Модерное общество: индивидуалистический тип социальности
Индивидуализм, как мы уже установили, исторически приписан к индустриальному или модерному обществу. Это его родина, его естественная, в смысле наиболее адекватная, органически резонирующая среда. Своими корнями, однако, индивидуализм уходит в более глубокие слои истории.
Иначе говоря, подходы или импульсы к нему с определенностью фиксируются в предшествующие (и очень разные) исторические эпохи. Пожалуй, исторически первый импульс к индивидуализму дало «осевое время», время так называемой философской веры. С ее помощью и в ее форме человек впервые обратил пристальное (рефлексивное) внимание на самого себя, решил опереться на свой собственный разум, свой жизненный опыт. Некогда надежное и крепкое, как каменная стена, Мы пошло трещинами. В них просочились страх, сомнение, риск. Но это уже не могло остановить «осевого» человека. Он открыл в себе и для себя Я-вселенную, потенциально неисчерпаемую, как и Вселенная физическая. Открыл и понял, что познание самого себя (микрокосма) может стать ключом к познанию всего остального (макрокосма). Гуманистическое содержание этой новой ориентации прекрасно выразил Протагор: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». Исторически второй импульс к индивидуализму связан с античной агонистикой (от греч. agon — борьба, состязание). Надо заметить, что в отличие от философской веры, характерной сразу для трех культурных центров Древнего мира — Китая, Индии, Греции (Эгейский мир), аго- нистика, агон — уникальное достояние одного, греко-римского культурного мира. Наряду с другими особенностями, коих немало, агонистика сделала этот мир по-настоящему самобытным. До этого он ничем особенным не выделялся, был как все — в меру похожим и в меру не похожим на своих соседей. Еще на стадии крито-микенской культуры древние греки были всецело «на Востоке». С агонистики — духа состязательности и соперничества, началось формирование собственно западной традиции индивидуализма. Соперничество само по себе индивидуалистично, поскольку сталкивает различные мнения, позиции, интересы, признает вполне похвальным стяжание личной славы, заставляет бороться и побеждать, не нарушая, впрочем, установленных правил игры. Агонистике греки обязаны выдающимися достижениями во всех областях общественной жизни. Неудержимое стремление к состязанию (Гесиод писал: «сосед соревнует соседу...») порождало конструктивную неудовлетворенность достигнутым, что в свою очередь толкало к постоянному обновлению жизненных порядков. Агональность выделяла и подчеркивала личностное начало, сингулярность и персонапьность в жизни человека и общества. Агонистика — очень эффективный механизм такого выделения. Из агонистики со временем развилась конкуренция — этот perpetuum mobile всей западной культуры. Следующий, третий, исторический импульс к индивидуализму связан с гуманизмом эпохи Возрождения. Гуманизм — это духовное движение, направленное на освобождение от средневековой корпоративной морали, от власти религиозных авторитетов, а в чем-то и авторитетов вообще, на утверждение ценностей земной жизни (культ человеческой чувственности и светской жизни), на возвышение личного достоинства, ума и творчества человека, на обоснование его преобразовательной, мироустроительной активности. Вообще же в основе гуманизма лежит убеждение в высоком призвании человека, в непреходящей ценности личности, ее прав и свобод. Еще одним стимулом (пожалуй, последним из домодерных) к индивидуализму стала Реформация. Она обогатила европейскую культуру такими образами и ценностями, как честный бизнес', высокий престиж предпринимательской деятельности, скромное потребление, но процветающее дело, богоугодность (религиозность) мирского профессионального призвания человека, а также (что прямо относится к нашей теме) свобода совести, личная вера и индивидуальный путь к Богу. Оказалось, что для общения с Всевышним достаточно Библии и молитвенного вдохновения при ее чтении. Отвергая посредничество католической церкви, протестантская Реформация развивала в человеке чувство личной ответственности за свою жизнь, свою страну, за все, что происходит в мире. Ее идеал — автономный индивид со свободой морально- нравственного выбора, самостоятельный и ответственный в своих суждениях и поступках. Но