Теорема I. Предложение I.

Тут в теорему, т. е. под знак вопроса, которую надо еще выяснить и доказать, ставится то (свойство воды), что у Архимеда просто предполагается, постулируется: «Предполагается, что жидкость по природе своей (ка1а !узш — раз по природе, то и доказывать нашим умом тут нечего.

Сколько здесь уже постулируется! И непрерывность (а не дискретность, на что слово «частица» нас могла бы ложно надоумить), и равномерность — как некая Галилеева инерция, только не в пустоте, а в полноте. Тут уже высказано то, что у Стэвина в I предложении подлежит доказательству: что частицы жидкости располагаются равномерно и безразлично («любое положение»): вода в воде для эллина — не есть сюжет, тут — тождество. Иное дело, когда тело-форма в воде. Но Стэвин все же сумеет завязать здесь сюжет, именно потому, что одну частицу воды узрит как форму, твердое тело, и станет с ней обращаться по законам статики твердых тел, а другие вокруг так и оставит водяными.

Прервем пока Архимеда на полуслове, и да отверзнутся уста германца:

«Дана форма А, содержащая воду и помещенная в воду ВС. Требуется доказать, что вода А не будет перемещаться». (Форма, содержащая воду, совсем не то, что частица воды, открытая остальной воде. Это уже часть воды как твердое тело, ибо форма, хоть и предполагается невесомой, но и непробиваема).

«Доказательство. Если бы было иначе...» Ход от противного, столь естественный и абсолютно частый в эллинстве, в германстве редок, ибо постулирует реальность ограниченного, завершенного бытия, как Сфероса, от стенок которого импульсы отражаются95. Поскольку с чего-то надо начать, а начало есть некая грань, то Стэвин^как и любой германский ум, будь то Фихте иль Гегель, вынужден положить предел (основание-границу) и прибегнуть к ходу мысли эллинского типа. Но дальше уже Стэвин к доказательству от противного не прибегает, тогда как у Евклида и Архимеда это непрерывно действующий рабочий инструмент.

«Если бы было иначе, и вода А не осталась бы на месте, а опустилась в Д, то вода, которая заняла бы ее место, также опустилась бы по той же причине; таким образом вследствие перемещения А вода пришла бы в вечное движение, что является абсурдом» (124).

Итак, на частицы жидкости проецирован механизм треугольника наклонной плоскости с надетым на него ожерельем из твердых шаров- капель. Стэвин волей германского умозрения от твердых тел всадил в марево жидкости этот механизм96, такое сочетание; и так как он не может работать в воздухе, на свободе, то и нельзя предположить, чтоб он смог работать в воде. И абсурд у него97 совсем иной природы, чем у эллинов: у них это противоречие в Логосе (нелогичное предположение), а здесь — противоречие в Космосе: вечное движение — вот абсурд. Но ведь это — ход к энергии, к энтропии98, типичный для науки западноевропейских народов Нового времени. Для эллинов вечное движение возможно как круговорот стихий в природе (воды, воздуха, огня) иль, по Гераклиту, сам Космос есть вечно живой огонь — и все именно потому99, что за исходное брали не твердое тело, стихию земли, которая есть менее вероятное состояние вещества, а непрерывные и метафизические стихии — сущности.

Западно-ж-европейская наука Нового времени исходит, как ни крутись, все же из стихии земли, из опыта твердого тела, в которое индивид проецирует в симпатии себя, свой опыт в мире и судьбу100. Так это от Ньютона с механикой твердого тела до довременных маниакальных, как в шорах, поисков все новых элементарных частиц, т. е. опять телец, будто ничего иного помыслить нельзя, другого пункта (опять точка****** — тело! Даже язык предает, заведен на Логос твердого тела, не дает помыслить иного!) «отсчета» (опять подводит язык: считать можно лишь дискретности, тела) — представления (опять: в Vor-stellung ставить можно лишь самодержное, а таково лишь твердое состояние вещества, имеющее самоформу, Gestalt). Так что и выкладки Канта и Гегеля насчет априорных форм, в каких может мыслиться Gegen-stand («предмет» — нем.) — все это тоже, в подспуде, исходит из логики твердого тела*******; и формы эти — того же рода, что и невидимые и безместные, но твердые формы в выкладках Стэвина. Латинский язык в термине ob-jectum — от jaceo — «бросать», «кидать» по горизонтали, значит, видит предмет (и русский: в даль метать101; тут космос пути-дороги, дали-горизонтали).

