ВОПРОСЫ РИСКА КАК ВОПРОСЫ ВЛАСТИ

Вместе с глобальным риском растет глобальная уязвимость рынков. Чем уязвимее и непредсказуемее мировые рынки, тем в большей опасности оказывается инвестируемый капитал, тем ненадежнее акционеры, тем настойчивее встает для всех участников вопрос о власти, т. е. об отношениях определения. Кто принимает решения в условиях глобальной неуверенности из-за непредвиденных последствий? На основе каких юридически зафиксированных норм действия и доказательности? Что является риском, кто его породил и обязан платить в случае обвала? Как прорвать систему организованной безответственности и так перераспределить бремя доказывания, чтобы сделать ответственными за глобальную неуверенность и концерны, которые до сих пор перекладывали ответственность на потребителей и окружающую среду? При так называемых проблемах приемлемости (например, генетически модифицированных продуктов питания) речь идет не об экспертных вопросах технической безопасности и пользы и не о вопросах морали, а о вопросах власти и легитимности в глобальную эпоху.

Государственно-бюрократически-юридические притязания технической цивилизации всегда включали требование контроля за последствиями и опасностями новых технологий!7. Если, к примеру, исследование искусственного интеллекта комбинируется с нанотехнологией, то возникает мир миниатюрных машин, которые строят другие машины и, таким образом, конструируют новые формы жизни. В конечном счете создается мир порожденных компьютером искусственных систем жизни [Clark 1996]. Так вероятность очень эффективного и экономически корректного промышленного производства обретает силу, способную изменять облик реальности. Ее специфическим признаком является то, что он помогает контролировать цивилизационные болезни, вирусы и другие опасности.

Эта вероятность появления самоконтролирующихся, недоступных для человеческого вмешательства открытых технологических систем обновляет только двойственность технической цивилизации: с одной стороны, эти системы совершенствуют меры обещанной безопасности; с другой стороны, они открывают для риска непредсказуемые возможности — прежде всего относительно нового качества сложности и контингентности. Таким образом, осуществляется переход к открытым, самоконструирующимся системам, способным приспосабливаться к условиям, которые в своей сложности и многоаспектности меняются с быстротой, недоступной для человеческого вмешательства.

Определение мирового общества риска гласит: именно та власть и те ее признаки, которые создают новое качество безопасности, обусловливают в то же время меру абсолютной бесконтрольности. Чем совершеннее последствия, интегрированные в технические системы, тем очевиднее и окончательнее утрачивается наш контроль над ними. Все попытки технически минимизировать или устранить риски умножают неуверенность, в которую мы ввергаем мир.

Первый модерн покоился на упрощении: можно было конструировать технические объекты и миры без неожиданных последствий; эти объекты могли заменять старые, негодные. Чем больше напрягали силы наука и технология, тем меньше было споров, так как перед глазами стояли в качестве реализуемой цели «лучшее решение», экономический оптимум.

Во Втором модерне мы находимся в совершенно ином игровом поле, поскольку что бы мы ни делали, мы всегда ждем неожиданных последствий. Но ожидание неожиданного изменяет качество технических объектов. Когда наука и технология добавляют свою неуверенность к всеобщей неуверенности, вместо того чтобы минимизировать ее, кажущиеся простыми маленькие изменения, о которых ежедневно пишут газеты, обнаруживают для многих свои трудно устранимые последствия; наука и технология не упрощают спор о возникающих технических мирах. Вместо того чтобы гасить политический огонь, они подливают масла в пламя этических, экологических и политических контроверз.

Это можно показать на примере кризиса коровьего бешенства, который может рассматриваться как модель рисков в производстве продуктов питания в целом. Несмотря на значительные усилия исследователей, мы знаем только то, что не знаем, как развиваются цепи инфекции, на какой инкубационный период рассчитывать и сколько будет смертельных случаев только в Европе — 500 или 5000. Частично шок коровьего бешенства в Европе происходит оттого, что обещания науки, политики и промышленности обеспечить безопасность построены на песке сознательного незнания. Мировое общество риска, таким образом, является эпохой цивилизации, в которой решения, касающиеся жизни не только нынешнего, но и последующих поколений, принимаются на основе сознательного незнания.