реализация этого идеала оказалась связанной уже с индустриальной эпохой, временем модерна. Как тип социальности индивидуализм характерен для модерного общества, начало которому, как известно, было положено промышленной революцией — сначала в Англии (конецXVIII в.), потом во Франции (начало XIX в.), далее в Гэрмании (с 40-х гг. XIX в.) и других странах. Отличает его прежде всего массификация (массовость, омассовление всего и вся). Под массой обычно понимают большую и разношерстную группу (даже просто совокупность) людей, не имеющих четкой социальной ориентации и организации, но стереотипно, унифицированным образом реагирующих на общие стимулы — события, обстоятельства, те или иные факторы среды. «Массификация» производнаот «массы», но имеет более широкий смысл. Это не только масса людей, но и масса товаров, услуг, сведений-сообщений. А еще макрофилия — горячая любовь к максимальным объемам, размерам, темпам и скоростям, к циклопическим масштабам, числам, потокам, к большим величинам и мощностям. Эйфелева башня в Париже, английский пароход Титаник, небоскребы типа Эмпайр стейт билдинг — все это убедительнейшие примеры макрофилии или гигантомании как отличительной черты индивидуалистической социальности. Большое — значит прекрасное, идеальное. Логика гигантизма не знает пределов. В условиях индивидуализма ею захвачен весь образ жизни, в том числе и потребление, оно тоже должно быть «большим», расширенным, максимальным. Весьма приметна в этом типе социальности экономическая составляющая. По образу и подобию того, что и как происходит в экономике, распределяются богатство, власть, престиж, устанавливаются приоритеты и цели во всех других сферах или областях общественной жизни. Все общество предстает здесь как единая индустриально-экономическая машина. Во всем чувствуется некая механическая (машинная) за- веденность. Не отстает от общества в данном плане и человек — он тоже утверждается в своей экономической определенности, становясь Лото economicus. Социальная матричность экономики с ее прогрессирующей специализацией оборачивается «частичным работником», «одномерным че ловеком», «человеком-функцией», «ученым невеждой» и т. п. Все эти не очень симпатичные образы выражают в сущности одно — ограничение человека узким кругом деятельности (дальше носа тут поневоле уже ничего не увидишь), пожизненное закрепление индивида за отдельной операцией или одной какой-то функцией. Сборочный конвейер, где каждый, что называется, крутит свою гайку, можно считать воплощением и подтверждением такой функциональной специализации. Частичность и фрагментарность экономически структурированной социальности отчуждает человека от целей и задач более широкого целого (предприятия, отрасли, своей стратификационной группы, общества в целом), порождает безразличие, апатию, а подчас и желание что-то сломать, выбить, перевернуть (вспомним хотя бы английских луддитов XVIII и XIX вв.). Отчуждение переживается как зависимость от внешних, непонятных и явно превосходящих сил, сил подавляющих, безучастных, безжалостных. «Массовость» индивидуалистической социальности по-своему сказывается на экологии общества. Картина в целом удручающая. Модерное общество, пожалуй, самое грязное в истории человечества. Вообще грязь и цивилизация — вещи несовместимые. Экологическая грязь, однако, составляет исключение. Люди вычистили свои жилища, но ужасно захламили свой общий дом — природу. Индустриальное освоение природы, достигнув невиданных ранее масштабов, превратилось в настоящую борьбу с ней. Борьбу не на жизнь, а на смерть. Не выдержав антропогенного натиска, природа стала умирать. Стигматическим кредом индивидуализма как типа социальности можно с полным основанием считать свободу. Ей поклоняются и присягают на верность, за нее борются, ее защищают, ради нее идут на ограничения и жертвы. Свободу считают неотчуждаемой (Руссо: «человек рождается свободным...»), как и те права, права человека, на которые ее «распочковывают» в политико-правовом пространстве бытия. Иными словами, свобода не редуцируема до статуса средства («для чего-то или кого-то»). Она самоценна и самоцельна — как сам человек, как человеческое в человеке. Свобода, по общему убеждению, дает стимулы к развитию, индуцирует социальные изменения, лежит в основе личных инициатив и творческих