У Стэвина его «форма», в которую он наливает части жидкости, помещает тела и исследует ею, есть тоже перевернутый Haus: сосуд, чаша — дом с крышей внизу.

Но вернемся к идее perpetuum mobile: это от техники твердых тел зародившееся в средневековой Европе представление. А «твердые тела» суть нашего, человеческого уровня (земли и цивилизации, труда) образования: предельные и чисто физические, не метафизические (как стихии: вода, воздух, огонь, которые потому и могли в эллинстве быть образами Единого). По образу их и подобию, чрез технику, эксперимент и на-уку опытную, стал человек мыслить и о бытии в Целом. И смертность своего тела, проецированная на все физические твердые тела, и привела к отрицанию perpetuum mobile (как двигателя твердых тел).

В то же время ученые приходят к закону сохранения энергии, которая внетельна, свободна от агрегатных состояний и выполняет в Новое время ту же роль обозначения субстанции Единого, которая виделась натурфилософам в стихиях воды, воздуха иль огня. Научная же плодотворность принципа сохранения энергии, на основе которого энергетисты XIX в. объяснили так много процессов, не вдаваясь в их конретные образы (т. е. не входя на уровень размышлений по образу и логике твердых тел-форм), как раз проистекает из его мета-физичности, от его свободы в природе, от ее форм. И мы на общефилософском уровне спокойнейше как о само собой разумеющемся твердим о «вечном движении материи» в природе, хотя на уровне физическом как такую же самоочевидность утверждаем невозможность вечного двигателя.

Но возвратимся к Стэвину. Нужно ведь продемонстрировать еще не совсем очевидное читателю отождествление Стэвином возможных передвижений частиц в воде с ситуацией шаров вокруг треугольника.

А. Н. Долгов так пересказывает выведение Стэвиным закона наклонной плоскости, исходя из невозможности вечного двигателя:

«Из рисунка видно, что четыре этих шара располагаются на более длинной боковой стороне, два — на более короткой, и восемь свешиваются под основанием. Если бы вес четырех первых шаров не уравновешивался весом двух вторых и был, допустим, большим, то и совокупность восьми шаров (четырех на длинной стороне треугольника и четырех под основанием) не уравновешивалась бы совокупностью шести шаров (двух на короткой стороне треугольника и четырех под основанием); следовательно, более тяжелая часть цепи стала бы опускаться и поднимать более легкую (от трения и иных сопротивлений мы здесь, конечно, отвлекаемся). Допустим, что при этом движении груз, лежавший ранее на длинной стороне у вершины треугольника, скатился бы с наклонной плоскости и занял положение первого груза под Основанием треугольника. Два груза, лежавшие ранее на короткой стороне треугольника, и следующие два груза, находившиеся ранее под основанием, расположатся при этом на длинной стороне треугольника, последние же два груза из шести займут место на короткой стороне треугольника. Но цепь (или ожерелье) из шаров будут находиться при этом в том же точно положении, как и вначале: восемь шаров снова не будут уравновешены шестью, восемь шаров снова опустятся и поднимут шесть. Таким образом шары приобретут сами по себе непрерывное и вечное движение, что является абсурдом» (47—48).

Конечно: ведь твердое тело (шар) здесь является дискретностью, т. е. по бытию своему отрицанием непрерывности. Так что о вечном движении можно ставить вопрос для непрерывных сред, континуумов «воды», «воздуха», «огня», «эфира», «поля», четырехмерного пространства, вселенной, а не для «самих по себе» твердых тел.

23.01.72.102

К. Гаусс говорил: «Пока мы продумываем предмет непосредственно только в своем представлении, мы не нуждаемся ни в именах, ни в знаках. Они становятся необходимыми только тогда, когда мы хотим объяснить его другим»2. То есть знаки и слова — социальны, возникают у ученого в ситуации троих: Космос, я, ты, т. е. не когда я непосредственно созерцаю мир, явление наедине (при чем неразличимо внешнее и внутреннее: вне себя иль в своем я это вижу и понимаю, внешним или внутренним зрением проницаю и постигаю103? Тут меж нами, предметом и мною, тождество, сострадание, симпатия, т. е. прямое вкладывание меня в предмет, а его — в меня, слияние в духовном Эросе, гносеологический же орган на этом уровне — интуиция, прямое умозрение), но когда я одновременно в Космосе и в Социуме, т. е. по схеме (рис. 14):