2. МОТИВАЦИЯ ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. ОБЩИЕ УСЛОВИЯ ОТОЖДЕСТВЛЕНИЯ ИСХОДНОГО И ПЕРЕВОДНОГО ТЕКСТОВ
Все сказанное выше о мотиве позволяет заключить, что мотив представляет высший уровень управления деятельностью и в самой существенной мере определяет ее специфику. Поэтому осознание мотива деятельности облегчает овладение ею, способствует повышению профессионального мастерства.
Очевидно, что глубокое осознание мотива деятельности необходимо и преподавателю, обучающему этой деятельности своих учеников. Между тем мотивы деятельности далеко не всегда осознаются ее субъектами [см.: 48:304 и далее]. На наш взгляд, еще весьма неглубоко осознан сложный и внутренне противоречивый мотив, управляющий переводческой деятельностью. Как уже упоминалось выше, мотив — это опредмеченная потребность. Общественная потребность, удовлетворяемая переводом, была определена в предыдущей главе. Что же является предметом перевода (переводческой деятельности) — тем, с помощью чего в меру, допустимую спецификой двуязычной опосредованной коммуникации, можно максимально приблизить последнюю к естественной, одноязычной коммуникации? Очевидно, что таковым является переводной текст (ПТ). Заменяя в процессе двуязычного общения текст-подлинник, или, как принято говорить в переводоведении, исходный текст (ИТ), текстом переводным, переводчик тем самым нейтрализует разделяющий разноязычных коммуникантов лингвоэтнический барьер и дает им возможность речевого общения, сравнимую с возможностью общения в рамках одноязычной коммуникации. Иными словами, потребность, обусловливающая деятельность переводчика, удовлетворяется путем создания ПТ. Очевидно также, что переводной текст должен отвечать определенным требованиям. Мы уже говорили о том, что отнюдь не каждый текст, созданный языковым посредником, может быть признан переводом (или достаточно хорошим переводом). Каковы же отличительные черты ПТ? Каким требованиям он должен отвечать? Коль скоро основным признаком двуязычной коммуникации с переводом является ее сравнимость с одноязычной коммуникацией g более того, даже стремление первой максимально приблизиться ко второй, то очевидно, что ПТ должен выполнять функцию, аналогичную той, что выполняет ИТ в рамках обычной одноязычной коммуникации. В этой связи возникает вопрос о функции текста в речевой коммуникации как таковой. Текст — орудие речевой коммуникации, инструмент общения. Если отвлечься от малотипичных (а возможно, даже и не совсем правильно интерпретируемых) случаев, когда речь «выступает как самоцель», когда человек говорит из «потребности в речи» как таковой, то нельзя будет не признать «аксиоматического» положения теории речевой деятельности, согласно которому речь не самоцель, а, по выражению А. А. Леонтьева, «средство, оружие», что «речь почти всегда предполагает неречевую цель» [40:31; 41:25]. Такой целью может быть координация действий коммуникантов, их изменение или прекращение; с помощью речи отправитель может стремиться изменить эмоциональное состояние адресата, уровень его информированности о предмете, побудить его к действиям и т. д. Иными словами, целью речевых действий является оказание определенного регулятивного воздействия на адресата, вызов у него определенного коммуникативного эффекта, который может резуль- тироваться в (новых) знаниях, убеждениях, сопереживании, эмоциональном состоянии, действиях, поступках и т. д. и т. п. Орудием такого воздействия, средством достижения коммуникативного эффекта является текст, порождаемый и отправляемый отправителем и воспринимаемый получателем. Такого рода орудийная функция текста в процессе общения дала основание Т. М. Дрид- зе выдвинуть положение о допустимости (в частности) такого подхода, к анализу текста, когда вопрос «Зачем, ради чего в тексте что-то говорится?» предшествует традиционным вопросам «О чем говорится в тексте?», «Что говорится?» и «Как говорится?» [21:56]. Из сказанного следует, что упомянутая выше аналогичность функций исходного и переводного текстов — каждого в своей сфере — должна выражаться прежде всего в аналогичности их регулятивного воздействия на своих адресатов, в аналогичности вызываемых ими коммуникативных эффектов. Представим себе ради большей наглядности ситуацию, когда речь одного и того же отправителя воспринимают одновременно две группы лиц: непосредственно — носители исходного языка (ИЯ) и через переводчика — носители переводящего языка (ПЯ): В этой ситуации, наглядно раскрывающей значение положения о максимальном приближении двуязычной коммуникации с переводом к одноязычной3, ПТ должен быть равноценным (эквивалентным) ИТ не по каким-то своим внутренним (имманентным) свойствам, а по своим «внешним» свойствам, то есть по своему отношению к адресатам, по своему регулятивному воздействию на них. Это отношение эквивалентности ИТ и ПТ можно именовать коммуникативнофункциональной эквивалентностью, имея в виду то, что ИТ и ПТ выполняют аналогичную функцию — каждый в рамках «своей» коммуникации. Здесь, однако, требуется существенное уточнение, поскольку сразу же возникает вопрос: как можно говорить об эквивалентности регулятивного воздействия ИТ и ПТ на своих адресатов, если даже в одноязычной аудитории один итот же текст у разных людей вызывает разные мысли, эмоции, действия? Такая неравноценность воздействия одного и того же текста на разных получателей обусловлена различием их личного опыта: несовпадением их взглядов, вкусов, привычек и т. д. Аналогичная ситуация более чем возможна и при попытке определить степень равноценности регулятивного воздействия ИТ и ПТ на своих получателей. Будучи эквивалентными в коммуникативно-функциональном отношении, разноязычные тексты могут оказать на своих получателей совершенно различное воздействие — в результате, скажем, диаметральной противоположности их мировоззрений. Именно поэтому специалисты по переводу понимают, что переводчик (квалифицированно выполнивший перевод) не несет ответственности за реакцию получателя перевода [30:18—19]. Что же в таком случае следует понимать под коммуникативнофункциональной эквивалентностью ИТ и ПТ, аналогичностью их регулятивного воздействия на своих адресатов? Ведь очевидно, что такая эквивалентность ИТ и ПТ обязательно должна иметь место, поскольку без нее вообще невозможно вести речь о выполнении общественного предназначения перевода: о максимальном приближении двуязычной коммуникации с переводом к одноязычной, так как главное, ради чего осуществляется речевая коммуникация,— это оказание регулятивного воздействия на партнеров по коммуникации, и без наличия эквивалентности в этом аспекте вообще неправомерно говорить о равноценности двух упомянутых видов коммуникации, которая в свою очередь предполагает равноценность ИТ и ПТ как орудий регулятивного воздействия. ИТ и ПТ должны обеспечивать одинаковый психологический и эстетический эффект лишь в принципе, «в отвлечении от индивидуальных ассоциаций»,— указывает Отто Каде [88:237]. «Цель языкового посредничества, согласно О. Каде, есть создание предпосылок для осуществления определенных коммуникативных це- лей, создание возможности вызвать у адресата определенный коммуникативный эффект, но не сам вызов коммуникативного эффекта» [89:83]. В процессе речевого общения (как одноязычного, так и двуязычного) его эффективности1 препятствуют различия в мировоззрениях, убеждениях, знаниях, жизненном опыте, привычках, психологических особенностях общающихся. Эти препятствия абсолютно естественны и преодолеваются в ходе речевой коммуникации с большим или меньшим успехом. Более того, сама коммуникация в конечном счете направлена на преодоление какой-то части этих различий, поскольку, если бы люди обладали одинаковым мировоззрением, знаниями, жизненным опытом и т. д., многие акты речевого общения попросту потеряли бы свой смысл. В двуязычной коммуникации к этим социально-личностным барьерам прибавляется еще и лингвозтнический барьер — расхождение в языках, закономерностях и< функционирования, культурах