Еще в большей мере, чем при исчисляемых рисках, при непредсказуемых опасностях решающую роль в определении того, что должно рассматриваться как риск и кто несет за это ответственность, играют культурные оценки и стереотипы. Так, многим в Африке спид представляется коварным изобретением западного империализма, если не отрицается вообще (с опустошительными последствиями своего неудержимого распространения). Напротив: ставящий в центр внимания ожидание неожиданного обнаруживает, что категория поддерживает принцип публичности. Так, прагматичный философ Джон Дьюи уже в начале хх века покончил со страхом техников и технической цивилизации перед риском и именно в риске обнаружил принцип надежды^. «Учение об экономической интерпретации, как оно обычно преподносится, оставляет без внимания трансформацию, которую могут вызывать вкладываемые в нее значения; оно не учитывает средство, которое коммуникация устанавливает между экономикой и ее конечными последствиями. Оно находится во власти иллюзии, опровергнутой уже “естественной экономией”, — иллюзии, основанной на непринятии во внимание различия, которое порождается восприятием и доведением до общественности реальных и возможных последствий деятельности. Оно мыслит понятиями достигнутого, а не того, что может произойти: оно мыслит, опираясь на происхождение, а не на результаты» [Dewey 1996, 134 f.].

Не из одобрения решений, а из неодобрения их непредвиденных последствий возникает и распространяется поверх национальных границ, становясь достоянием мировой общественности, дискурс, глобальное представление о ценностях и нормах, а также требование взаимосвязанной деятельности. Всеобъемлющие контроверзы о последствиях, связанные с риском глобальные конфликты имеют, по Дьюи, просветительскую функцию. Крупная промышленность выводит глобальные последствия наружу. Закрытые локальные сообщества в водовороте всеобщей модернизации устаревают, ликвидируются и в осознаваемой опасности глобального риска вплетаются в новую систему взаимозависимостей. Из всеобщих долгосрочных последствий и ожидания неожиданного возникают и начинают действовать транснациональные общества риска, которые могут привести к политическим экспериментам с новыми решениями и космополитическими нормами. То, что с точки зрения промышленности и государств представляется сценарием гибели (а именно тот факт, что социальные движения, не считаясь с национальной юрисдикцией, публично осуждают концерны за долгосрочные последствия и уклонение от социальной ответственности), становится, если перенести мысль Дьюи на современность, цивилизационной лабораторией для разработки проектов, способных предугадывать будущее институтов.

В этом смысле риски могут восприниматься как негативные коммуникативные средства, в отличие от таких позитивных средств коммуникации, как деньги, истина и власть. Если позитивные средства учреждают интенциональные взаимосвязи, минуя все системные границы, то негативные побуждают рисковать тех, кто не хочет взаимодействовать друг с другом. Они наделяют обязанностями и призывают раскошеливаться тех, кто не хотят этого делать (при этом часто даже имея на своей стороне существующий закон). Иными словами: риски пробивают «самопоручительство» частичных систем (Николас Луман) — в экономике, науке, политике и повседневной жизни, кардинально изменяют приоритеты в уставах предприятий и устанавливают взаимосвязи между игнорирующими друг друга или враждебными лагерями.

Своеобразная, противостоящая власти сила сделавшегося достоянием гласности риска, способная, по крайнее мере, в осветительных вспышках средств массовой информации на пугающую секунду срывать маски и сплачивать несведущих, отсылает к политической рефлективности риска. Так ставшие достоянием общественности риски создают квазиреволюционную ситуацию, выдают отраженную в кривом зеркале картину общественного порядка за реальность.

Если попытаться для этой политической рефлективности найти подходящую метафору, то напрашивается сравнение с желанием пола комиться медом: все тянутся к горшку с медом (т. е. райским обещаниям техники), чтобы прихватить и себе лакомую толику, а потом, удаляя остатки меда (т. е. остаточные риски), хватаются за свою одежду, за всевозможные предметы и за других людей, опутывая себя и этих других густой паутиной (рисками). Именно в этой извращенной (в сравнении с действующими нормами) обнадеживающей логике коммуникации риска таится взрывная политическая динамика. От этой логики технические эксперты в промышленности и политике только открещиваются и призывают специалистов по изгнанию дьявола.

Нельзя утверждать, что мир стал опаснее, чем был. Скорее, систематическая утрата доверия заставляет потребителей всюду видеть риски. Чем меньше доверия, тем больше рисков. Чем сильнее ощущение риска, тем неустойчивее мировые рынки. Чем неустойчивее мировые рынки, тем больше возвращающиеся бумерангом риски для всех — в том числе для концернов и правительств.

