Стиль как проявление риторического этоса

С этическим образом ритора тесно связан стиль его публичной речи. Содержание качеств риторического стиля существенно отличается от обычных для стилистики представлений о стиле. Всякий стиль предполагает соответствие формы содержанию, но в особенности этот принцип значим для риторического стиля, поскольку содержание риторической прозы можно определить конкретно.

Способ выражения мысли играет определяющую роль в строении риторического этоса, поскольку от выбора слов, состава словосочетаний, строения предложений, композиции высказывания, семантического единства лексики зависит оценка аудиторией высказываний и самого субъекта речи. Индивидуальный стиль не только делает автора узнаваемым: если он привлекателен для читателя или слушателя, то обеспечивает доверие к содержанию высказывания. Требование полноты означает, что предлагаемый тезис должен быть обоснован исчерпывающим образом. Риторическое произведение представляет собой семантическую конструкцию, в основании которой лежит содержание тезиса — пропозиция (предложение). Все остальное в высказывании является обоснованием этого тезиса, т. е. побуждением аудитории принять его в качестве руководства к умственному или реальному действию. Обоснование тезиса может строиться двояким образом — путем ассоциативного нахождения аргументов или путем систематической проработки возможных ходов мысли, вытекающих из содержания тезиса.
Первый вариант характерен для рационалистической картезианской логики и риторики начиная с XVII в., так как опирается на принцип Декарта о ясном и отчетливом представлении идеи как основе метода познания. Критикуя с позиции картезианского рационализма теорию топов или общих мест, А. Арно и П. Николь отмечали:
«То, что риторики и логики называют общими местами, loci argumentorum, суть некие основные положения, под которые можно подвести все доводы, какими пользуются при рассмотрении различных вопросов; и в том разделе логики, который посвящен изобретению, они наставляют читателей именно в отношении этих общих мест.
Рамус спорит по этому поводу с Аристотелем и схоластиками, рассматривающими общие места после изложения правил доказательства. Об общих местах и о том, что касается изобретения, утверждает он, нужно говорить прежде, чем об этих правилах.

Довод Рамуса таков: надо прежде найти материю, а потом уже думать, как ее расположить.
А излагая общие места, как раз и учат находить материю; правила же доказательств могут научить лишь расположению уже найденного.
Но это очень слабый довод, потому что хотя и необходимо найти материю для того, чтобы ее расположить, однако же нет необходимости учить находить материю прежде, чем научат ее располагать. Ибо, чтобы научить располагать материю, достаточно иметь кое-какие общие материи, которые можно было бы использовать в качестве примеров, но ум и здравый смысл всегда предоставляют их сколько угодно, так что нет нужды заимствовать их из какого-либо искусства или из какого-либо метода. Следовательно, справедливо, что нужно иметь материю, чтобы применить к ней правила доказательств, но неверно, что, отыскивая эту материю, необходимо прибегать к методу общих мест.
Наоборот, мы могли бы сказать, что, коль скоро в разделе общих мест, как утверждают, преподается искусство получать доказательства и силлогизмы, надо прежде знать, что такое доказательство и силлогизм. Но на это нам в свою очередь могли бы возразить, что мы от природы имеем общее представление о том, что такое умозаключение, и этого достаточно, чтобы понимать то, что о нем говорят, когда ведут речь об общих местах.