общающихся. Задача переводчика состоит в том, чтобы нейтрализовать этот и только этот барьер, то есть барьер лингвоэтнический. Иными словами, в процессе перевода переводчик нейтрализует только те препятствия на пути эффективной речевой коммуникации разноязычных участников общения, которые вытекают из обстоятельства их принадлежности к разным лингвоэтническим коллективам. Перевод, таким образом, является чисто лингвоэтнической ретрансляцией [35:106]: при переводе осуществляется лишь лингвоэтническая, но не социально-групповая или индивидуально-личностная переадресовка сообщения, происходят замены адресатов типа: русский — немец, англичанин — китаец, и не производятся замены типа специалист — неспециалист, взрослый — ребенок, массовая аудитория в ГДР — товарищ Петров из СССР. Иногда, правда, лингвоэтнические и социально-групповые различия могут совпадать. Так, если иностранный текст, переводимый на русский язык, адресован врачам-католикам, то отсутствие у нас аналогичной соци- альной-группы должно рассматриваться не только как социальное, но одновременно и как лингвоэтническое различие между адресатами ИТ и ПТ и учитываться в переводе путем введения не содержащейся непосредственно в ИТ, но подразумеваемой, известной адресатам ИТ информации непосредственно в ПТ или сообщения этой информации адресатам ПТ с помощью примечаний и комментариев к тексту перевода. Чисто лингвоэтнический характер переводческой ретрансляции обусловлен общественным предназначением перевода. Если бы в процессе перевода нивелировались не только лингвоэтнические, но также социально-групповые и индивидуальные коммуникативно-ре- левантные характеристики носителей ИЯ и носителей ПЯ, если бы переводчик адаптировал сообщение в его переводном варианте (к 1 Коммуникация — это «любой процесс создания знаков одним собеседником и восприятия этих знаков другим при одинаковом понимании этих знаков обоими», в то время как эффективное речевое общение — это «одинаковое понимание знаков, сопровождаемое одинаковыми убеждениями» [78: 343—344]. иным, чем те, которые имел в виду автор оригинала) индивидуальным и социально-групповым характеристикам адресата, то это резко противопоставило бы двуязычную коммуникацию с переводом естественной, одноязычной коммуникации, где личностные и социальные барьеры преодолеваются ее непосредственными участниками — отправителями и получателями. Это противоречило бы общественному предназначению перевода в самой его сути. Мысли, согласующиеся с нашим пониманием перевода как чисто лингвоэтнической ретрансляции, мы находим у ряда других перево- доведов. Так, в своем исследовании, посвященном переводу, А Ф. Ширяев пишет: «Если переводчик слишком очевидно выхо дит за рамки целей порождения адекватных речевых высказы ваний и начинает брать на себя функции реализации неречевых целей одного из общающихся, например дает расширительное толкование исходных высказываний или излагает собственное понимание вопроса, его деятельность перестает быть перевод ческой. В этих случаях социальная среда посредством социаль ных санкций обычно понуждает переводчика возвратиться в рамки его социальной роли» [80:153]. Касаясь нередкой для устного пе ревода ситуации, когда перевод осуществляется для конкретных лиц в их присутствии, О. Каде указывает, что определенная настрой ка переводчика на участников коммуникации в подобных случаях необходима, однако она не должна быть индивидуальной в такой мере, что учет конкретного адресата превратился бы в доминирую щий элемент и без внимания осталось бы реализованное в ИТ отно шение подлинного отправителя к партнеру по диалогу [89:127]. В. Н. Комиссаров говорит о том, что в практике устного пере вода бывают случаи, «когда передается не то, что действитель но сказано в оригинале, а, скорее, выводы, которые сделал из сказанного переводчик как непосредственный участник коммуни кации». Подобное обращение с оригиналом, по мнению В. Н. Комис сарова, «явно выходит за рамки перевода», поскольку оно ориен тировано «не на точное воспроизведение содержания оригина ла, а предоставляет переводчику право решать, что для Ре цептора перевода важно узнать, чтобы правильно оценить содержа ние оригинала»» [30:18]. Положение о чисто лингвоэтническом характере переводческой ретрансляции имеет теоретическую значимость не только для пере- водоведения, оно имеет существенное значение для более широкой научной дисциплины — науки о языковом посредничестве (каковая, несомненно, возникнет в недалеком будущем). Если мы не признаем за переводом статуса чисто лингвоэтнической ретрансляции, то мы тем самым уничтожим всякую объективную основу для классификации языкового посредничества, отграничения перевода от различных видов «адаптивного Переложения» (термин О. Каде, см.: 89): пересказа, реферата иноязычных текстов, «сокращенного перевода» и т. д., которые можно представить как результат двух самостоятельных последовательных операций: «собственно перевода» и последующей прагматической адаптации» [29:109]. В теоретических дискуссиях автору данной книги приходилось слышать возражение против положения о том, что в процессе собственно перевода нет места социально-групповой и индивидуально-личностной адаптации переводимого материала. Эти возражения обосновывались тем, что на практике такая адаптация сплошь и рядом необходима и практически осуществляется в переводе и особенно устном. Приводятся примеры, когда именно с помощью радикальных переделок оригинала, «отсебятин» опытный языковой посредник помогал отправителю добиться искомого прагматического эффекта, например, склонить партнера по переговорам к определенному решению [об этом см.: 29:108]. Мы не собираемся отрицать, что в определенных ситуациях подобная прагматическая адаптация транслируемого сообщения может быть полезна для дела. Однако, во-первых, эта ситуация особого рода. Для нее характерна, с одной стороны, недостаточная компетентность лица, обслуживаемого языковым посредником, в делах общения со своими партнерами, а с другой стороны, изрядная самоуверенность переводчика, не боящегося внести искажения в коммуникативное намерение отправителя, выражаемое им отношение к собеседнику. Вряд ли такая ситуация мыслима при контактах на высоком уровне (в переговорах ведущих государственных и партийных деятелей, крупных специалистов и т. д.). Во-вторых, если устный языковой посредник действительно порой с пользой для дела нередко подстраивает сообщение под личность конкретного получателя (растолковывая ему нечто от себя, подправляя не совсем верно избранный отправителем тон беседы и т. д.), то почему бы не признать того простого факта, что в устном языковом посредничестве к переводу практически нередко примешиваются элементы «адаптивного переложения»4. Такое признание ни в коей мере не означало бы принижение статуса устного перевода, а было бы всего лишь признанием объективно существующего положения вещей. Неоднородный характер не только устного, но и (возможно, в несколько меньшей мере) письменного перевода не является чем-то необычным. Как справедливо отмечает А. В. Пименов, едва ли можно назвать такой вид деятельности, который существовал бы в чистом виде как в психофизическом, так и в социально-психологическом плане. В то же время осознание различий между элементами собственно перевода и адаптивного переложения в языковом посредничестве, считающемся переводом, имело бы не только чисто теоретическое, но и существенное практическое значение. Как показывает опыт, далеко не все переводчики-практики (и устные и письменные) имеют достаточно четкое представление о границах перевода. Более того, это представление нередко бывает неадекватным, искаженным. Оно вырабатывается в процессе практической деятельности. «В интересах дела» (например, из желания отделить ценную информацию от «воды», добиться максимальной простоты и ясности изложения и т. д.), из стремления сэкономить время, затрачиваемое на перевод, а порой от нежелания подыскивать сложные по содержанию и