Как за 90-е годы трансформировалось значение литературы в России, так во многом изменились и место, состав, функции «зарубежной» словесности (вместе, понятно, со значениями Запада). Коротко говоря, Запад перестал быть недоступным, и его образы стали более разнообразными.
Наряду с классикой и актуальной проблемной литературой образовалась и стала быстро разрастаться зона жанровой, или массовой. словесности. Меняются роль переводчика, принципы подхода к переводу, состав переводческой корпорации*. Доля переводных изданий среди книжных новинок в России на протяжении 90-х годов в целом росла9. Однако более внимательный анализ показывает, что. во-пер- вых. это происходило лишь по нескольким крупным тематическим разделам, прежде всего применительно к справочным изданиям, литературе по истории, а особенно по философии, художественной литературе. Во-вто- рых. исследование состава переводимых образцов, конкретных книг свидетельствует, что переводится прежде всего популярная литература, рассчитанная на первичное приобщение читателя к современной цивилизации (в этой связи можно говорить о новой волне либо новом спазме «модерности» и модернизации в сегодняшней России)10. О жанровой беллетристике — детективе, любовном романе, фэнтези, переводных романах из русской истории - уже говорилось. А популярная non-fiction, как автохтонная, так и импортированная (кроме справочной и учебной книги, а также книг для детей, о которых тоже шла речь выше) концентрируется сегодня в России вокруг нескольких смысловых фокусов. Это учительная словесность (типа «Сам себе психолог», «Сам себе врач»); гадательная словесность (сонники, гороскопы); экзотическая. или инициационная, словесность (от К. Кастанеды до П. Коэльо. плюс путешествия, особенно на Восток); «другая» (сенсационно-разоблачительная) историческая словесность, прежде всего относящаяся к истории России («загадочной», «тайной» и проч.). Все это различные формы «колонизации жизненного мира», по формулировке Ю. Хабермаса. Но исторически они относились к разным фазам общеевропейского процесса рационализации. в России же сейчас сошлись в одном пространстве-времени. Взрыв эзотерического и экзотерического интереса к «иррациональному» был характерен для начальной фазы и последующих ступеней эрозии единого для всех нормативного образа реальности, будь в его основе традиция, религия или идеология. Так. он наблюдался в поздней Античности, в эпоху Ренессанса, в период романтизма, в «конце века», а затем уже в массовом обществе — у «потерянного поколения», потом - в движении битников. В нашем случае важно, что все эти типы текстов - как поучительные. так и разоблачительные - фигурировали еще в самиздате брежневской эпохи в узких кругах научно-технической и гуманитарной интеллигенции, воспроизводя ее тогдашний менталитет, дефициты и конфликты самоотнесения и самоопределения в ту пору. Прежние групповые дефициты в условиях «догуттенберговой эпохи» (самиздат) воспроизводятся сегодня большими, общедоступными тиражами, с помощью высоких технологий, на правах нормы. Но подобная компенсация и компенсаторные метаморфозы вчерашних дефицитов закрытого общества выступают сегодня в России организующим началом и для более узких интеллектуальных кругов, ориентирующихся на моду. Так, например, за 90-е годы протопублич- ная сфера, элементы полемики, начатки публичных языков в России складывались вокруг нескольких болезненных точек, отмечающих как раз смысловые дефициты и провалы предыдущей эпохи, более отдаленных десятилетий советской жизни. Вот лишь основные из них: альтернативные преставления об обществе («либерализм», «демократия», «тоталитаризм»); проблематика национального своеобразия и самоопределения; тема памяти, исторического опыта и ответственности; историческая относительность ценностей, норм, канонов; идея повседневности как ценностно разгруженной верии «культуры»; конфронтации массового/элитарного (тема успеха, денег в культуре); представления, связанные с религией и разными формами бытования верований в сегодняшней России (магия, оккультизм, обрядоверие). Однако анализ, например, более чем 200 книг, которые были за пять лет изданы в рамках самых мощных негосударственных книгоиздательских программ 90-х годов (Translation Project. «Университетская библиотека») и могли бы служить ключами к указанной проблематике, показывает: переводные книги по общественным и гуманитарным дисциплинам (философии, экономике, социологии, науковедению, религиеведению, истории), даже затрагивающие какие-то из перечисленных выше болевых точек, «появляются не как проблемная литература, реакция на те или иные события и вызовы времени, а как классические свидетельства прежних интеллектуальных усилий, как культурное и интеллектуальное наследие, разгруженное от всякой актуальности» (Гудков 2003:37). Воспроизводится социальная ситуация школы, ученичества, обучения уже готовому и известному (в этом, в частности, выражается тот символический разрыв между Россией и Западом, о котором говорилось в начале статьи). К тому же при сильнейшем институциональном дефиците и задержке процессов дифференциации в сфере отечественной науки, системе высшего образования, академической среде России давление процессов интеллектуальной моды (например, культовых имен и символов околофилософского постмодернизма, постколо- ниальных либо гендерных исследований), с одной стороны, и контр- модернизационных тенденций, культурного провинциализма, эпигонства (неотрадиционализма, расизма, мифологии российской исключительности) — с другой, на сферу школьного и вузовского преподавания.
