Общество риска в России как предмет обыденного и теоретического сознания из «не-модерна»
Проблема языка риска, связанная с развитием знания, затрагивает новый круг проблем: в каком обществе возможен разговор о риске? Кто участники этого разговора? Если риск имеет социальное измерение, то не поглощает ли социальная интерпретация рисков когнитивную составляющую? Известно, что общество риска несет в самом определении как бы два намерения: жертвенное и участвующее.
Но современность тем и отличается, что и для обывателей, и для экспертов-специалистов мыслить в понятиях риска и оценивать риск собственного бытия стало постоянным занятием. Но как воспринимается риск в российском сознании: как момент падения или роста, пассивности или активности, уничтожения или самосохранения, универсализации или различия? Надо сказать, что строгих антитез по отношению к риску/надежности или риску/опасности в отечественном сознании пока нет. Россиянин стремится «проскочить» между антитезами, рассчитывая на то, что «авось повезет». Несомненно, что в обыденном восприятии риска на сегодня больше страха, чем противостояния риску, больше упования на то, что риск исчезнет сам по себе, чем понимания его перманентного присутствия. На территориях, вовлеченных в ситуацию постмодерна на правах периферийного партнера, подавляющее большинство граждан оказываются за пределами концептуальных подходов и практик ответа на риск. Никто не инициирует и гражданских акций в области управления рисками. В отношении риска у населения доминирует не активное, а безрассудное или жертвенное намерение, характерное для изолированных, а не консолидированных индивидов. Склонность оценивать риск как зло — склонность всеобщая. Чернобыль был катастрофой, показавшей «старое лицо» якобы «новой власти». Захват заложников чеченскими террористами в театральном центре на Дубровке, зверское убийство сотен детей в школе Беслана в Северной Осетии потрясли миллионы россиян не только масс-медийной эскалацией стресса, но и огромными бессмысленными жертвами. Вообще интенция противостоять риску, т. е. проявлять «участвующее намерение» и консолидироваться с другими, — тенденция скорее европейская. Тенденция же индивидуально рисковать или жертвенно принимать обстоятельства — чисто российская. Российское общество имеет свой собственный и весьма характерный ракурс риска, обусловленный дезинтеграци- онными, миграционными процессами, глубоким кризисом индустриализма, социально-институциональных структур, личностной идентичности, культурных и духовных основ жизни. Наблюдающийся последние полтора десятилетия системный кризис общества есть российское пространство «беспредела» (а не риска), на котором господствует тотальная коррупция власти и произвол безвластия. В этом пространстве формируется и особый личностный «локус контроля» над рисками. Внешний локус контроля говорит о том, что человек полагается на обстоятельства и случай, т. е. на известное в нашей жизни «авось»: «авось пронесет», «авось не со мной». Внутренний локус контроля обычно свидетельствует о способности контролировать обстоятельства жизни и свою судьбу. Локал риска и локус контроля над рисками являются параметрами выживаемости общества и его способности к самосохранению. В российском обществе на протяжении последних пятнадцати лет возникло множество вопросов относительно риска, его форм, природы, уровней, механизмов имплантации в социальную ткань бытия. Был поставлен вопрос и о корреляции рисков с политикой, наукой, гражданским обществом, информационными процессами, а также о выработке механизмов и технологий, адаптирующих человека к жизни в условиях риска. Управление социальной системой, насыщенной рисками, встало в ряд важнейших проблем, обусловливающих выход общества из кризиса. Востребованной в России, правда с большим опозданием, становится и модернизаторская парадигма риска: логика, знание, рациональность. С постмодернизмом и его интерпретацией риска в русле диалога различий дело обстоит хуже. Что касается идей глобального гражданского общества, то они не нашли еще должного понимания. (Несмотря на то, что сама практика организаций подобного рода, конечно, существует и в России). Похоже, именно в знании и осо-знании современной ситуации риска остро нуждается российское общество, входящее в либеральную модернизацию без опоры на гражданское общество и общественный контроль, а также без активации новых политических субакторов. Полагаясь на экстренную «медицину катастроф» — МЧС, государство и общество оказываются в равной степени «не у дел». В свете новых факторов социальных рисков приходится констатировать, что уровень безопасности России за последние годы серьезно понизился, а существующая схема проводимых реформ в ряде случаев вошла в противоречие с национальными интересами и национальной безопасностью. Эти факторы вызвали смешение социальных и личностных перцепций риска в общественном сознании большинства россиян, которые ощущают себя не гражданами социального государства, а одинокими жителями общества риска или чужестранцами в собственной стране. В российском обществе происходит и кризис собственной «модернизаторской» индустриальной парадигмы», включенной некогда в жесткие рамки автаркической пирамиды централизованного управления.