структуре эквиваленты исходным высказываниям переводчик нередко «переводит попроще»; иногда своей «рукой-владыкой» упрощает перевод редактор. Поскольку при этом нигде не оговаривается, что перевод сокращенный, выборочный, упрощенный и т. д., подобные квазипереводы поступают в обращение как собственно переводы, а у переводчика постепенно складывается представление, что в переводе допустимо многое из того, что на самом деле недопустимо, так как противоречит его общественному предназначению. В значительной мере все это объясняется и объективными обстоятельствами: отсутствием единой научно обоснованной и практически целесообразной классификации языкового посредничества, узаконенных единых нормативных требований к продуктам различных видов языкового посредничества и, в частности, нормативных требований к переводу. В свете положений XXVII съезда КПСС об активном участии науки в решении народнохозяйственных задач [4:36] создание такой классификации и разработка соответствующих норм должны рассматриваться как важнейшие задачи нашего пере- водоведения и лингвистической науки в целом. Представляется, что в центре этой классификации в качестве своеобразной точки отсчета должен находиться перевод. Его свойство чисто лингвоэтническои ретрансляции может служить своего рода основанием сравнения. Сопоставление с переводом различных видов языкового посредничества дает возможность ёыя- вить их специфику. В результате такого сравнения по одну сторону от перевода окажутся различные виды «сверхперевода», по другую — различные виды «недоперевода». Под «сверхпереводом» мы понимаем такие виды языкового посредничества, продукт которых можно представить как результат перевода с некоторой дополнительной прагматической обработкой транслируемого материала в соответствии со специфическими потребностями адресата. При этом в процессе прагматической обработки используются преобразования, выходящие за рамки допустимого в переводе. Классическим примером «сверхпереводов» были так называемые вольные переводы литературных произведений, культивировавшиеся в XVIII в. В угоду вкусам читателей, воспитанных в «домашних» литературных традициях, «переводимые» произведения не только переводились, но и «перелицовывались» на местный лад: менялись имена действующих лиц, обстановка и т. д. В настоящее время наиболее типичным видом «сверхперевода» является литературное переложение (пересказ). К «недопереводу» мы относим виды языкового посредничества, при которых недовыполняются в том или ином отношении нормы перевода. Здесь можно назвать сокращенный или выборочный перевод, неполно передающий содержание оригинала, так называемый «черновой» перевод, в котором допускаются отклонения от нормы языка перевода, и «рабочий» перевод, от которого не требуется стилистической адекватности оригиналу1. Некоторые продукты языкового посредничества представляют собой гибрид«сверхперевода» и «недоперевода». К таковым, к примеру, относятся рефераты иноязычных текстов, которые, с одной стороны, неполно передают содержание подлинника (признак «недоперевода») , а с другой — содержат такие элементы прагматической адаптации (признаки «сверхперевода»), как новая, более удобная для потребителя группировка фактов, новая стратегия изложения (например, вместо индукции — дедукция), выводы и комментарии референта. Не исключено, что ныне существующая номенклатура видов языкового посредничества окажется недостаточной, чтобы отразить все его реально применяемое многообразие. Возможно, потребуются новые понятия и термины, для того чтобы выделить и обозначить обладающие своей спецификой и реально действующие виды языкового посредничества, которые, однако, пока еще официально не признаны или вообще даже не зафиксированы общественным сознанием. Подводя итоги всему сказанному о переводе как чисто лингвоэтнической ретрансляции, не забудем, что признание этого положения необходимо не только для отграничения перевода от других видов языкового посредничества и сохранения чистоты переводческого жанра, но и для уточнения наших представлений о сущности коммуникативно-функциональной эквивалентности ИТ и ПТ. Именно последнее наиболее важно для непосредственного продолжения наших рассуждений. Положение о переводе как чисто лингвоэтнической ретрансляции дает нам возможность сделать одно важное уточнение: эквивалентность речевого воздействия ИТ и ПТ, достигаемая в переводе, заключается не в равноценности воздействия того и другого на каждого конкретного адресата, а в максимально возможной равноценности лингвоэтнических предпосылок для такого воздействия. Нейтрализуя лингвоэтнический барьер, перевод предоставляет носителям исходного языка (ИЯ) и носителям переводящего языка (ПЯ) лишь объективно равные возможности восприятия и интерпретации сообщения в его исходном и переводном вариантах, включая возможность одинаково отреагировать на него; а какая реакция (коммуникативный эффект) последует в действительности, зависит от индивидуальноличностных свойств каждого отдельного получателя оригинала и перевода. Это значит, что если бы среди тех и других оказались люди с идентичными индивидуально-личностными свойствами, то и реакции их тоже были бы идентичными. ' Два* последних вида перевода официально признаны в ГДР. Этот факт отражает растущую в век научно-технического прогресса дифференциацию потребностей в области двуязычной коммуникации и необходимость рационализации труда межъязыкового посредника (далеко не всегда нужны и экономически оправданы полный и стилистически адекватный переводы). Данные положения о характере коммуникативно-функциональной эквивалентности ИТ и ПТ весьма общие, и мы постараемся конкретизировать их как в данной главе, так и в последующих главах этой книги. Поскольку понятие «коммуникативно-функциональная эквивалентность» ИТ и ПТ есть обозначение для эквивалентности их потенциальных коммуникативных эффектов, детализацию наших представлений о коммуникативно-функциональной эквивалентности ИТ и ПТ целесообразно начать с рассмотрения хотя бы в самых общих чертах природы коммуникативного эффекта. Коммуникативный эффект (КЭ), производимый текстом, определяется не только собственными (имманентными) свойствами последнего, но и свойствами коммуникативной ситуации (КС), в которой текст функционирует и под которой мы вслед за О. Каде понимаем ансамбль всех факторов за пределами текста, существующих как в объективной реальности, так и в сознании участников коммуникации и влияющих как на порождение, так и на интерпретацию текста [89:98]. Роль КС при интерпретации получателем текста особенно наглядна в тех случаях, когда один и тот же текст в одной и той же обстановке вызывает разные реакции у разных получателей, когда у одного и того же получателя, но при разных обстоятельствах текст вызывает разную реакцию или когда некто непосвященный слышит чужой разговор, но не в состоянии понять его, поскольку он не в курсе дела, о котором идет речь. Различия в коммуникативных ситуациях двух носителей разных языков проявляются в первую очередь в том, что один из них понимает речь на своем языке, а другой не понимает. Расхождение коммуникативных ситуаций специалиста и неспециалиста дает себя знать различной степенью понимания специальных текстов. Иными словами, коммуникативная ситуация складывается из факторов общечеловеческого, индивидуального, социально-группово- го и лингвоэтнического характера. Она включает в себя также целый ряд факторов привходящего характера: физическое и психическое состояние субъекта (самочувствие, настроение), объективные уело- вия восприятия текста (письменное или устное восприятие, наличие или отсутствие контакта с отправителем, наличие или отсутствие помех) и т. п., а также факторов объективной обстановки, в которой происходит общение (так называемый «ситуативный контекст»). Итак, коммуникативный эффект возникает в результате взаимодействия текста и коммуникативной ситуации, в которой текст функционирует. В разных КС один и тот же текст вызывает разные