Итак, не стоит задаваться вопросом, когда следует рассматривать общие места: это не важно. Быть может, полезнее разобраться, не лучше было бы не рассматривать их вовсе. lt;...gt;
Верно, что все доказательства, какие строят относительно любого предмета, могут быть поставлены в зависимость от тех основных положений и общих терминов, которые называют общими местами, однако находят доказательства вовсе не этим методом. К ним подводит людей сама природа, а искусство затем относит их к определенным родам. Так что об общих местах справедливо будет сказать то, что святой Августин говорит о предписаниях риторики вообще. Мы обнаруживаем, говорит он, что в рассуждениях красноречивых людей соблюдаются правила красноречия, хотя, когда они говорят, они не думают об этих правилах, независимо от того, знают они их или нет. Они применяют эти правила, потому что они красноречивы, а не пользуются ими для того, чтобы быть красноречивыми. Implent quippe ilia quia sunt eloquentes, non adhibent ut sint eloquentes[276]. Люди ходят естественным образом, замечает этот же отец в другом месте, и при ходьбе производят определенные размеренные телодвижения. Но никому не помогло бы научиться ходить, если бы ему сказали, что надо посылать животные духи в определенные нервы, приводить в движение определенные мышцы, совершать определенные движения в суставах, ставить одну
ногу вперед другой и опираться на одну ногу, занося другую. Конечно, наблюдая то, что нас заставляет делать сама природа, можно вывести некоторые правила, но никогда эти действия не производятся с помощью этих правил. Точно так же в обычной речи обращаются с общими местами. Под них можно подвести все, что мы говорим, но мысли появляются у нас не потому, что мы размышляем над тем, откуда их взять, ибо такое размышление может только охладить пыл ума и помешать ему найти убедительные и естественные доводы, являющиеся истинным украшением речи любого рода» 1.
По всей видимости, Адеодата, внебрачного сына бл. Августина, учила ходить мать или бабушка, св. Моника. Бл. Августин обучал Адеодата основам семиотики, что и изобразил в диалоге «Об учителе». Адеодат вскоре умер. Человека учат ходить, говорить и думать, и чем больше воспитатель знает о построении движений, о языке и мышлении, тем более успешны воспитание и обучение.
Когда мы изучаем какой-нибудь предмет, например иностранный язык, нам часто приходится долго и с трудом усваивать его грамматику, скажем употребление артикля в английском или французском языке; сходным образом мы усваиваем и нормы родного языка. Но когда мы освоили до автоматизма употребление французского артикля или правописание русских частиц «не» и «ни», нам уже не нужно каждый раз помнить о том или ином правиле или термине.
Что касается отношения материи и формы аргумента, т. е. содержания и строения посылок и логической схемы, то оно значительно сложнее, чем предполагали авторы «Искусства мыслить». Дело в том, что логически правильный аргумент: «Если Бог существует, то Его надо любить; Бог существует; следовательно, Его надо любить» [277] [278], для христианина тривиален, поскольку истина, содержащаяся в выводе и в посылке, прямо высказана в Евангелии (Матф. 22. 34-40) и не нуждается ни в каких силлогизмах.
Но за пределами христианства условная посылка может показаться странной: какой смысл, например, любить бога Платона, бога Вольтера или бога Л. Толстого, если первый представляет собой нечто вроде закона всемирного тяготения, второй никоим образом не соотносится с нашей жизнью, а третий существует лишь внутри нас, т. е. является нашим нравственным представлением? Вот почему, если мы стремимся создать нетривиальный или убедительный аргумент, мы должны саму посылку представить иным образом в отношении содержания и, следовательно, формы, поскольку должно быть объяснено и обосновано не только само понятие «Бог», но и внутренняя потребность в любви к Богу того человека, к которому аргумент обращен. Но в таком случае изменится и схема аргумента: Пьер де ла Раме, пожалуй, был прав, когда предлагал сначала изучать топику, а потом уже — формальную логику.
Взгляды картезианцев интересны в том отношении, что обращение к так называемой «природе» человека предполагает универсальность аргументации как в отношении формы аргументов, так и в отношении их материи. Если автор отказывает себе в труде размышлять, откуда берутся посылки тех доводов, которые он приводит в защиту своих положений, то он приводит те посылки, которые убедили бы его самого, а не те, что убедительны для тех, к кому обращена его аргументация.
Не только рационалистические риторика и логика, но все мировоззрение рационализма построено на этой идее универсальности метода, самого содержания мышления и стиля. Те идеи, которые представлялись Декарту или Арно ясными и отчетливыми и тем самым очевидными, не обязательно истинны: психологическая и математическая очевидность — принципиально различные вещи.
Когда мы строим аргументы, мы должны иметь критерий того, что аргументы, которые представляются хорошими и убедительными нам, убедительны для тех, к кому мы их обращаем. В противном случае нам останется только удивляться, почему наши аргументы не действуют на глупцов, которые отвергают их по невежеству или зловредности, и пытаться, как то и советует Б. Лами в своей картезианской риторике, принудить их силой или обманом принять нашу точку зрения. Проблема эта особенно актуальна в наше время.