прорывов, инновационных дел и начинаний. Свобода наделяется моральной императивностью. Человек должен быть свободным, потому что он должен быть (стать) человеком. Несвобода оскорбляет личное достоинство человека, вызывает внутренний протест, воспринимается как моральная ущербность. «Объемом свободы», приходящимся надушу населения (одного человека), измеряют общественный прогресс. Как социальная связь (определенное качество этой связи) свобода предполагает ответственность. Свобода и ответственность — две стороны одной медали. Без ответственности свобода превращается в произвол, анархию, беспредел. Вообще свобода — дикий зверь, нуждающийся в укрощении. Абсолютно свободный человек может придумать и сотворить такое, что бедному животному, братьям нашим меньшим никогда бы и не приснилось. Зло, сопровождающее свободу, полностью и окончательно устранить нельзя, но его можно и нужно сокращать — до каких-то терпимых пределов. Что и делается с помощью социально-нормативных, прежде всего моральных и правовых ограничений, установления индивидуальных границ в виде свободы Другого, совершенствования системы образования и воспитания, расширения возможностей и условий, или умножения ниш, для совершения позитивного выбора. Все это приучает человека к ответственному отношению к свободе как некоему общему достоянию. И смягчает, нейтрализует и уменьшает цент- робежность свободы в рамках индивидуализма, индивидуалистической социальности. Со свободой непосредственно связан прогресс. Он в действительности выступает как ее самая убедительная историческая реализация. Прогресс — это убеждение, что новое предпочтительнее старого, что завтра будет светлее, чем сегодня, что мир развивается к лучшему, что не может быть предела в развитии человеческих способностей. В более же строгих терминах прогресс можно определить как поступательное развитие, при котором все изменения, в особенности же изменения качественные, идут по восходящей линии, раскрываемой как переход от низшего к высшему, от менее совершенного к более совершенному. На культурно-историческом горизонте человечества идея прогресса появилась сравнительно поздно. Античность, да и Средневековье ее, по сути, не знали.
Триумф идеи прогресса, соответствующих настроений и ожиданий пришелся на XVIII в., век Просвещения, веры в великую освободительную миссию науки и человеческого разума. Именно с этого времени вера в прогресс становится чем-то само собой разумеющимся, а по глубине, внутренней убежденности, готовности служить, следовать и подчиняться — даже сродни вере в Бога. За прогрессом закрепляется атрибут исторической неизбежности. Эстафету прогресса с удовольствием принимает век XIX. Его лучшие умы заняты поиском аргументов в пользу прогресса и всеобщей веры в него. Для О. Конта, например, прогресс — это «фундаментальный принцип человеческого общества». А для Г. Спенсера же «прогресс не есть ни дело случая, ни дело, подчиненное воле человеческой, а благотворная необходимость». У XX века отношения с прогрессом оказались очень неровными. Ощутимый удар по необходимому и в этом смысле гарантированному прогрессу нанесла Первая мировая война. Она показала тщетность надежд на значительное совершенствование природы человека. Последующие события (Октябрь 1917 г., тоталитарные режимы, Вторая мировая война, послевоенный «холод», экологический кризис и т. д.) эту тщетность только укрепили. В результате отношение к прогрессу резко изменилось, многие говорят о нем теперь без всякого энтузиазма, как о пережитке прошлого, иллюзии настоящего и утопии будущего. Актуально, на слуху другое: кризис цивилизации, выживание человечества, падение нравственности, деградация морали. И все же, думается, общая ситуация не столь мрачна и безнадежна, как ее часто представляют. Прогрессисты не перевелись, вера в прогресс по-прежнему движет многими людьми. Но мы повзрослели, пришло осознание того, что ни автоматизма, ни гарантированности в прогрессе самом по себе нет, что за него надо бороться. И что прогресс неоднозначен, что он несет с собой немало отрицательных социальных последствий. Что-то лечит, но что-то с неизбежностью и калечит. Применительно к отдельному человеку прогресс означает веру в успех, одобрение и поощрение достижительной активности. Успех, личные достижения определяют социальный статус