на все пишущее и читающее сообщество в целом становится тем более сильным и беспрепятственным. Так что при заметном фазовом сходстве отдельных элементов нынешней российской ситуации с положением дел в книгоиздании и сфере культурных коммуникаций восточноевропейских стран, Европы и даже Запада в целом между ними существуют и проявляются важные системные и функциональные различия. Сегодняшняя массовизация печатной культуры в России происходит в условиях разрыва сначала с дореволюционным, а затем с советским прошлым (давним или недавним, реальным или воображаемым, для разных групп по-разному), а значит, вне накопленного за десятки лет и представленного на рынке объема и разнообразия книг, периодики, мощных и динамичных библиотечных фондов, плотных коммуникативных связей между разными институтами и группами, локусами и уровнями культуры, как в развитых странах Запада. Количество книжных новинок (на миллион населения), выходивших в 90-х годах за год, скажем, в Великобритании, Германии, Франции, Испании, не просто в три-четыре раза больше, чем в России, - этот разрыв уже многократно воспроизводился из года в год. Время цивилизационного старта здесь разное, но, значит, заметно разнятся и стартовые условия. Кроме того, сдвиги в сторону открытого, массового, рыночного общества происходят в разных институциональных отсеках и подсистемах российского общества разными темпами и в разных формах. Так, для тенденций к увеличению многообразия, с одной стороны, и для процессов усреднения культурных различий — с другой, в российских условиях все острее недостает общественной поддержки. Они не сопровождаются или в самой малой мере сопровождаются формированием самостоятельных сообществ, альтернативных и дополнительных по отношению к централизованному государству, автономных механизмов социации. Таковы, например, развитые системы книжных клубов в Германии, региональные центры чтения с опорой на местные книжные магазины и библиотеки в США, региональные кампании по поддержке и развитию чтения во Франции. Такова повсеместная в Европе и Америке практика заказов на книги через книжные магазины (непосредственно или по почте, включая электронную). Все это создает для процессов журнального и книжного производства, обращения, потребления иной социальный и культурный контекст. Вместе с тем можно предположить, что в ближайшее время литература — и «мировая», и национальные, включая отчасти российскую — будет, вероятно, сосуществовать в таких общих для всех социокультурных контекстах, как национальная культура, признанная членами самого национального сообщества и удостоверенная другими (соответственно литература как национальное наследие, подлежащее внутреннему поддержанию и универсализирующему переводу); массмедиа, в том числе глобальные (литература как образцовый всеобщий товар, преодолевающий узконациональные границы); деятельность международного интеллектуального сообщества (литература как выражение разнообразия и актуальных противоречий «современности»). Наряду с этими «глобализирующими» тенденциями и на их фоне стоит, впрочем, иметь в виду, вероятно, столь же универсальный процесс ин- тимизации или приватизации ценностей; этот важный план общего движения Запада к смысловой рационализации мира отметил в свое время Макс Вебер. Чем ближе окончание календарного века и тысячелетия, тем настойчивей стремление разнообразных массмедиа (публицистов, ведущих радио- и телепередач) так или иначе «подвести итоги», воспользоваться подобной ситуацией чисто формальной смысловой границы и разыграть этот своеобразный ценностный предел в виде шоу. конкурса или иного публичного представления. Уникальность такой «круглой даты» (в пределах одной человеческой жизни) и вместе с тем ее ожидаемость (повторяемость в «большом» времени), общезначимость и наряду с этим безличность («объективность») делают подобную отметку идеальным, а значит, идеально «пустым» символом истории. исторического времени, эпохи, события. Впрочем, многие историки и социологи, не ограничиваясь формальной датой, вводят другие содержательные метки начала/конца двух последних столетий, например 1789-1914 и 1914-1989. Переломную середину XX столетия при этом связывают с 1945 годом, имея в виду не только окончание Второй мировой войны, но и выход на мировую арену двух стран-побе- дительниц - СССР и США. взаимоотношения которых во многом определили историю второй половины XX века и его завершение. Так или иначе, введение искусственной хронологической границы и наделение ее - как любых границ - особой значимостью дает в подобных случаях возможность оформить своего рода «интригу» истории, как бы проявить в наиболее отчетливом виде ее драматический ход. героев и прочее (см.: Certeau 1993: Рикер 2000; Савельева, Полетаев 2000). А значит, позволяет — на этот раз уже не журналисту, а социологу — выявить обобщенную структуру сознания, именно так представляющего себе свой значимый мир (символическую конструкцию своего «прошлого»), такими способами и в таких формах его организующего. В настоящей статье некоторые аспекты этой проблематики развернуты на материале массовых репрезентативных опросов ВЦИОМ, проведенных в 1999-2000 годах (в ряде случаев для сравнения привлекаются сопоставимые данные опросов предшествующих лет)1. Но прежде несколько слов о социологическом смысле различных временных мер для социолога, а также об особенностях понимания и употребления времени в нынешней России.