Второй вариант — систематическая проработка тезиса по топам — характерен для античной и средневековой традиции риторики, которая была продолжена в классических риториках, в частности, М. В. Ломоносовым. Она основана на трех принципах: характер аргументации в каждом риторическом произведении определяется статусом проблемы, т. е. ответом на основной вопрос, который возникает при столкновении точек зрения; посылки каждого аргумента независимы от посылок других аргументов; каждый аргумент занимает определенное место в системе обоснования тезиса, которое обусловлено его силой, т. е. убедительностью для частной аудитории, кругом лиц, принимающих положительное или отрицательное решение.

Поскольку внутренние (логические) топы представляют собой своего рода алфавит, определяющий и ограничивающий возможности изобретающей мысли, для тезиса, сформулированного определенным образом в рамках статуса и характера проблемы, возможен определенный набор ходов мысли, которые и прорабатываются в ходе изобретения. Те составляющие проблемы (вопросы-топы, например «когда было совершено действие?»), которые оказываются значимыми для решения проблемы, оказываются глубинными отношениями, на основе которых строятся аргументы.
Например: как можно было проникнуть в дом? — через дверь или через окно; когда можно было незаметно проникнуть в дом? — в такой-то промежуток времени. Но на двери нет следов взлома, а лестницу, по которой можно было проникнуть в окно, никто не видел. Вопросы где? и когда? должны быть поставлены в составе всех остальных возможных вопросов. Но именно они дают основание для построения аргументов первого ряда, поскольку возможные при имеющемся составе данных ответы на них в свою очередь требуют обоснования. Например, возражение: если лестницу никто не видел, то это не значит, что ее не было; ответ: то, что не установлено судебным следствием, не может быть основанием для решения суда.
Таким образом, проблема с ходами мысли, обосновывающими ее решение, может быть представлена в виде графа, узлами которого являются внутренние топы. В конкретной структуре аргументации некоторые узлы окажутся значимыми, а некоторые будут пробегаться как не вызывающие столкновения позиций. Значимые узлы и дадут специфическую для данного высказывания конструкцию аргументации. Но чтобы понять, какие узлы значимы, а какие незначимы в данной ситуации, хорошо, «ясно и отчетливо», представить себе все возможные узлы и оценить применимость каждого. Понятно, что ответ на последнее возражение будет необходимо убедительным для состава суда, но вовсе не обязательно убедит, например, журналиста, который пишет очерк о судебном деле.
Систематическая проработка ходов мысли по топам имеет этическое значение, которое определяется диалектическим или диалогическим характером построения аргументации. Диалогизм (в отличие от диалога как способа организации акта речи) представляет собой изображение в монологическом высказывании ролевых отношений, свойственных диалогу, вопросов, ответов, возражений, сообщений, уточнений, побуждений, обращений как видов реплик, выраженных посылками аргументов. Это представление ролевых отношений включает в ход высказывания частную аудиторию с ее реальными позициями, мнениями, интерпретациями и т. д. Собственно честность здесь означает верное изображение этих ролевых диалогических отношений, что и проявляется в полноте как стилистической характеристике речемыслительного акта. Содержательность стиля состоит в строгом следовании теме и в использовании выразительных средств, соответствующих теме высказывания. Рассмотрим два примера — отрицательный и положительный.
[2.12.] «Достоверность удостоверяет меня, что Истина, если она достигнута мною, действительно есть то самое, что я искал. Но что же я искал? Что разумел я под словом „Истина”} — Во всяком случае — нечто такое полное, что оно все содержит в себе и, следовательно, только условно, частично, символически выражается своим наименованием. Истина есть „сущее всеединое”, определяет философ. Но тогда слово „истина” не покрывает собственного своего содержания, и чтобы, хотя приблизительно, ради предварительного осознания собственных исканий, раскрыть смысл слова „истина”, необходимо посмотреть, какие стороны этого понятия имелись в виду разными языками, какие стороны этого понятия были подчеркнуты и закреплены посредством этимологических оболочек его у разных народов» 1.