КЭ. Текст, взятый сам по себе, вне коммуникативной ситуации, является носителем определенного класса потенциальных коммуникативных эффектов. Этот класс потенциальных КЭ удобно именовать (коммуникативной) функцией текста. В процессе перевода переводчик стремится как можно полнее воспроизвести в переводном тексте функцию исходного текста. В соответствии с чисто лингвоэтническим характером переводческой ретрансляции переводчик направляет свои усилия на то, чтобы нейтрализовать лингвоэтнический барьер, в результате чего переводной текст должен стать носителем того же класса потенциальных КЭ, что и исходный текст. Насколько аналогичны будут реальные КЗ в сфере носителей ИЯ и в сфере носителей ПЯ, зависит, как об этом говорилось выше, от того, окажутся ли среди потребителей оригинала и перевода люди с аналогичными КС. Каким образом нейтрализуетя в переводе лингвоэтнический барьер? Если бы перед переводчиком стояла (разрешимая лишь на уровне случайности) задача добиться равенства коммуникативных эффектов у конкретного получателя ИТ и конкретного получателя ПТ, то это означало бы, что он должен был бы каким-то образом создать равенство двух соотношений, порождающих КЭ: соотношения ИТ и КС получателя ИТ и соотношения ПТ и КС получателя ПТ: ИТ:КСлолуч ит^ПТ:КОюлуЧ. пт Достижение такого равенства двух соотношений означало бы, что расхождения КС двух получателей нейтрализованы, именно нейтрализованы, а не ликвидированы или устранены: даже продолжая объективно существовать, они в составе коммуникативно равноценных соотношений перестали быть существенными в том плане, что результат двух коммуникативных актов один и тот же. Равенство соотношений в целом нейтрализует неравенство по отношению друг к другу их составляющих. Однако, как мы знаем, задача обеспечения равных КЭ у конкретных носителей ИЯ и ПЯ, нейтрализации их КС по всем «составляющим» перед переводчиком н.е стоит. Переводчик должен нейтрализовать расхождение лишь тех составляющих их КС, которые соотносимы с понятием лингвоэтнического барьера, то есть обусловлены только и только фактом принадлежности носителей ИЯ и носителей ПЯ к определенной лингвокультурной общности. В свете сказанного для теории перевода крайне необходимо вычленить и определить лингвоэтническую часть коммуникативных ситуаций. Для этого прежде всего необходимо отделить привходящие, меняющиеся от одной ситуации общения к другой внешние факторы от относительно устойчивых внутренних факторов, совокупность которых удобно именовать коммуникативной компетенцией. К привходящим внешним факторам относятся различные объективные условия общения, влияющие на формирование коммуникативного эффекта: наличие или отсутствие прямого контакта между общающимися, письменный или устный канал общения, наличие или отсутствие помех для общения, другие факторы обстановки, в которой происходит общение. Очевидно, что эти факторы, хотя и влияют на работу переводчика, однако с лингвоэтническим барьером никаким образом не соотносимы. К факторам коммуникативной компетенции относятся знание соответствующего языка (его системообразующих элементов и норм), привычка к определенному способу выражения данного содержания (узусу), наличие предварительных знаний, необходимых для полного понимания того, о чем идет речь в тексте (преинформации), а также такие факторы ценностной ориентации участников коммуникации, как мировоззрение, убеждения, склонности, интересы, вкусы, оценочные стереотипы и т. д. Факторы коммуникативной компетенции имеют смешанную общечеловеческую лингвоэтническую, социально-групповую, индивидуально-личностную природу. Совокупность лингвоэтнических аспектов этих факторов удобно именовать лингвоэтнической коммуникативной компетенцией (JIKK): Расхождение JIKK носителей ИЯ и носителей ПЯ и есть то, что мы именуем лингвоэтническим барьером. Если для обеспечения равенства коммуникативных эффектов носителей ИЯ и носителей ПЯ нужно создать «равенство»: ИТ:КСп0луч пт то для получения требуемого в переводе равенства лингвоэтнических предпосылок для КЭ в сфере носителей ИЯ и в сфере носителей ПЯ нужно обеспечить «равенство»: ИТіЛККноснтелей ия ^ ПТ.ЛКК„ей пя Общий принцип нейтрализации расхождений лингвоэтнических КК становится наглядно видным после элементарного преобразования предыдущей «формулы» (по правилу производной пропорции): ЛККнос, ККЦЙС. пя^ИТ;ПТ Его правомерно именовать принципом компенсации лингвоэтнических расхождений коммуникативных компетенций. Сущность этого принципа заключается в том, что расхождения JIKK как таковые продолжают существовать и после акта перевода, но в его процессе они «возмещаются» такими (целенаправленно создаваемыми) расхождениями исходного и переводного текстов, которые «конгруэнтны» расхождениям коммуникативных компетенций носителей ИЯ и носителей ПЯ и, «компенсируя» их, нейтрализуют их действие, в результате чего возникают два взаимоэквивалентных «комплекса», детерминирующих коммуникативный эффект (см. выше). Эквивалентность этих «комплексов» заключается в том, что они создают (относительно) равноценные лингвоэтнические предпосылки для восприятия сообщения (в его разноязычных вариантах) и реакции на него. Методу «компенсирующих расхождений» противостоит спорадически применяемый в переводе способ непосредственного частичного «приравнивания» коммуникативных компетенций. Суть его заключается в том, что в каком-то компоненте JIKK носитель ПЯ «подтягивается» к носителю ИЯ- Обычно для этого используется предварительный комментарий к тексту перевода или «попутные» примечания переводчика, с помощью которых восполняется отсутствие у носителей ПЯ знаний культурно-исторического и актуальнособытийного характера, необходимых для адекватного понимания текста. Очевидно, однако, что «приравнивание» коммуникативных компетенций носителей ИЯ и носителей ПЯ с помощью комментариев и примечаний не является достаточно универсальным способом преодоления их неравенства, потому что он неприменим для устранения этого неравенства в его решающем — «языковом» — компоненте: знании / незнании исходного языка (его инвентаря и моделей), несовпадении социально и ситуативно обусловленных правил использования ИЯ и ПЯ и т. д. Кроме того, использование комментариев и примечаний переводчика в какой-то степени противоречит общественному предназначению перевода, поскольку создает ситуацию отнюдь не типичную для естественной, однозначной коммуникации: вместо одного текста, который имеет носитель ИЯ, получатель перевода имеет несколько текстов (собственно перевод + комментарий или примечания). Пожалуй, именно поэтому редакторы переводной художественной литературы интуитивно противятся использованию примечаний переводчика при переводе художественной прозы. По-видимому, они ощущают их чужеродность по отношению к тексту перевода. Однако подчас без таких примечаний не обойтись [59:63]. Более подробно на таких случаях мы остановимся ниже. То обстоятельство, что способ компенсации лингвоэтнических различий в коммуникативных компетенциях носителей ИЯ и носителей ПЯ (с помощью «компенсирующих» расхождений ИТ и ПТ) является основным и в известном смысле универсальным методом преодоления лингвоэтнического барьера в переводе, заставляет по- новому взглянуть на так называемую проблему переводческих по терь. Если раньше вынужденные семантические отступления перевода от оригинала чаще всего рассматривались как некоторые, к сожалению, неизбежные «природные» изъяны перевода [см. 7:11], то в свете вышесказанного к мотивированным семантическим и иным отступлениям перевода от оригинала приходится относиться уже не просто как к его «врожденному пороку», но видеть в них в известном смысле его «плоть и кровь», то есть то, без чего перевод немыслим. Итак, в самых общих чертах мы определили первое требование к продукту (предмету) переводческой деятельности — переводному тексту: он должен быть коммуникативно эквивалентен исходному тексту, то есть обладать потенциальным регулятивным воздействием на адресатов, аналогичным тому воздействию, которым обладает исходный текст; у адресатов ИТ и адресатов ПТ должны быть равноценные объективные (то есть отвлеченные от их индивидуально-личностных свойств) предпосылки для восприятия сообщения в его двух вариантах и реакции на него.