При непредсказуемых технических рисках речь, следовательно, идет о заразной болезни, о социальных вирусах, которые превращаются в экономические и технические риски и — в отместку за скрываемые последствия общественных решений — изнутри тиранят общество. Концерны, перекладывающие ответственность за непредвиденные последствия на других, попадают в порочный круг непредсказуемых мировых рынков и потерянных за одну ночь миллиардных инвестиций. Утрату доверия концернами и правительствами в результате их трактовки рисков, которые они же и производят, как остаточных рисков, в целом вряд ли можно возместить усилиями отдельных концернов. Ведь даже мощные концерны борются, опасаясь удара с тыла, с активистами разветвленных общественных движений. Чтобы понять величину трудностей, испытываемых даже крупными концернами, нужно всего лишь иметь в виду то, как используется в политике утрата доверия. Так, в 2000 году крупные концерны обязались в договоре с Генеральным секретарем ООН придерживаться стандартов охраны окружающей среды, а взамен получили право использовать синий логотип ООН. Общественные движения сразу же подвергли этот договор критике, объявив его неподобающим, так как в нем нет пункта об эффективном самоконтроле. Активисты нарекли этот договор как «отмывание синим» — вариант словосочетания «отмывание зеленым»: так высмеивалась попытка концернов отмыть свои грехи с помощью «зеленой» рекламы.

Кстати сказать, урок аферы Брента Спара, так называемый шок компании «Шелл» заключается в следующем: если концерну предъявлено публичное обвинение и он утрачивает свою легитимность, то ему уже не поможет поддержка правительства, действующих законов и полицейских сил. Компания «Шелл» имела на своей стороне британское правительство и его полицейские силы, но проиграла, когда стал нарастать транснациональный покупательский бойкот ее бензозаправочных станций.

Одно из больших недоразумений, характерных для предприятий, а также политики и науки, заключается в том, что в основе конфликтов риска лежат только single issues19 — протесты против морских буровых вышек, генетически модифицированных продуктов питания или против детского труда, против очевидных нарушений права на труд и норм охраны окружающей среды. За этими обвинениями в духе single issues скрывается убеждение, что протестные движения самонадеянны, эгоистичны, политически наивны, тогда как директора концернов или центральные правительства имеют перед глазами полную картину и могут определять и рационально распределять расходы на охрану окружающей среды с учетом потребностей экономического роста, создания новых рабочих мест и международной конкурентоспособности.

Цели этих протестов изображаются нереалистичными, экономически далекими от действительности и не имеющими отношения к требованиям современного менеджмента. Протестные движения, которые возникают, например, из-за нового патентования генной технологии или генетически манипулируемого растениеводства, подозреваются в действиях по принципу «NIMBY — not in my backyard»23, т. е. люди наслаждаются комфортом современной жизни и экономического роста, но не готовы принять вытекающие отсюда риски.

Напротив, протестные группы придают этим single issues, на которых они концентрируют свое внимание, символическое значение для понимания последствий и вытекающей отсюда социальной ответственности.

Риски не вещи. Это социальные конструкции, в которых ключевую роль играют не только знания экспертов, но и культурные оценки и символы. Чтобы за конфликтами риска обнаружить конфликты власти, необходимо поставить вопрос об отношениях определения. Я употребляю понятие «отношения определения» в параллель к понятию Карла Маркса «производственные отношения». Имеется в виду характер ресурсов и доступ к этим ресурсам, необходимым для определения риска с точки зрения социальной ответственности. 19

, ч

отдельные вопросы (англ.).

На действенность этой субструктуры определения риска указывает целая серия вопросов.

Кто и что должен доказывать?

Кто, следовательно, несет бремя доказывания в чрезвычайной ситуации?

Что можно считать свидетельством причинной связи, а что доказательством в условиях познавательной неуверенности?

Что следует считать нормой вменяемости?

Кто несет за это ответственность?

На чьи плечи ложатся расходы?

По мере того как в поле зрения попадают эти познавательные основы отношений определения, углубляется понимание взаимосвязи между риском и властью, а также появляется исходная позиция для того, чтобы посредством изменения отношений определения (например, посредством нового распределения бремени доказывания или правил ответственности за производимый продукт) воздействовать на политическую динамику конфликтов риска. Изменение отношений определения может не только улучшить шансы протестных движений, но и заставить глобальные предприятия брать на себя ответственность за порождаемые ими еще неизвестные последствия. 12.