[2.13.]«Итак, мысль о церковной системе, стремление доказать догматы, возникло из условий католицизма и принадлежит ему исключительно. Схоластика есть явление исключительно западное. Наша церковь его не знала. Наука не могла иметь в ней того значения, какое она получила в церкви западной. Церковь православная носит глубокое сознание, что извне она (истина. — А. В.) достигнута, определена и доказана быть не может. Только тот сможет постигнуть ее, кто в ней живет, кто связан с церковью единством жизни. Одна Божественная сила открывает истину и каждому лицу дает способность принять ее, усвоить себе. Одним словом — „верою” мы называем и объект, содержание, и субъективную способность, форму. В единстве благодатной
2
жизни исчезает разрыв познаваемого с познающим» .
Стиль этих фрагментов двух богословских текстов сходного содержания разительно контрастирует.
Автор примера [2.12] стремится внушить читателю свое видение предмета, навязывая ему свою манеру выражения: читатель [279] [280]
вынужден следить за извивами мысли автора, отвлекаясь от предмета: достаточно первого плеоназма «достоверность удостоверяет меня...». За этим погружением в пучину авторской мысли следует ход аргументации, отвлекающий читателя от предмета речи: какое отношение к истинам веры имеет то обстоятельство, что в греческом, латинском и русском языках слово, обозначающее истину, имеет различную внутреннюю форму? То, что этимология русского слова «истина» (кстати, сомнительная) отвечает мысли автора, еще не означает, что он обосновал свое понимание истины. Подобные отвлечения от прямого хода мысли, значимые уклонения от темы и нарушают содержательность стиля. Намеренные уклонения от темы речи, словесные петли, с помощью которых создается видимость обоснования, можно понимать как стилистическую софистику.
Второй пример [2.13] показывает иной тип стиля: во фрагменте нет ни одного лишнего слова. Автор ориентирован на читателя, стремится сделать содержание высказывания максимально понятным; он рассчитывает на определенный уровень знания предмета читателем, исходя из которого и строит изложение. Достоверность. Частная аудитория как субъект, принимающий решение, имеет моральное право отвергнуть информацию, которая представляется ей недостоверной.

Достоверность данных ограничивается рамками представлений аудитории о правдоподобности, т. е. о достаточном подтверждении истинности сообщений, которые используются как посылки аргументов.
[2.14.] «Духовник. Что ты разумеешь под словом „доказательства”?
Неизвестный. Под этим я разумею факты, или логические рассуждения, обязательные для человеческого разума.
Духовник. Хорошо. Применительно к вопросу о бессмертии, какие доказательства тебя удовлетворили бы?
Неизвестный. Прежде всего, конечно, факты. Если бы с „того света” были даны какие-либо свидетельства о жизни человеческой души, продолжающейся после смерти тела, я считал бы вопрос решенным. Этого нет. Остается другое — логика. Логика, конечно, менее убедительна, чем факты, но до некоторой степени она может заменить их.
Духовник. Свидетельств, о которых ты говоришь, множество. Но таково свойство неверия. Оно всегда требует фактов и всегда их отрицает. Трудно что-нибудь доказать фактами, когда требуют, чтобы сами факты, в свою очередь, доказывались.
Неизвестный. Но как же быть, нельзя же достоверными фактами считать рассказы из житий святых?

Духовник. Можно, конечно, но я понимаю, что тебе сейчас такими фактами ничего не докажешь, потому что эти факты для тебя нуждаются в доказательствах не менее, чем бессмертие души.
Неизвестный. Совершенно верно» V
Неизвестный не отвергает возможность «каких-либо свидетельств с того света» как таковую, но отвергает источник свидетельств, которые квалифицирует как «рассказы из житий святых». Это значит, что он считает сомнительными источник и способ представления данных. Замечание Духовника значимо: сообщение о факте, сколь бы правдоподобным оно ни представлялось само по себе, полностью находится под произволом получателя речи. Сообщение должно быть удостоверено авторитетным источником и формой представления. Если характер удостоверяющего источника будет иметь общее значение как авторитет, то форма представления значима лишь для данного субъекта. Если бы Духовник тут же явил Неизвестному чудо, то оно, может быть, убедило бы данного Неизвестного, но для другого Неизвестного само по себе сообщение о чуде, как и о любом, даже вполне обычном, событии, без авторитетного удостоверения сомнительно. Но отвечает за достоверность для получателя сообщений отправитель — автор, который представляет его как реалистическое изображение действительности в форме, доступной данной частной аудитории, и подтверждаемое источником, значимость которого обращает аудиторию к ее референтной группе.