Однако является ли выполнение этого требования единственным условием для того, чтобы ИТ был признан оптимальным эквивалентом ПТ? Исчерпывается ли отношение равноценности ИТ и ПТ, устанавливаемое между ними в процессе перевода, их коммуникативно-функциональной эквивалентностью? На эти весьма существенные для теории перевода вопросы переводческая практика дает отрицательный ответ. Все, кто профессионально занимается переводом, знают, что переводные тексты или их отдельные фрагменты могут быть отклонены (редактором, преподавателем перевода, другими компетентными специалистами) на одном единственном основании: за излишнюю вольность перевода, то есть за то, что ПТ текстуально (в семантико-структурном отношении) слишком далек от ИТ. При этом вопрос о коммуникативнофункциональной равноценности ИТ и ПТ (аналогичности их итогового воздействия на своих адресатов, полноте воспроизведения содержания, «духа» и «смысла» подлинника и т. д. и т. п.) может вообще и не ставиться. Обратимся вновь к примеру, рассмотренному нами в первой главе, под несколько иным углом зрения: к той критике, которой подверг В. И. Ленин перевод одной из работ К. Маркса, выполненный Г. В. Плехановым. Вот чем аргументирует В. И. Ленин свой отказ принять перевод Г. В. Плеханова: «Речь идет ... о плехановском переводе слова Diesseitigkeit. ...У Плеханова вместо «доказать посюсторонность мышления» (буквальный74 перевод) стоит: доказать, что мышление «не останавливается по сю сторону явлений» ... Плеханов дал пересказ, а не перевод ... Конечно, вольный пересказ Плеханова не обязателен для тех, кто хочет знать самого Маркса ...» [Ленин В. И. Поли, собр. соч.—Т. 18.—С. 103—104]. Как мы видим, Ленин не говорит здесь о неточности перевода, искажении смысла и т. д. (хотя и об этом, вероятно, можно было бы сказать, если сдвинуть акценты в сторону переводоведческого анализа). Для Ленина важно прежде всего другое: то, что предло жил Плеханов,— не перевод, и в научной дискуссии недопустимо ссылаться на Маркса в «вольном пересказе» Плеханова. Данный и иные аналогичные примеры из практики, которые мы приведем в ходе дальнейшего изложения, свидетельствуют о том, -что наряду с коммуникативно-функциональной эквивалентностью ИТ и ПТ в качестве относительно самостоятельного критерия оценки перевода в общественном сознании закрепилось представление о необходимости определенной меры текстуальной (семантико-структурной) аналогичности ИТ и ПТ. При отсутствии этой меры продукт языкового посредничества может быть не принят как перевод. Эта мера находится в диапазоне, границы которого, с одной стороны, маркируют область переводческих вольностей, а с другой стороны, область буквализмов, таких квазипереводов, для которых характерна излишняя семантико-структурная близость ИТ и ПТ, в результате чего в том или ином компоненте страдает их коммуникативно-функциональная эквивалентность: недостаточно точно воспроизводится исходное содержание, искажается смысл, из-за непривычности («странности») формы выражения возникают трудности в смысловом и / или эмоциональном восприятии и т. д. Конкретно для каждого отдельного случая перевода оптимальная мера семантико-структурной аналогичности определяется сложным взаимодействием ряда факторов. Детальнее этот вопрос будет рассмотрен ниже. Сейчас же нас больше всего интересует другое: чем с точки зрения общественного предназначения перевода можно обосновать необходимость определенной меры семантико-структурной аналогичности ИТ и ПТ, в чем ее ценность для двуязычной коммуникации с переводом, для общественной практики в целом. Какова ее роль в рамках общественного предназначения перевода? Ведь коль скоро тезис об общественном предназначении перевода является исходной точкой развиваемой нами концепции, то и все ее положения должны находить в конечном счете свое обоснование в этом исходном тезисе. С точки зрения общественного предназначения перевода необходимость текстуальной (семантико-структурной эквивалентности) ИТ и ПТ можно обосновать с помощью целого ряда аргументов. Начнем с того, что в узких рамках конкретной ситуации общения эквивалентными в коммуникативно-функциональном отношении могут оказаться тексты с выраженной неравноценностью мыслительного содержания. Примеры такого рода приводит Р. К. Миньяр- Белоручев [51:42—44]. Описывая ситуацию: человек, вошедший в лифт, поджидает вошедшего вслед за ним в подъезд другого человека, Р. К. Миньяр-Белоручев говорит, что здесь в качестве равноценных формул отказа от возможности воспользоваться лифтом со стороны того, кого ждут, могут послужить самые разнообразные по содержанию фразы: «Я живу на первом этаже», «Спасибо, я подожду приятеля», «Я предпочитаю тренировать ноги», «Не ждите меня» ит. д. Действенная реакция со стороны ожидающего на все эти фразы будет одной и той же. Следует ли из этого, что в аналогичной ситуации с разноязычными партнерами переводчик имеет право ограничиться обеспечением коммуникативно-функцио- нальной эквивалентности в ее ситуативно-прагматическом аспекте и фразу, звучащую в оригинале как «Я живу на первом этаже» (Ich wohne im ErdgeschoG), перевести как «Не нужно меня ждать»? Очевидно, что такого права он не имеет [30:13—19]. В меру объективной возможности, определяемой соотношением двух языков, культур, ситуацией общения и т. д., переводчик обязан передать мыслительное содержание фразы: обеспечить объективные предпосылки для того, чтобы адекватная действенная реакция адресата перевода сочеталась у него с адекватным (исходной фразе) отражением. Помимо коммуникативной функции (орудие общения), язык выполняет также экспрессивную функцию (выражение мыслей), и в соответствии с общественным предназначением перевода адресат ПТ претендует не только на некоторое «общее» регулятивное воздействие, аналогичное тому, что испытывает адресат ИТ, но и, в частности, на аналогичность такого компонента этого воздействия, как мысль, отражение, состояние разума. В некоторых работах по теории перевода порой встречаются высказывания, в которых можно усмотреть попытку свести понятие равноценности воздействия, оказываемого ИТ и ПТ на своих адресатов, к равноценности их действенны % реакций. Так, например, М. Я. Цвиллинг говорит о том, что одним из случаев, когда эквивалентность перевода может быть установлена не умозрительно, а объективно, является перевод различного рода технических инструкций. Если адресат, изучив перевод инструкции* будет правильно обращаться с соответствующим техническим устройством (подобно тому, как обращается с ним носитель ИЯ, изучивший оригинал), то это означает, что перевод эквивалентен. По данному поводу приходит на память следующий случай, рассказанный автору данной книги. Находясь в экстремальных условиях (отсутствие словарей, справочников и специальных знаний, нехватка времени для предварительной подготовки), переводчик должен был осуществлять перевод на занятиях, где советский инструктор обучал иностранцев работе со сложной советской радиотехникой. Проявив незаурядную находчивость, переводчик поступил следующим образом: все ручки, кнопки, тумблеры и т. д., названия которых на иностранном языке ему были неизвестны, он пронумеровал, обозначив их «фишка №1», «фишка № 2» и т. д. Соответственно, например, вместо «Вращаем ручку настройки такого-то диапазона» переводчик переводил: «Вращаем фишку номер такую- то». Результат превзошел все скромные ожидания: обучаемые отлично освоили технику, сдали требуемые практические зачеты. Как мы видим, действенная реакция обучаемых на речь инструктора, столь оригинально «переданную» языковым посредником, была весьма адекватной — цель обучения была достигнута. Однако можно ли считать то, что сделал языковой посредник, полноценным переводом и вообще переводом? Очевидно, что