Ты /в Социуме/ явление Космоса

Рис. 14

Когда я распялен: и на вертикально-глубинный уровень прямых внутренних. созерцаний, и оттянут и вытащен из глубины на поверхность, за ушко да на солнышко — дать отчет о своем опыте своему ближнему на горизонтальном уровне социальности.

Но знаки и слова потому и могут стать посредниками меж моим опытом в Космосе и Логосом людей в Социуме, что они сами, как и я, который двоенаправлен (на природу и ум людей), кентавричны, космо- логосны: суть не только значения языка-орудия в общении людей, но и некие эманации из Космоса, бытия, и носят на себе его печать^ образ, звук и смысл. Ведь образ, слово есть само по себе некое физическое бытие, что особенно ясно, когда я взираю на иероглиф или знак не знакомого мне языка: я вижу только некое бытие (вещь, предмет), бытующее физически, но физика их налицо, и только она здесь существует для меня, так что, пожалуй, профан и невежда в Логосе данного языка, в его социально-горизонтальных смыслах меж авгурами, посвященными, когда слово уже некая у-словность, скорее может прочитать прямой космический смысл знака, буквы, звука слова, как вещи в Космосе, в открытом для всех физическом бытии.

Подобно и я: таким профаном вхожу в науки естествознания, не ведая их авгурных, условно-договорных языков, уповая на прямое проницание космических смыслов знаков, с которыми здесь орудуют.

И здесь я, в этом деле, оказываюсь некоторым образом одноуровнев с самими открывателями, которые ведь тоже не на-ученые (в отличие от ученых-специалистов), а дети-созерцатели, вникают в предмет без слов и знаков, щупальцами прямых интуиций отвлекаясь от горизонтальнознаковых обязанностей перед своим кланом специалистов.

Итак, слова и знаки (в том числе и ученых языков из терминов) — двуязычны: прямой язык природы — народа (космоса) и косвенный язык людей — индивидов, условное орудие обмена смыслами меж ними (как деньги — условное орудие обмена товарами) — эти два уровня начертаны и осуществляются в сих знаках, словах.

Имея научный текст, мы начинаем сообщаться с вторым уровнем — знаков и слов как орудий общения меж людьми, в Социуме, но постепенно переходим с горизонтали на вертикаль и начинаем все более прямо взирать в глубь самого предмета и начинаем постигать сообщение на первом языке.

Мое дело я и вижу в том, чтоб чрез чтение текстов докапываться у мыслителей до их начальных умозрений, еще беззнаковых и бессловесных, которые они могли иметь в опыте прямых созерцаний и которые предопределяют и то, что увидели в явлении, и логику мысли в последующем сообщении. Вникая в ее строение, что за чем, какие там акценты, надеюсь те неявные смыслы тайнодоговорного их, немого соития с природой на глубине и в тишине просветить, явить смыслы неявные, закрытые, лишь просачивающиеся в неких наклонениях мысли, оговорках, образах и оборотах.

И вот я полагаю, что и эти первичные чистые созерцания — не безобразны. Клубления их имеют некие, пусть и расплывчатые, но формы. Лишь всепроникающее мышление и знание Абсолюта может быть инвариантно и точно, а человеку инвариант Единого Целого всегда явим лишь в некотором варианте. И вариант этот заповедан, поручен Целым удерживать данному местному Психо-Космо-Логосу. Все Целое запечатлено в нем как в своей некоей ипостаси. Он в общем диктуется, во- первых, тем складом и видом, который Единое Целое являет в Космосе данной природы (местности, страны), в его особом составе, сочетаний стихий (земли, воды, воздуха, огня — возьмем эти элементы для описания и различения) и в складе данного народа-этноса, в составе его антро- поса. Во-вторых, из истории, состоянием общества, исторической стадией данного народа, осуществляемой замкнуто сначала,иль в составе целой единой истории человечества, земной цивилизации. Первый вариант инварианта всасывается в человека — мыслителя будущего с молоком матери, с ритмом времен года, с формами гор иль лесов, с образом пищи и жилья... Вариант второго уровня, исторический (а в ходе истории цивилизации на Земле он стремится вытеснить первый и стать единым и первоуровневым, этот принцип увидел и развил Гегель), складывается в человеке чрез воспитание, образование, научение, общение.

И тот и другой вариант инварианта образует первичное созерцание мыслителя, еще до горизонтальных слов и знаков, придает ему некий склад и образ, наклонение и форму. Вот в них проникнуть...