Реформы и социальные проекты, инициированные «сверху» в последние годы, стремятся смягчить историческое «проседание» российского общества. Но пока прошло слишком мало времени после первых положительных инвестиций в народ, чтобы можно было с уверенностью говорить о положительных социальных сдвигах в области здравоохранения и образования, на рынке жилья, в ликвидации беспризорности. Экономический и институциональный кризисы, из которых общество не вышло по сей день, делают бытие в риске бесконечной жизненной перспективой. Психологи утверждают, что нагнетание стресса — обрат ная сторона стоимости комфорта потребительского общества. Человек в состоянии стресса проецирует себя в социальную среду как активный потребитель товаров, услуг, допингов, развлечений и т. п. Чем выше стресс, тем разностороннее потребление, чем запредельнее стресс, тем изощреннее качество предлагаемых «товаров» (спиртного, наркотиков, видео-насилия, шопинговых развлечений и т. д.). Отечественный гламур и тусовочный Куршевель, таким образом, являются обратной стороной пенсий, которые ниже прожиточного минимума, и отсутствия среднего класса. Общество риска, или «смуты» — по нашим, российским меркам определяет собственную цену человеческой свободы и ставит проблему психологической безопасности населения, которое сегодня не застраховано от массовой истерии, психоза и депрессии в результате действий, направленных на реализацию личных интересов, граничащих порой не просто с безответственностью, а с «преступностью» перед обществом. Риски разорванного, дисперсного общества с «низкой степенью доверия» (Ф. Фукуяма)214 между гражданами, тенденции к сепаратизму, изоляционизму многократно преломились в жизни российских семей, разъединенных новыми границами, этнических общностей, разобщенных политическими интересами местных элит, индивидов, потерявших свою социальную и национальную идентичность. За последние десятилетия существенно понизилось качество образования в стране, а организационно-управленческие принципы принятия решений пришли в окончательное несоответствие с устаревающими технико-экономическими ресурсами и новыми тенденциями глобального развития. Тревога по поводу исчерпанности технологического ресурса индустриализма, находившегося под жестким контролем власти, стала лейтмотивом политических заявлений, экспертных оценок и потенциальных прогнозов. Тревожная ситуация, которую трудно поставить под контроль, складывается в сфере экологии и здоровья населения, относительно демографических показателей, детской смертности, наркомании, преступности и т. д. Проблема вывоза в Россию ядерных отходов обсуждалась в прессе в контексте резкого увеличения числа генных мутаций в окрестностях Семипалатинска в третьем и четвертом поколениях и т. д. «Шоковая терапия» начального периода реформ, приватизация и дефолт 1998 года стали основанием для беспокойства граждан страны за свою финансово-экономическую безопасность и психическое здоровье. Потеряв в один день все наличные сбережения, население впервые осознало всеобщность финансового кризиса, как риска для всех и для каждого. Постсоветское пространство все последние годы воспринималось в общественном сознании и самих россиян, и европейцев как территория риска, слабо централизованная и управляемая, на которой вместо консолидируемых действий гражданского сообщества выживают изолированные, дисперсные индивиды, руководствующиеся двумя известными со времен античности этическими правилами: индивидуального спасения и личного интереса. В восприятии ежедневной цепи рисков и катастроф в последнее время появился еще один момент, связанный с мировой политикой. Роль его неоднозначна и противоречива. Внешнеполитические факторы задают своеобразный вектор усиления процессов национальной, государственной и надгосударственной идентичностей нашего общества на «нерациональной» основе. По политическим меркам страна время от времени попадает в группу стран «оси зла». России все активнее стараются определить нишу идентичности, которая была бы безопасна для остального мира. Похоже, что, несмотря на глобальность сформулированной парадигмы риска в контексте социальных трансформаций и изменений современного мира, европейские исследователи еще и сами до конца не осознали, что общество риска — это и наш социальный мир, составной частью которого является Россия как самая большая территория в мире. Жесткий индивидуализм россиян, приобретенный за годы реформ, существенно отличается от европейского созидательного индивидуализма. И, тем не менее, и тот и другой индивидуализм нуждаются не в опеке власти, а в социальной интеграции, которая, как и на заре человеческого существования, открывает единственно возможный путь к созиданию, развитию и выживанию. Индивидуалистическая концепция в обществе риска в любом своем варианте дает трещину, расщепляя мир человеческого и общественного и делая все более сложным восхождение к историческим образцам социального.