нет. Почему? Потому что, опустив по сути дела целую систему радио технических понятий, раскрывающих в определенной степени устройство аппаратуры и принцип ее функционирования, переводчик опустил изрядную часть мыслительного содержания ИТ и тем самым не создал необходимых объективных предпосылок для того, чтобы у обучаемых иностранцев по прослушании ими лекций возникли те же образы, представления, та же система понятий, что и у людей, прослушавших эти лекции на русском языке. Не было выполнено в его существенном компоненте общественное предназ- наче«ие перевода: максимально приблизить двуязычную коммуникацию с переводом к естественной, одноязычной. Вследствие расхождения культур носителей ИЯ и носителей ПЯ переводчику нередко приходится сталкиваться с дилеммой: либо эквивалентность предметно-логической основы образа сознания, либо эквивалентность предпосылок для эмоциональной и / или действенной реакции. Так, к примеру, если поэт-переводчик при переводе из узбекской классики заменит каноническое любовное обращение к девушке «О, мой попугай!» на типичное для западных культур «О, моя роза!» [77 : 65], то, пожертвовав идентичностью мыслительного образа ради аналогичности эмоциональных эффектов, он поступит, возможно, совершенно правильно, ибо у русских и ряда других представителей европейских культур представление о попугае связывается отнюдь не с красотой его оперения, а с представлениями о несамостоятельности и болтливости. Однако подобные модификации мыслительного содержания оригинала должны быть мотивированы жанром текста, его коммуникативно-функциональным предназначением, невозможностью иным путем сохранить в переводе некоторые наиболее ценные, «доминантные» элементы его содержания. Иными словами, модификации авторской мысли в переводе — всегда вынужденный шаг, ав принципе переводчик всегда должен стремиться в максимально возможной мере сохранить мыслительное содержание ИТ. Это требование, как мы уже отмечали, вытекает из общественного предназначения перевода. Итак, будем полагать, что нам удалось убедительно обосновать необходимость максимально возможного сохранения идентичности авторской мысли в переводе. «Однако,— может спросить читатель,— при чем здесь требование текстуальной (семантико-структур- ной) эквивалентности ИТ и ПТ, послужившее началом рассуждений о необходимости сохранения мыслительного содержания оригинала? Или текстуальная близость ИТ и ПТ и эквивалентность их мыслительного содержания в такой степени взаимосвязаны, что одно предполагает другое?» Однозначно ответить на последний вопрос невозможно. С одной стороны, мы не можем утверждать, что одну и ту же мысль нельзя выразить разными языковыми средствами. Нетрудно привести целый ряд отличающихся друг От друга в семантико-структурном отношении высказываний, где по-разному выражена одна и та же мысль. Сравните: 29 Экспедиция израсходовала весь провиант. У экспедиции вышел провиант. У экспедиции кончился запас продуктов. С другой стороны, можно привести случаи, когда, казалось бы, незначительная семантико-структурная модификация исходного высказывания ведет к существенному изменению его мыслительного содержания. Наиболее показательные примеры такого рода дает перевод. В одной из своих работ А. А. Леонтьев сравнивает фразу из оригинального и переводного текстов работы Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека»: ...die werdenden Menschen kamen dahin, daB sie einander etwas zu sagen hatten. ... у формирующихся людей возникла потребность что-то сказать друг другу. На первый взгляд, перевод безупречный. Трансформации, предпринятые переводчиком, самые «невинные» и естественные. Этот «канонический» перевод в течение десятилетий удовлетворял специалистов самых разных профилей: философов, психологов, лингвистов и др. Но вот А. А. Леонтьев взглянул на этот перевод со своей специфической точки зрения: он искал у Энгельса подтверждение своей мысли о том, что общение людей с самого начала было детерминировано со стороны своего содержания, а следовательно, было детерминировано социально, поскольку содержание всегда носит социальный характер [43:17—19]. И выяснилось, что необходимое А. А. Леонтьеву подтверждение его положения, содержащееся в оригинальном варианте высказывания классика марксизма, исчезло в переводном тексте в результате, казалось бы, самых обычных семантико-структурных переводческих трансформаций. Эту негативную метаморфозу можно наглядно продемонстрировать, сопоставив уже приводившийся опубликованный перевод высказывания Ф. Энгельса с его дословным переводом. Дословный перевод: ...формирующиеся люди пришли к тому, что у них есть что сказать друг другу. Опубликованный перевод: ...у формирующихся людей возникла потребность что-то сказать друг другу. Если выражение «есть, что сказать друг другу» может быть правомерно понято как указание на некоторое «накопившееся» и «просящееся» быть переданным другим мыслительное содержание, то перевод, где употреблено слово «потребность», оснований для такой интерпретации уже не дает. Вот что пишет по этому поводу А. А. Леонтьев: «Когда мы употребляем термин «потребность», то имеем в виду прежде всего естественную потребность типа голода или жажды, имеющую биологический характер и совершенно не обязательно детерминированную социально» [43:17—19]. Иными словами, потребность отнюдь не всегда связана с мыслительным содержанием, требующим передачи. Данный пример является яркой иллюстрацией положения М. Я. Цвиллинга о том, что перевод не является универсальным заместителем оригинала, что он замещает оригинал лишь в определенной конкретной ситуации [75:120]. Мы высказали бы эту мысль несколько иначе. Хороший перевод претендует на то, чтобы заменять оригинал в как можно большем количестве ситуаций, но он не способен заменить его во всех мыслимых ситуациях. Причина этого заключается в следующем. Потребитель текста обращается к нему исходя из своих собственных информационных потребностей и стремится найти в нем ту информацию, которую он считает для себя полезной и которую стремится найти. При этом в сознании потребителя текста иной раз могут’ возникнуть даже такие представления, образы и ассоциации, которые не были предусмотрены автором, не входили в его коммуникативное намерение [21:60]. Подобно автору оригинала, переводчик также имеет в виду определенные ситуации общения, в которых будет использоваться создаваемый им текст, определенные потребности, в ракурсе которых он будет интерпретироваться. Однако он не в состоянии предусмотреть все эти ситуации и потребности. Таким образом, если у автора оригинала круг всех мыслимых интерпретаций его текста не совпадает с кругом интерпретаций, соответствующих его коммуникативному намерению, то и у переводчика круг потенциальных интерпретаций его перевода не совпадает с тем кругом, который он (чаще всего подсознательно) имел в виду, создавая перевод: потенциальные потенциальные интерпретации интерпретации оригинала перевода Обратим внимание на то, что перевод не только «отсекает», как это имело место в случае с переводом высказывания Ф. Энгельса, часть потенциальных интерпретаций, несомых оригиналом, но и «добавляет» некоторые потенциальные интерпретации сообщения, не вытекающие из содержания оригинала. Последние случаи таят в себе большую опасность для двуязычной коммуникации, ибо могут завести ее в тупик. В качестве примера можно привести случай, описанный А. Кафыровым: «Оратор, говоривший по-английски, сказал что-то вроде: «Если стремишься достичь обе цели, то не достигнешь ни одной». Переводчик, радуясь своей находчивости, перевел: «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь». Каково же было его разочарование, когда он услышал, как один из оппонентов оратора сказал: «Э, да ведь ваши зайцы притянуты за уши!» Нельзя не согласиться с А. Кафыровым в том, что в данном случае переводчик «сам себе вырыл яму» [25:82]. Из всего сказанного о смещении круга потенциальных интерпретаций перевода по отношению к кругу