Способ представления данных и удостоверяющего источника проявляется в отборе лексики, которая находится на границе активного лексического фонда получателя и престижной для него лексики, и в построении описаний и повествований, в которых план и перспектива постоянно смещаются от точки зрения получателя к точке зрения автора, интерпретирующих авторитетов и обратно, создавая между ними постоянные отношения частичной тождественности и тем самым как бы отстраненную, объективную картину сообщения и стоящего за ним факта. Выразительность (экспрессия) проявляется в изображении автором непосредственного переживания и оценки сообщаемого содержания. Это оценка оказывается и оценкой получателя сообщения, поскольку оно выражено средствами языка. Экспрессия противостоит стандарту выражения, следовательно, экспрессия обнаруживает [281] и оформляет высказывание как проявление языковой личности и тем самым связана с ответственностью за речь как проявлением этоса автора.
Репертуар экспрессивных средств задается и ограничивается стандартом выражения, характерным для такого вида словесности, как значимые отклонения от «нулевой ступени письма». Поэтому репертуар экспрессивных средств судебной ораторской прозы должен отличаться от репертуара экспрессивных средств политической оратории, а тем более от значимых приемов экспрессии в публицистике или философской прозе. Но уместность экспрессии зависит от конкретной ситуации речи и от отношения автора к предмету. Поэтому отношение стандарта и экспрессии в речи, с одной стороны, зависит от аудитории и интуиции автора, с другой — определяется видом словесности.
Это этическое требование экспрессии особенным образом проявляется в современной политической оратории. Тексты ораторских речей обычно составляются спичрайтерами, но политическому деятелю, который их «озвучивает», приходится иметь дело с реальной аудиторией, воспринимающей его как автора-создателя речи. Для установления непосредственного контакта с аудиторией он часто отступает от написанного текста и с большим или меньшим успехом прибегает к экспрессивным, часто просторечным или вульгарным выражениям.
Размывание частных и общих стилистических норм современной риторической прозы в вертикальном членении высокого, среднего и обычного стиля и в горизонтальном членении политической, судебной, показательной, публицистической прозы приводит к общему снижению авторитетности публичной речи. Это происходит потому, что при ослаблении норм стандарта утрачивается осмысление экспрессивности как значимого отклонения от стандарта. Тем самым снижается индивидуальность стиля риторической прозы, что и приводит к утрате авторитетности каждого автора в отдельности и всей среды общественных деятелей в целом. Краткость — оптимальная экономия выразительных средств, которые используются для полного раскрытия темы высказывания. Требование полноты содержания означает, что каждая тема для своего раскрытия требует затраты определенных словесных средств и определенного времени. Нельзя за пять минут прочесть, например, лекцию на сложную научную тему. Более того, лекция как риторический жанр требует повторов содержания, амплификаций, иногда отступлений от темы в виде комментариев или просто с целью снять напряжение, возникающее у слушателей от продолжительного следования рассуждениям лектора. Более свободные риторические формы, как доклад, политическая или судебная речь, очерк, трактат, если и не регулируются регламентом, должны быть максимально краткими по этическим соображениям. Автор понимает, что аудитория или читатель, во-первых, делают ему известное одолжение, добровольно соглашаясь выслушать или прочесть его сообщение; во- вторых, обладают ограниченными возможностями памяти и внимания, за пределами которых продолжение речи будет восприниматься как проявление недопустимого самомнения. Только самодовольный человек полагает, будто своей речью он кому-то делает одолжение и что его готовы слушать или читать до бесконечности.
Бзворить и писать кратко гораздо труднее, чем пространно. Краткость речи достигается тщательным отбором выразительных средств, продуманной композицией предложений и целесообразным расположением компонентов высказывания.