человека, его собственный прогресс. Образ жизни, ориентированный на успех, на редкость креативен и динамичен. Он позволяет человеку быть оптимистом, не падать духом в случае неудачи, стремиться к новому и неустанно творить его, легко расставаться с прошлым и быть открытым будущему. Вера в успех развивает воображение, наполняет его мечтами, которые, и это правда, часто сбываются. Стремление к успеху — та пружина, завода которой хватает человеку на всю жизнь. Оно разворачивается в самоиспытание, в движение навстречу самому себе, в утверждение своего личного Я. Телеология успеха-прогресса покоряет человека своей смысложизненной авантюрностью (а вдруг там, за очередным поворотом и скрывается взыскуемый им смысл), обещанием новых перспектив и новых горизонтов бытия. Наряду с прогрессом и свободой в социальность индивидуалистического типа входит также рациональность. Доверие к ней здесь не знает границ. На нее буквально молятся. Ее рассматривают как признак развитости, цивилизованности, современности. Уточним, однако, само понятие рациональности. Однозначности в его понимании как не было, так и нет, интерпретации разбегаются веером. Под рациональностью понимают антитезу эмоциональности и сентиментальности, способность человека следовать законам разума, быть логичным и последовательным, методичность или процедурность познавательного отношения к действительности, максимизацию и оптимизацию результатов деятельности при ограниченных ресурсах и средствах, структурированность и аналитическую прозрачность исследовательского материала, стандарты, принципы, нормы и идеалы, кото рых придерживается в своей деятельности научное сообщество, качество поведения, направленного на реализацию собственного интереса, и прочая и прочая. Против всех этих определений и подходов возражать нечего. Все они в общем-то легитимны и имеют право на существование. У каждого свой горизонт, своя сфера применимости. Для нашей же ситуации, а она задается горизонтом социальности, более подходит определение рациональности как обдуманного, прагматичного (прозаического) расчета наиболее эффективных средств для реализации или достижения сознательно поставленной цели. На такое понимание рациональности нас выводит М. Вебер с его концепцией целерационального действия. Качество целерациональности он приписывает действию, в основе которого, «лежит ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей и использование 'этого ожидания в качестве «условий» или «средств» для достижения своей рационально поставленной и продуманной цели»160. И в продолжение данного определения: «Целерационально действует тот индивид, чье поведение ориентировано на цель, средства и побочные результаты его действий, кто рационально рассматривает отношение средств к цели и побочным результатам и, наконец, отношение различных возможных целей друг к другу...»161. Для повседневной коммуникации рациональность не должна принимать каких-то очень уж строгих, академически зашнурованных форм. Вполне достаточно и того, что Гегель называл «культурой общего человеческого рассудка», а Хабермас применительно к современности трактует как «демократически просвещенный здравый смысл»162. Мы часто недоумеваем, почему это западные философы, начиная с Античности, так старательно обходили эмоции и чувства, так настойчиво очищали разум от страстей. Ведь мы теперь точно знаем, что это недостижимо, в принципе невозможно. Видимо, хорошо, что у них не было нашей уверенности, и они упорно работали в принятом направлении163. «Очиститься» от страстей так и не получилось, но результат все-таки налицо — это homo racionalis. Разумеется, на результат этот работали не только философы и люди «свободных профессий» — на него исторически был сориентирован весь западный уклад жизни. Homo racionalis — существо уникальное. Он целесообразен и логичен, способен проек тировать свою жизнь, «резонансно» на нее реагировать. В нем, как и в любом другом («не-рациональном») человеке, заключено много нерационального: подсознательных влечений и побуждений, примитивнейших инстинктов, стихийных установок и т. п. Но в нем есть, выработано и закреплено одно удивительное свойство — способность переводить (сублимировать, трансформировать) эмоции и чувства, вообще страсти в структурно более строгую и определенную вещь — в интересы164. Он