потенциальных интерпретаций оригинала следует, что из ряда возможных вариантов перевода переводчик должен выбирать те, которые обеспечивают минимальное смещение такого рода. Приведенные примеры, практика перевода говорят о том, что таковыми являются те варианты, которые, не уступая другим в плане коммуникативно-функциональной эквивалентности, не переходя в крайность, именуемую буквализмом, превосходят их в плане семантико-структурной близости к оригиналу. Иными словами, максимально возможная в рамках коммуникативно-функциональной эквивалентности семантико-струк- турная (текстуальная) близость ИТ и ПТ повышает универсальность замещающей способности последнего, уменьшает количество потенциальных ситуаций, в которых оригинал и перевод могут «читаться» по-разному. В этом еще один аспект той ценности, которую имеет для общественной практики текстуальная близость перевода и оригинала. Изменение мысли, заключенной в оригинале, появление возможностей ее неправомерной интерпретации в результате мотивированных и недостаточно мотивированных семантико-структурных переводческих трансформаций неоднократно отмечались теоретиками и практиками перевода. Еще поэт, писатель и переводчик XIX в. А. П. Вяземский, много размышлявший о проблемах перевода, писал, что «отступление от выражений автора, ... от самой симметрии слов» кажутся ему «противоестественным изменением мысли его» [16:Х]. Писатель и переводчик из ГДР А. Курелла считает, что «при переводе сложных текстов, имеющих большую познавательную ценность, при важных формулировках, в которых сконцентрирован общественный опыт, мы обязаны добиваться буквального перевода» [34:426]. Учитывая реальную возможность интерпретационных сдвигов, подобных тому, что имел место в вышеприведенном примере с переводом высказывания Ф. Энгельса, с мнением А. Куреллы Нельзя не согласиться. Вызывает возражение лишь термин «буквальный», заключающий в себе отрицательную оценку. Текстуального подобия перевода и оригинала требуют переводчик и редактор художественной литературы М. Лорие [49:93] и поэт- переводчик Л. Гинзбург [19:12—20]. На недопустимые вольности, встречающиеся у некоторых известных переводчиков художественной литературы, указывает профессор Л. С. Бархударов [7:187— 189]. Отказ от требования максимально возможной (т. е. не в ущерб коммуникативно-функциональной эквивалентности ИТ и ПТ) семантико-структурной близости оригинала и перевода широко открыл бы двери для переводческого произвола. Вот как описывает М. Лорие ситуацию, возникающую между переводчиком и редактором художественной переводной литературы в тех случаях, когда переводчик отвергает вышеназванное требованием «Что делать редактору в таком случае, если, скажем, ... автор пишет длинными периодами с параллельными конструкциями, а переводчик короткими эмоцио- нально-рваными фразами и притом аргументирует тем, что «иначе будет не по-русски»? Тут, разумеется, дело редактора требовать, чтобы было и по-русски и как у автора. Ведь доказано же русскими писателями и переводчиками, что и по-русски длинный период, правильно построенный, может сохранить логику развития мысли и эмоциональность. Труднее спорить, когда переводчик принципиально не согласен с тем, что авторский период нужно со/ранять, нужно-де только, чтобы перевод в общем производил то же впечатление, что и подлинник» [49:93]. Как мы видим, в описанной ситуации объективная основа для обсуждения, принятия и отклонения вариантов перевода практически исчезает. Теперь подведем итог сказанному о втором требовании к тексту перевода. Максимально возможная (не переходящая в буквализм) семантико-структурная близость ИТ и ПТ позволяет: —максимально сохранить в переводе идентичность авторской мысли; —увеличивает диапазон адекватного замещения исходного тек ста переводным (соответственно уменьшает количество потен циальных ситуаций, в которых ИТ может оказаться неадек ватным заместителем ПТ); —повышает объективность процесса перевода и переводческого решения. В перечисленном заключается конструктивная ценность семанти- ко-структурной (текстуальной) близости ИТ и ПТ в рамках общественного предназначения перевода для общественной практики. Исчерпываются ли двумя вышеобоснованными условиями (требованием коммуникативно-функциональной равноценности ИТ и ПТ и требованием их максимально возможной в рамках первого условия семантико-структурной аналогичности) все требования о б -щего характера к ПТ, под которыми мы понимаем требования к продукту переводческой деятельности, имеющие силу во всех актах перевода и отражающие таким образом его глубинные, сущностные черты? На этот вопрос следует ответить отрицательно, поскольку существует еще одно, третье, требование общего характера к ПТ. Для того чтобы представить себе природу этого требования, вернемся к «формуле», использованной нами для иллюстрации принципа преодоления лингвоэтнического барьера: ЛКК. оснтч ИЯ : ЛКК^.пя»ИТ:ПТ Говоря несколько проще, расхождение J1KK носителей ИЯ и носителей ПЯ определяет, какими будут расхождения ИТ и ПТ. Стало быть, чем глубже расхождения первых, тем глубже и расхождения вторых? Во всяком случае, так должно быть по «простой» логике 2 Заказ 281 33 вещей, которая, однако, не распространяется на те случаи, когда проявляется сложная, внутренне противоречивая природа изучаемого явления. И именно с одним из таких случаев мы столкнемся, если зададим себе вопрос: всегда ли в переводе «компенсирующие» расхождения ИТ и ПТ могут быть столь же глубоки, как и расхождения JIKK разноязычных коммуникантов, всегда ли первые могут поспеть за вторыми, а если расхождения ИТ и ПТ, продиктованные расхождениями лингвоэтнических коммуникативных компетенций очень глубоки, то не выходят ли они за рамки допустимого в переводе? Практика перевода свидетельствует о том, что масштаб и глубина «компенсирующих» расхождений ИТ и ПТ отнюдь не являются неограниченными. Существует определенная мера в переводческих преобразованиях, нарушение которой ведет к тому, что перевод становится адаптацией [55:142—143]. Что представляет собой эта «мера», сказать трудно, поскольку вопрос этот совершенно не изучен и осложнен тем, что для разных «жанров» перевода будет решаться по-разному: преобразования, допустимые в художественном переводе, могут оказаться неприемлемыми при переводе газетной публицистики, а то, что уместно при переводе журнальной статьи, может быть недопустимым при переводе научно-технических или юридических текстов и т. д. Однако, несмотря на такую «жанровую» обусловленность допустимой меры переводческих преобразований, все же можно говорить о некоторых запретах на преобразования, которые действуют всегда, в том числе и тогда, когда они мотивированы стремлением нейтрализовать лингвоэтнический барьер. Так, в частности, недопустима в переводе замена предмета высказывания: описываемой ситуации, событий, действующих лиц, предметов. Например, у некоторых народов похороны не являются печальным событием, поскольку люди верят, что покойник переселяется в иной, лучший мир. Что должен сделать переводчик, которому предстоит перевести на русский язык рассказ о таких похоронах, чтобы обеспечить эквивалентность воздействия оригинала и перевода на своих адресатов? Заменить описание похорон на более светлое событие (свадьбу, день рождения и т. д.)