Отбор выразительных средств состоит в использовании наиболее точного слова из синонимического ряда, в замене по мере возможности длинных слов более краткими, в устранении неудобных для восприятия сочетаний звуков и стечений ударений. Продуманная композиция предложений означает ограничение синтаксической сложности — необязательных по смыслу вставных конструкций и придаточных предложений; использование порядка слов и предложений, наиболее точно отражающих строение мысли. Целесообразное расположение высказывания достигается построением компонентов — вступления, изложения материала, исследования, обоснования, опровержения, выводов — и гармонизацией объема каждого компонента в соответствии с объемом всего высказывания, но также уместной с точки зрения ясности мысли и убедительности последовательностью компонентов. В ясности риторического стиля проявляется уважение к аудитории. Коммуникация основана на принципе неравенства опыта отправителя и получателя сообщения, в соответствии с которым отправитель сообщает неизвестную получателю и существенную для него информацию, а получатель обладает достаточной компетентностью, чтобы эту информацию усвоить и использовать. Отсюда следует стилистическое условие ясности: сообщение не должно содержать как выражений, затруднительных для получателя, так и выражений, банальных для него.

При сопоставлении примеров [2.11], с одной стороны, и [2.12], [2.13], - с другой, видно, что первый пример не отвечает условию ясности. Значение ключевых слов примера [2.11] неопределенно, фигура тавтологии, разводящая значения слова «достоверность» как «Бог» и слова «удостоверять» как «придавать веру», неочевидна. Сообщение о том, что автор разумел под словом «Истина» (с заглавной буквы — тоже, видимо, наименование Бога), представляет собой объяснение неопределенного через неопределенное «сущее всеединое». А почему «необходимо посмотреть», как оно выражается «посредством этимологических оболочек» разных народов, и почему именно народов, а не языков, и вовсе загадочно. Между тем авторы двух других примеров толкуют о предметах не менее сложных, но при этом обходятся общеизвестными словами в общеизвестных значениях и строят обозримые предложения с естественным порядком слов. Уместность в стилистическом смысле — использование выразительных средств, соответствующих ожиданиям аудитории, характеру темы, жанровой форме высказывания, ситуации и социальному статусу автора. Чистота слога — использование выразительных средств, однородных в функционально-стилистическом отношении. Современный развитый литературный язык представляет собой систему так называемых функциональных стилей, или функциональных разновидностей языка. Под функцией понимается зависимость между типом коммуникативной задачи, стоящей перед автором высказывания, и формированием системы выразительных средств, которые позволяют решить такую задачу.
Например, если перед автором стоит задача научного изложения, он стремится установить устойчивые терминологические значения слов и словосочетаний, используя ресурсы разных языков, строить предложения и текст в целом, руководствуясь правилами логики и соотнося грамматическое членение предложений с логическим, ограничивает выражения личных оценок и использует постоянный ограниченный набор средств, выражающих объективные модальности («разумеется», «таким образом», «менее очевидно, что» и пр.). Поскольку задачи аргументации сходны, складываются модели и нормы наиболее эффективного решения типовых задач выражения мысли. Установившаяся таким образом система ресурсов языка приобретает качество стиля, поскольку в каждой области общественно-языковой практики складываются нормы оценок качества текста, научного, художественного, риторической прозы и т. д. Так складываются функциональные стили — разговорно-обиходный, научно-технический, документальноделовой, публицистический, художественно-литературный. Четких границ между функциональными стилями не существует, и каждый из них складывается на основе критериев, присущих именно данному типу коммуникативных задач. Поэтому каждый функциональный стиль характеризуется своим составом выразительных средств. Функциональные стили одного языка обычно не сопоставляются между собой — они взаимно дополнительны в смысле состава языковых ресурсов: в одном наблюдается широкое использование образных выражений и тропов, в другом — специфический синтаксис. Нормы функциональных стилей, сложившись, сохраняются в культуре языка, и всегда можно отличить, например, научную речь от публицистической или обиходно-разговорной.
