиатских государств: в Киргизии исследователи усматривают противостояние северных и южных киргизов, в Туркмении — различных туркменских племен, в Узбекистане — региональных кланов, в Казахстане — трех джузов. Противостояние регионов или «субэтносов» обнаруживается на Кавказе и в Поволжье: в Калмыкии конкурируют улусы-племена, в Дагестане — джамааты, в Грузии и Азербайджане — регионы. Нечто похожее есть и в других случаях: в России — проблема казачества, а на Украине — проблема западных украинцев и т. д. Поразительное сходство «языков» можно обнаружить, например, между описанием конфликтов в Таджикистане и в Чечне. Так, по мнению исследователей, в основе противостояния различных чеченских политических и военных группировок лежит борьба между родственными кланами (тейпами) и региональными общностями. Высказывалось мнение, что чеченский «этнос» издавна делится на две большие «субэтнические группы» — равнинные и горные чеченцы14'’. Между этими «субэтносами» якобы имеются существенные различия: «равнинные» всегда занимались земледелием и скотоводством, «горные» — разбоем и похищениями; «равнинные» более зажиточные, «горные» — бедные; «равнинные» придерживаются традиционного ислама и принадлежат к суфийскому братству накшбандия, «горные» — склонны к исламскому фундаментализму и принадлежат к суфийскому братству кадырия; «равнинные» более лояльны к русским, «горные» — настроены антироссийски202. Между чеченскими «субэтносами» существует противостояние: «горные» обвиняют «равнинных» в том, что те не пускают их во власть, а «равнинные» отвечают «горным», называя их «дикими». В этом споре неизбежно возникает тема «чистых» и «нечистых» чеченцев. В происхождении чеченских лидеров последнего десятилетия усматривают «тайные» инородческие корни: у Р. Хасбулатова — черкесские, у Дж. Дудаева — ингушские, у С. Хаджиева — аварские, а у Ш. Басаева — аварские или даже русские203. Аналогии между дискуссиями по поводу конфликтов в Таджикистане и Чечне прослеживаются в рассуждениях об их государственном устройстве: «...Необходимо вайнахские неписаные законы издать в виде Основного закона, который должен утвердить съезд тухумов (Мехк кхел). На съезде представителей тейпов следует избрать состав Мехк кхел. От каждого из девяти тухумов в его состав должны войти по девять человек. Именно тейпы как носители народных вайнахских традиций смогут реально изменить и оздоровить ситуацию в республике. Необходимо срочно установить численность каждого тейпа и определить, какое количество людей сегодня нуждается в жилье. Кроме того, изучение обычаев должно быть включено в обязательную программу общеобразовательных школ. Ответственность за любое противоправное деяние возлагалась на семью виновного и на его тейп. Именно такую форму ответственности необходимо вновь установить...»204 Такое совпадение «языков» описания и объяснения двух совершенно разных конфликтов и даже повторение одних и тех же, почти под копирку, клише, конечно, не является случайным. Оно вытекает из одной и той же логики «языков», которые по сути отпочковались от единого «этнического языка». Локальные различия в диалектах, в форме лица, носа и глаз, различия в способах приготовления пищи, особенности хозяйства, социальной жизни и т. д. сами по себе не содержат в себе никакой причины для конфликта. Но если эти различия назвать «субэтническими», то сразу появляются некие «коллективные субъекты» («субэтносы» и «этносы») со своими особенностями психологии, культуры, своими политическими устремлениями и интересами. Как только эти «суб- этнические» или «этнические субъекты» возникают, то неизбежно встает вопрос об их «коллективных правах» или «коллективной ответственности». Разумеется, дело не только в том, что «этнический язык» навязывается политикам и населению как объяснительная модель. В самом обществе существует некая потребность именно в таком «языке» и само ее наличие обусловливается более глубинными факторами человеческой психологии и исторического развития. В частности, существенными являются проблемы модернизации, глобализации, колониализма и постколониализма и т. д. Тем не менее все сказанное все-таки выводит проблему «этнического языка» в сферу научной морали. Встает серьезный вопрос: где находится грань, когда научные или околонаучные штудии превращаются в средство политической борьбы, иногда заканчивающейся жертвами? Чтобы найти эту грань, необходимо в первую очередь несколько изменить фокус рассмотрения конфликтов. Надо внимательно анализировать не только «факты» и «события», что само по себе, разумеется, очень важно, но и то, как эти «факты» и «события» подаются, описываются, интерпретируются. Необходимо ввести в исследование элементы саморефлексии и более широкой дискуссии с привлечением всего существующего в науке арсенала теорий и понятий. Наконец, следует отказаться от мысли, будто существует одна «истина», ради которой ученый проводит свои исследования.