На эту глубину, во-первых, трудно забраться: нужно некую ослепительную ясность вдруг открывшегося света, озарения, чистоту первичного представления вновь пережить, что могла быть у самого открывателя. Это, конечно, самое трудное. Далее уже можно пытаться дифференцировать в этом образе печать инварианта национального Психо- Космо-Логоса от историко-стадиального. Тут тоже можно запутаться, одно принять за другое. И, наконец, изложить и выразить это свое загляденье в глубину, в тайнобрачие мыслителя с универсумом, на языке горизонтально-социальном можно лишь при допущении некоторой над- мирной свободы, при игровом с ним обращении, что проистекает из того, что чувствуешь себя обвеянным дыханием иных миров и сфер, только что оттуда, а всаживать это свое ведение приходится в сведения и сведения*..

В открытии ученого, в творении художника совершается взаимное узнавание, опознание вариантом (местным, историческим) инварианта, и некое откровение, излучение последнего в первый, снопом света, молнией в ум и сердце мыслителя. Тут в тигле его существа, как сплава души с телом, происходит некий сплав Инварианта, Истины, Абсолюта с вариантом: природно-материнским, или духовно-историческим, отцовским, ибо в бытии человечества природа есть мать, история же (цивилизация) — отец, мужское начало духа. И оба варианта в этом акте сплавления, что в натуре и уме мыслителя совершается, свой облик запечатлевают и незримыми своими силовыми полями, как руками, водят его дух и ум именно по тем, а не иным орбитам: присущим именно данному, а не иному варианту. Эти отпечатки мы и будем искать — улавливать, проникая в изначальные созерцания мыслителей.

Вот почему я не хочу знать физику, но узнавать физику (математику, биологию или еще что).

В. И. Мильдон хорошо назвал такие занятия «естествоузнаванием», но не естествознанием. Именно свое, родное, душевное, общепсихейное узнавать в природе, в научных построениях о ней.

И вот как профан и кандид, как с луны свалившийся, открывая книгу «Начала гидростатики», я ничего не понимаю, но вижу вот, что у Архимеда кружок, а у Стэвина — кубик, и отдаю себе отчет, что эти знакомые формы значат в моей душе, какие ассоциации связуемы с ними в Психее общей, человеческой, и в национальной, и в исторической.

И когда я начинаю чрез эту призму читать последующие специальные выкладки ученых, то вступают они совсем в иные, не замечаемые специалистами связи, и образуют особый слой текста, который я и собираюсь являть и расшифровывать.

25.01.72.

Но ведь такие же кубики-шарики, что тянут один другой на себя и занимают место друг друга, провидит Стэвин и в жидкости — тот же ступенчатый механизм (рис. 15).

Рис.15

Так бы и вытесняли друг друга объемы в жидкости, если бы было вечное движение: шагая по ступеням дома — Наиэ’а, а чертеж сам напоминает элемент крыши германского дома (рис. 16).

Рис. 16

Кстати, любопытен у Стэвина обмен формами: твердое тело наружи, для ската по наклонной плоскости, принимает форму шара, т. е. капли, у стихии воды ее заимствует, а внутрь жидкости, для исследования ее законов, проецируются кубические формы, заимствованные у стихии земли.

Теперь можно продолжить исследование постулата Архимеда: «Предполагается, что жидкость по природе своей такова, что при равномерном и непрерывном расположении ее частиц (это утверждение,

как показано выше, подлежит у Стэвина доказательству в теореме, потому что он одну частицу отвердевает, а другие оставляет жидкими, и тем устанавливает меж ними дифференциацию и завязывает сюжет.—Г. Г.) менее сдавленная частица (более свободный индивид, вольный, соседствующий с большей пустотой.— Г. Г.) вытесняется более сдавленной (угнетенной; и в истории действительно так совершалось: по мере того, как человечество, размножаясь и распространяясь, образовало сплошняк без зазоров, залило поверхность земного шара пленкой с круговой порукой и мировым сыском поверхностного натяжения, связанные по рукам и ногам тысячами уз, отношений в производстве, быту, социуме вытеснили свободных, как более легких, в воз-дух, в пространство и они стали как рыбы среди рабов-капель серых.— Г. Г.) и что отдельные частицы этой жидкости испытывают давление отвесно расположенной над ними жидкости, поскольку эта жидкость не замкнута в чем-либо или не испытывает давления со стороны какого-либо другого предмета» (91).