знает свои интересы. Что очень важно для правильной, т. е. адекватной ориентации в жизни, определении своего места и роли в ней. При всем своем индивидуализме homo racionalis склонен принимать во внимание потребности общественной среды, считаться с интересами Других, пусть иногда и в форме вынужденного компромисса. Культура же компромисса — непременный структурный ресурс человеческого общежития в условиях индивидуалистических жизненных ориентаций при демократическом образе жизни. Принцип рационалиста очень прост: меньше затраты — больше результаты. И без аналитической выверенности, тщательной взвешенности, расчета по схеме цель/средства ему явно не обойтись. Кстати, перечень релевантных рациональному поведению свойств можно продолжить: последовательность, связность, стройность, простота, структурность и т. д. Все названные свойства, что очевидно, являются атрибутами разумной деятельности, разума как такового. И это говорит о том, что рациональность выходит (должна выходить) в конечном счете на разум. Вместе с данным обстоятельством, заметим, выходит на поверхность и латинский корень рациональности — rationalis, что означает разумный. При этом важно отдавать себе отчет в том, что речь идет о разуме особом — инструментальном. Только такой, инструментальнорасчетливый, разум может гарантировать эффективность и оптимальность принимаемых (индивидуалистом) решений. Рационалист — это эгоист. Но эгоист не банальный или тривиальный (любование собой, все себе и для себя), а именно рациональный. Он не самоуверен, ауверенвеебе, взначимости своих жизненных притязаний, он знает, и достаточно определенно, свой интерес, однако же уважает аналогичные (законные) интересы других, он активно отстаивает этот свой интерес и в то же время внутренне готов на разумный компромисс. Рациональность — враг хаоса, стихии, любой другой «непричесан- ности» бытия. В открываемой ею перспективе бесконечного совершенствования все можно и нужно постоянно переделывать, дополнять, менять. Срывать горы, рыть каналы, поворачивать русла рек, создавать все более производительные машины и механизмы, менять, множить и дифференцировать социальные институты, подвергать сомнению существующие ценности, нормы, идеалы — вот только некоторые цели- задачи этого совершенствования, входящие в функциональное назначение, историческую миссию рациональности. Суду разума — ядра рациональности подвержены как внешний (природа, общество), так и внутренний мир человека. Все должно оправдываться перед лицом разума, иметь свое рациональное обоснование. Само по себе существование, в том числе и естественное, еще ни о чем не говорит. В отсутствие разумного основания оно не только не самодостаточно, но даже ущербно. Легитимность любого существования устанавливает только разум. Даже законы природы должны быть поняты как разумные законы, стать законами науки. Не вошедшее в систему разума, так или иначе выпавшее из нее с неизбежностью попадает в разряд второстепенного и маргинального. В лучшем случае на него не обращают внимания, в худшем — побивают нигилизмом, иронией, язвительным смехом. В самом широком — мировоззренческом плане разумная легитимация всего и вся объясняется критикой религиозной (Бог) и утверждением гуманистической (Человек) ориентации всей системы индивидуалистической социальности. Рациональность несет с собой определенно универсальное начало. Это — одно из общих убеждений модерного общества. Рацио-универ- сапьность получила у Канта даже специальное разъяснение. Призывая людей к мужеству пользоваться собственным умом, немецкий мыслитель был уверен, что если индивиды мыслят правильно и точно, то они с неизбежностью приходят к одному и тому же, притом верному результату. Чем дальше, однако, тем больше росло сознание того, что разум имеет свои границы (а значит — ограничения, ограниченность), что на многие вопросы о жизни и смерти, добре и зле, например, он не в состоянии ответить — во всяком случае, доказательно, убедительно. Со временем потускнел и «естественный свет» разума. Выбросы бессознательного, социально-классового, наконец, культурно-цивилизационного окончательно лишили его ореола чистоты. Начался переход к неклассической и, далее, постнеклассической рациональности. На это уже новая — постмо- дерная эпоха, и новая — плюралистическая социальность.