Чистота слога имеет этическое значение. Автор, например журналист, пишущий очерк о вулканах на Камчатке, обращает свое произведение к определенной аудитории — читателям популярного журнала, которые ожидают прочитать занимательный рассказ с любопытными фотографиями. Но они не ожидают ни ученого трактата по геологии Камчатки, ни гневного обличения местных властей, ни философского эссе о российской истории, ни художественной исповеди автора о его личных отношениях с кем бы то ни было. Если бы им было нужно что-нибудь в этом роде, они обратились бы к другим источникам информации. Если журналист в своем очерке станет употреблять научную лексику и специфические научные обороты речи, обиходно-разговорный слог, уместный в частной беседе или что-либо подобное, не соответствующее его достаточно скромной задаче, он тем самым будет выставлять себя в позиции, не соответствующей его коммуникативной роли автора занимательного рассказа. И даже если среди его читателей найдутся геологи, философы, историки или просто интересующиеся личной жизнью журналистов, то и они будут обмануты в своих ожиданиях.
Таким образом, в чистоте слога проявляется отношение коммуникативной роли автора к его позиции, т. е. к образу автора с точки зрения стилистических ожиданий получателей данного типа текста. При этом аудитория выносит суждение о скромности автора, который высказывается либо о предмете, либо о собственной персоне. Художественность риторического стиля не равнозначна его укра- шенности. Речь может изобиловать образными выражениями, риторическими фигурами, причудливыми сочетаниями, которые свидетельствуют лишь об «азианизме» литературного вкуса автора, но витиеватая речь не становится художественной.
Художественность риторической прозы проявляется в плавности речи, в органичном и умеренном использовании выразительных средств, в изобразительности, в соответствии строя изложения замыслу автора и ожиданиям аудитории.
[2.14.] «Весь мир полон символов, и каждое явление имеет двойной смысл. Зима символизирует собою время, предшествующее крещению Христа; весна — это время крещения, обновляющего человека на пороге его жизни; кроме того, весна символизирует воскресение Христа. Лето — символ вечной жизни. Осень — символ последнего суда; это время жатвы, которую соберет Христос в последние дни мира, когда человек пожнет то, что он посеял. В целом четыре времени года соответствуют четырем евангелистам, а двенадцать месяцев — двенадцати апостолам и т. д. Видимое осмысляется невидимым, а невидимое — видимым. Мир видимый и мир невидимый объединены символическими отношениями, раскрываемыми через писание. В раскрытии этих
символических отношений и заключается главная цель средневековой
„ 1 „науки и средневекового искусства» .
Пример содержит три фрагмента: первое предложение — утверждение символики средневекового мышления — развертывается примером времен года и апостолов; затем следует толкование символических отношений как объединяющих видимый и духовный мир, и общее утверждение о цели средневекового знания. Первый и третий фрагменты динамические, поскольку в них развертывается мысль автора, а второй статический: он останавливает внимание на содержании предшествующего общего положения. Второй фрагмент организован ритмически, что придает ему внешнюю динамичность и ритмическими повторами создает образ движения по кругу, хронотопа, что и достигается ритмом речи. Ритм прозы проявляется в фонетических контрастах на границах слов, в чередовании равноударных элементов периодов. Так, начальная часть периодов, тема или так называемый протасис, содержит четыре ударных (точнее, так называемых йктовых[282] [283]) слога: «весь мир полон символов», «зима символизирует собою время», «весна — это время крещения» и т. д.;
завершающая часть периодов, тема или аподосис, может быть трех- или четырехударным (иктовым), «предшествующее крещению Христа», «что он посеял» «обновляющего человека на пороге его жизни», «весна символизирует воскресение Христа», но может содержать и иное число ударений. Повторяющиеся определения времен года содержат по четыре икта, а начальный и завершающий смысловую конструкцию аподосис — «предшествующее крещению Христа» и «что он посеял» — по три. Таким образом, семантические ритмы объединяются и чередуются с фонетико-просодическими, что и создает единый фонетико-семантический образ.

<< | >>

↑

Источник: Волков А.А.. Теория риторической аргументации. 2009

Еще по теме Стиль как проявление риторического этоса:

- История русского языка - Лингвистика - Перевод и переводоведение (Английский язык) - Прикладная лингвистика - Риторика - Русский язык - Социолингвистика -