Жидкость ни в чем не замкнута, т. е. открытое пространство Целого, море — окиян земного шара присутствует у Архимеда в выкладках его последующих предложений.

У Стэвина же ситуация иная: сразу для жидкости задается камера обскура, закрытый сосуд — Haus для нее, она берется как часть, а не Целое, и ищется для нее смысл и закон в пределах частных производных, на нашем малом прагматическом уровне и языке, а не глобально, как ставит вопрос Архимед. Тут, соответственно, и постулаты, и основания, и все направления и способы исследования будут иными.

Эрнст Мах в «Механике» хорошо интерпретирует: «Коротко говоря, Архимед представляет себе весь земной шар жидким и вырезывает из него пирамиды, вершины которых находятся в центре шара»3. И, ставя опыт-задачу, Архимед погружает то или иное тело не в сосуд с жидкостью, а в единую поверхность воды всего земного шара, так что все рассуждение и доказательства могут исходить из яйца Целого — из Сфероса, черпать из него аргументы. Стэвину же приходится (как и всей экспериментальной науке новых европейских народов) выстраивать систему доказательств, исходя из части, а не из Целого, на своем пятачке — шестке — насесте.

О Стэвине же Мах говорит так:

«К своим плодотворным выводам Стэвин приходит, исходя, главным образом, из 2-х основных идей. Первая очень схожа с идеей относительно замкнутой цепи» (М., 75).

Вот и цепь встала на место Сфероса. Цепь есть некое совершенное метафизическое образование такого же рода: где начало и конец (то, что так поразительно во всех дискретных тварях: существах и вещах на земле) исчезли именно потому, что дискретности звеньев вошли друг в друга, образовав непрерывность. И характерно, что именно в отношении цепи, т. е. quasi-Сфероса, замахнулся Стэвин с вопросом о perpetuum mobile (именно Сферосу Целого оно присуще); но так как тут, в цепи, отвердевшая непрерывность — из стихии земли, то и ответ уже предопределен — он отрицателен.

И еще какая ирония: цепь есть пародия на Сферос-круг! Шар, круг — самодостаточность совершенства, полное самообладание свободного и ни в чем не нуждающегося бытия, пребывающего всегда в само- довлении и равенстве себе.

Цепь же — оковы, узы, образ внешней необходимости и гнета, не самодовления, а давления. И эта ситуация берется из Психеи человека Нового времени и для Космоса предпосылочной: первая идея, из которой Стэвин исходит в исследовании-предписывании законов природе,— это идея «замкнутой цепи. Вторая заключается в допущении, что отвердение жидкости, находящейся в состоянии равновесия, этого равновесия не нарушает» (М., 75).

То есть оземленье воды, замена одного агрегатного состояния другим не изменяют ситуации коренно? Но в том-то и дело, что воды-волны не чует германец изнутри, сердцем, ее как самости и воли, а чует душою- существом закон твердого тела104— корпускулы — атома — индивида, и основной в отношении него вопрос — равновесия, его и жидкости предписывает105, хотя для нее это совсем не.проблема и безынтересно, и для нее существуют гораздо иные загвоздки (их-то и почувствует психеей более причастный к собственному принципу жидкости, к стихии воды, француз Паскаль).

А этот все рубит на формы106 и исследует равновесие их и давление со стороны жидкости на стенки твердых тел, на их формы и главным образом вбок (почти половина трактата Стэвина занята вычислением давления жидкости на разного вида стенки: прямоугольные, параллелограммные, овальные, неправильной формы, перпендикулярные и косые; с поверхности и ниже ее уровня и т. д., причем дно не выделяется особо и трактуется как вариант стенки, а в доказательствах свободно переворачивает фигуры, преображая стенку в дно, и наоборот).

Архимеду же интересно107 отвесное давление, вертикаль. И вторая половина его трактата занята исследованием вопроса об устойчивости шаровых сегментов (днищ кораблей) на жидкости, т. е. о судьбе их вертикали. У Стэвина же это частный апендикс — дополнение108 к трактату: «О плавающих телах, вершина коих нагружена» (195 — 199).