? Однако в переводе такое недопустимо. Исключением из этого правила являются часто используемые переводчиками замены названий предметов и явлений, употребленных в оригинале аллегорически или метафорически. Так, например, Ф. Тютчев в своем переводе стихотворения Г. Гейне „Ein Fichtenbaum steht einsam..." заменил Fichtenbaum (сосна) на «кедр». Таким образом он сохранил грамматический род названия дерева и тем самым и аллегорический смысл стихотворения (разделенная расстояниями, препятствиями, судьбой любовь), выраженный через противопоставление мужского и женского рода двух названий деревьев: der Fichtenbaum — die Palme (у Ф. Тютчева «кедр» — «пальма»). Пословицы не переводят, они существуют параллельно. Еще одно относительно четко выраженное ограничение на пере водческие преобразования заключается в недопустимости масштабных преобразований воспроизводимой в переводе структуры исходного текста. Если для перевода весьма характерно изменение порядка следования лексических эквивалентов (слов и словосочетаний), то изменение порядка следования предложений уже нетипично. Порядок следования абзацев практически уже никогда не меняется. Недопустимы вообще слишком радикальные изменения авторского способа подачи содержания, даже если такие изменения делают для носителей ПЯ текст более привычным и соответствующим приобретенным ими лингвокультурным навыкам. К примеру, в переводе нельзя заменить общее количество автомобилей, выпускаемых заводом в год, данными о числе машин, сходящих с конвейера ежеминутно. Каков социальный смысл ограничений на переводческие преобразования? Как эти ограничения соотносятся с общественным предназначением перевода? Подобно первому и второму требованиям к ПТ, требование соблю дения меры переводческих преобразований (ограничение на эти преобразования) представляет собой выражение общественного предназначения перевода. Его смысл в контексте этого предназ начения заключается в том, чтобы защитить в целом более слабое второе требование к ПТ от более сильного первого. Требо вание коммуникативно-функциональной равноценности ИТ и ПТ (первое требование) и требование их текстуальной аналогичности (второе требование) нередко вступают в противоречие друг с другом, поскольку коммуникативно-функциональная равноценность ИТ и ПТ достигается за счет «компенсирующих» сдвигов, то есть мотивиро ванных отступлений от объективно возможной текстуальной ана логичности. Данное противоречие чаще всего разрешается за счет второго требования: переводчик жертвует текстуальной аналогич ностью ИТ и ПТ ради их коммуникативно-функциональной равно ценности. Требование соблюдать меру переводческих преобразо ваний ограничивает масштабы этих потерь, ставит определенный предел отступлениям от семантико-структурной близости ИТ и ПТ в пользу их коммуникативно-функциональной эквивалентности и тем самым не дает переводу выйти за границу, отделяющую его от различного рода адаптивных переложений (пересказов, рефератов и т. п.). Итак, продукт переводческой деятельности, предмет потребности, удовлетворяемой переводом, есть создаваемый переводчиком текст, который должен: —быть эквивалентным исходному тексту в коммуникативнофункциональном отношении; —быть в максимально возможной мере (не противоречащей первому условию) семантико-структурным аналогом исходного тек ста; —не содержать «компенсирующих» отклонений от ИТ, выходя щих за пределы допустимой меры переводческих преобразований. Лишь соблюдение всех трех перечисленных требований к ПТ обеспечивает взвешенный перевод, соответствующий своему общественному предназначению. Игнорирование хотя бы одного из них в лучшем случае ведет к серьезным дефектам в переводе, в худшем случае — к «вырождению» перевода в иной вид языкового посредничества. История перевода знает переводческие школы, провозглашавшие нормой те или иные крайности. С разработанных нами позиций эти крайности можно истолковать как неправильное понимание или непомерное выпячивание одного из трех требований к переводу в ущерб другим. Так, например, известное с древних времен и дававшее о себе знать вплоть до недавней поры (у нас в стране до 50—60-х годов) буквалистское, формалистическое направление выдвигало на первый план требование максимальной семантико- структурной близости ИТ и ПТ, существенно дискриминируя при этом требование их коммуникативно-функциональной эквивалентности [см.: 70:118; 77:58 и далее]. Наиболее откровенно такую переводческую установку выразил А. А. Фет: «Счастлив переводчик, которому удалось хотя бы отчасти достигнуть той общей прелести формы, которая неразлучна с гениальным произведением.... Но не в этом главная задача, а в возможной буквальности перевода: как бы последний ни казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка, читатель с чутьем всегда угадает в таком переводе силу оригинала» [цитируется по 70:69]. Как мы видим, автор данного высказывания не только не ставит вопрос о равноценности для носителей ИЯ и ПЯ объективных условий для восприятия и интерпретации оригинала и перевода, но и с самого начала предполагает их неравенство: от читателя перевода требуется особое чутье, особое умение «угадать в переводе силу оригинала». Истоки буквалистского направления в переводе берут свое начало в те времена, когда на европейские языки переводились библия и другие церковные книги. Установка на дословный перевод при этом проистекала из суеверного трепета перед «словом божьим», из желания передать его как можно точнее. Учитывая то, какую роль играла в жизни общества в те времена религия, оказывавшая огромное воздействие на законодательство, мораль, весь жизненный уклад людей, переводчиков священного писания с их буквалистическими переводческими установками можно если не оправдать, то хотя бы понять. Ведь они переводили нечто вроде действенных морально-нравственных аксиом и, возможно, ощущали при этом то, что известно нам: текстуальные отступления перевода от оригинала влекут за собой новые, не вытекающие из оригинала возможности интерпретации текста и, наоборот, перечеркивают некоторые интерпретационные возможности, содержащиеся в оригинале. Представители направления «вольного перевода», получившего широкое распространение в XVIII в. главным образом во Франции,* тщательно вытравляли все национально-специфическое из переводимых иностранных художественных произведений. В угоду «домашним» вкусам читателей, они «перелицовывали» произведения Шекспира, Сервантеса и других писателей, изменяя фабулы, имена действующих, лиц и т. д. [см.: 70:38—40]. По нашей системе понятий такой подход к переводу может быть истолкован как гипертрофия первого требования к переводному тексту и игнорирование третьего требования относительно соблюдения меры переводческих преобразований (естественно, и второго требования тоже). И, наконец, встречающиеся порой еще и сейчас излишне вольные переводы художественных произведений, а иногда и текстов других жанров могут быть объяснены, с одной стороны, игнорированием второго требования к ПТ (относительно его максимально возможной семантико-структурной близости к ИТ), а с другой стороны, однобоким представлением переводчика о сущности коммуникативно-функциональной эквивалентности: когда переводчик считает чуть ли не единственно главным, чтобы текст как можно лучше звучал по-русски, а мыслительно-содержательная адекватность перевода его волнует значительно меньше. (Подробнее о таком подходе к переводу мы писали выше.) С течением времени общественная практика отвергла такие крайние истолкования перевода, как «вольный перевод» и буквалистское направление. По всей видимости, этому способствовало то обстоятельство, что постепенно в общественном сознании выкристаллизовались и закрепились понятия смежных видов языкового посредничества: пересказа, реферата, сокращенного перевода, подстрочного перевода (как основы для последующего поэтического перевода) и т. п. Это позволило глубже осознать специфику перевода, яснее увидеть его границы. Отметим в этой связи, что дальнейшая дифференциация языкового посредничества по видам, несомненно, послужит не только более глубокому изучению языкового посредничества в его различных проявлениях и упорядочению его практики, но и более широкому осознанию обществом специфики перевода, его общественного предназначения, выработке более четких в практическом отношении переводческих норм. Дальнейшая дифференциация языкового посредничества, более четкое разграничение его видов помогут обществу осознать, что многое из того, что ошибочно приписывается или иной раз непроизвольно примешивается к переводу, в действительности относится к другим видам лингвопосреднической деятельности с иным общественным заказом, иной мотивацией.