Кстати, отметим одну неточность Э. Маха, который приписывает Архимеду аспект, вообще неприсущий эллинской науке: «В случае равновесия все эти пирамиды должны быть равного веса, и части их, имеющие то же положение, должны испытывать равное давление» (М., 74). Но ведь Архимед говорит совсем не о том: он прочерчивает внутри жидкости, ближе к центру земного шара, новую сферическую поверхность (в сечении — круг, дугу) и рассуждает о том, как тело, помещенное меж двумя дугами (как средний термин), их распирает или стягивает или оставляет в покое. То есть, исходя из Сфероса, он дедуцирует малые сферосы и тот же постулат, что и для поверхности всей жидкости на Земле, предписывает любому слою поверхности внутри ее и радеет о его покое, о сбыточности постулата в нем при возмущении покоя телом.

Для германского ума покой уровня жидкости — не вопрос, а проблема: равновесие или неравновесие тел в ней иль отверденных в представлении частей жидкости. Симптоматична для различия между эллинским и германским наклонением ума последовательность изложения у Архимеда и Стэвина. У Архимеда прежде всего рассматривается случай, когда в жидкость погружается тело равного с ней веса при равном объеме, т. е. ситуация покоя исходна; затем случай, когда тело легче жидкости, и в конце — тело тяжелее жидкости.

У Стэвина сначала тело легче воды, затем — тяжелее, и наконец: «Твердое тело, равновесное с водой, занимает в ней любое положение и место» (127), т. е. четвертое предложение, после того, как мысль обошла некую триаду ситуаций, на высшей основе воспроизводит ситуацию первого предложения: «Вода удерживает в воде любое положение» (124). Только теперь вода приведена к твердому телу, которое ее замещает и представляет.на новом уровне рассуждений, как основа и база последующего этажа. Да ведь тут гегелевский ход: первая односторонность, тезис; вторая односторонность, ей противоположная, антитезис; наконец, синтез — воспроизведение исходной ситуации на высшем этаже.

Если Целое для эллинского Логоса — исходно, дано, то для германского оно должно быть вос-произведено в итоге, ре-конструируемо тру- довььми-духовными усилиями; целое должно быть построено как Мироздание, Мир как Haus. Потому тут важнейшее орудие Widerspruch, противоречие, и Streben — стремление, беспокойство отрицательности, что ведет, стремит вперед.

В эллинском Логосе же устойчивость дедукции обеспечивается спокойным исхождением (Платонова эманация!) из Сфероса и статуарным выведением все новых уровней (как у Архимеда: концентрических поверхностей внутри шара) — чрез меру среднего термина силлогизма, который обеспечивает связь и покой всего.

Дедукция, положение «все есть то-то» (например, «все люди смертны») исходна для эллинской логики; от нее танцуют чрез особенное к единичному; индукция же — вещь неприятная и, в общем, ложная.

Логос новых европейских народов, напротив, танцует от особенного, частного случая109, из эксперимента и опыта — и перед ним тогда задача: как из частных кирпичей110 возможно реконструировать здание Целого по истине? Как возможны синтетические суждения a priori? Эта, Кан- това дедукция, совсем иная, чем у Аристотеля. У последнего истина позади, как начало, и из нее выводится все многообразие. Для Канта же Истина впереди, регулятивно маячит111, но уже волей своей, как обратной связью предопределяет целесообразность ведущих к ней частичных ходов.

То же и у Гегеля: понятие впереди — полное, совершенное112, и путь мышления — восхождение от абстрактного к конкретному (из кирпичей-абстракций строится живое жилье-Haiis понятия113, тогда как у Аристотеля это нисхождение от Единого к многообразию).

Передача Махом подходов Архимеда114, Стэвина, Галилея и Паскаля к гидростатике дает нам дополнительный ракурс на все это с точки зрения германского Логоса, и мы будем пользоваться им в дальнейшем. Подход Стэвина, в передаче Маха, таков:

«Представим же себе теперь поверхность погруженной воды отвердевшей, представим себе поверхностный сосуд (vas super ficiari um), как выражается Стэвин; давление останется здесь тем же самым. Пустой поверхностный сосуд (т. е. чистый Gestalt,только форма.— Г. Г.) будет испытывать в жидкости давление вверх, равное весу вытесненной жидкости. Если мы наполним этот сосуд каким-нибудь другим телом произвольного удельного веса... Стэвин представляет себе произвольные части жидкости удаленными и на их место — твердые тела того же удельного веса или — что то же самое — он представляет себе часть жидкости отвердевшей: давление при этом не меняется» (М., 75—76).

То есть по краям жидкости стены сосуда, она — в огне-земле, да и внутри куски ее выхватываются, или отвердевают — в обоих случаях сводятся на нет в своем собственном качестве в природе. Она оказывается как плененная Seele — душа (букв, «водяная», от See) в твердом теле, по образу и подобию человеческого существа. В немецком языке ведь Innere (внутреннее) занято Seele (душой) и есть колодец и Tiefe (глубина)******.

У эллина же вода не внутри, а именно снаружи мира: так это у Архимеда, где на приволье разлита жидкость по поверхности земного шара, и лишь спорадически появляются в ней островки тел (как острова иль корабли Эллады в море). И Психея у эллина по составу не водяная, но скорее pneuma — воздух. v

Аналогичное моделирование бытия сказывается115 и в работах германских геометров: и у Гаусса, и у Римана проступает исходное деление на Haus, Innere, «я», где априоризм, и Raum, внешнее, Целое, куда нужно совершить трансцензус через Verausserung= отчуждение как овнешне- ние, через Werden, становление, через синтетические суждения а priori.

У Римана в работе «О гепотезах, лежащих в основаниях (опять германские низы,грунт116, база дома! — Г. Г.) геометрии» проблема ставится так: «Для объяснения природы вопросы о неизмеримо большом — вопросы праздные» (т. е. вопросы о Боге, даже не о Целом, ибо Целое — уже определенное своей целостностью. Для эллинов же определенное, измеримо большое — Сферос — первоначало. Итак, германский ум не может начинать с Raum — нет предела и опоры). «Иначе обстоит дело с вопросами о неизмеримо малом» (т. е. о «я», индивиде, малом субъекте, который вырастает у Фихте — Гегеля в «Я», в Абсолютный субъект, Ichheit, субстанцию-субъект — через непрерывную связь, т. е. Innere вырастает в Haus и тот уже положит—«He-я»). «От той точности, с которой нам удается проследить явления в бесконечно малом, существенно зависит наше знание причинных связей»4. 9

Геометрия Гаусса — внутренняя геометрия: «...выделение абсолютных свойств поверхности, которые получили впоследствии название ее внутренней геометрии» (О. Г., 17). Тут важно тождество Абсолюта и Innere — то, что и в Ich (heit) немецкой философии, принцип априорного развертывания изнутри117. И пространство, его свойства Гаусс выводит из души своей: так он исповедуется в письме к Герлингу (16 марта 1819 г.) по поводу заметки проф. Швейкарта с идеями неевклидова образа пространства: «Почти все это списано из моей души» (О. Г., 104).

И Гаусс, и Риман чувствуют себя в мире как внутри огромной сферы, и один изучает геометрию и кривизну ее внутренней поверхности, а другой — внешней. Такой образ пространства и есть Haus. Но как Haus’y парен Raum, так и в созерцании Гаусса провиделся антипод сферы (вспомним оппозицию Gegenstand и Widerspruch в немецкой философии).

В посмертных заметках Гаусса обнаружено уравнение трактриссы, о которой им сказано, что это. — «кривая, которая своим вращением производит антипод (Gegenst?ck) сферы». «Эти слова заставляют считать,— пишет А. П. Норден,— что псевдосфера уже была известна Гауссу как поверхность постоянной отрицательной кривизны» (О. Г., 17).

Если для эллинской культуры Целое — Сферос, шар, и этого им достаточно, то германское умозрение подвергает сферу анализу, чтоб выйти за ее пределы к антйсфере. У обоих, у Гаусса и Римана,— ressentiment к Сферосу, счеты к нему, потому и исследуют его, а не вводят его в качестве аксиомы, как это характерно для эллинской культуры.

«Внутренная геометрия — часть теории поверхностей, рассматривающая только такие свойства поверхностей и фигур на ней, которые могут быть обнаружены при помощи измерений, производимых на самой поверхности, без обращения к объемлющему пространству... Какая- либо фигура с точки зрения ее внутренней геометрии рассматривается как некоторое пространство само в себе»4— т. е. an sich, как Haus, Innere.

Напротив, исходная идея Лобачевского: посмотреть на Евклидову геометрию взглядом со стороны, из большей широты и излучины пространств — может быть, навеяна Космосом русской дали и бесконечного простора. Такое подозрение может зародиться просто от нахождения в более широком, рассеянном-бытии, в отличие от плотного-замкнутого греческого космоса и Евклидовых начал греческой геометрии. А тут не о землемерии идет речь, а о пространство-метрии...