Ораторские нравы

Честность. Честность — основное этическое качество ритора, связанное с принципом личной ответственности за содержание и форму высказывания.
В части содержания главная и самая сложная проблема честности — истинность и достоверность высказываний.

Если предмет публичной речи — факты, а сама речь обращена к прошлому, данные о фактах практически всегда оказываются неполными, а достоверность свидетельств — сомнительной. Изображая картину факта, автор почти неизбежно реконструирует ключевые элементы этой картины. Такое изображение факта основано на интуиции и личных оценках, степень правдоподобности которых зависит, с одной стороны, от опыта и языковой картины мира аудитории, а с другой — от уровня компетентности автора.
Аудитория должна обладать достаточным опытом, чтобы воспроизвести в своем воображении ход и детали события таким образом, чтобы оценить его картину как правдоподобную. Поэтому степень правдоподобия сообщаемой информации в значительной мере определяется компетентностью аудитории. А это значит, что словесная ткань изображения должна создать чувственный образ, черты и особенно значимые детали которого будут совпадать с ее представлением. Это стилистическая задача. Вместе с тем рассказ человека, обладающего профессиональными знаниями о предмете речи и широким жизненным опытом, сам по себе будет восприниматься как достоверный, даже если он будет содержать неожиданные сведения. Но это тоже стилистическая задача — тактично представить в глазах аудитории собственный опыт как достоверный и объективный. И чем более интересным и захватывающим будет рассказ, тем более правдоподобным он окажется. Любое утверждение, не соответствующее фактам, известны они в данный момент аудитории или нет, разрушит доверие к рассказчику. Но поскольку часто сообщаются недостаточно достоверные обстоятельства, то они и должны получить соответствующую оценку и с уместной осторожностью включаться в ткань повествования.
Таким образом, компетентность как условие честности складывается из жизненного опыта ритора, его предметной компетентности, языковой компетентности, реальной достоверности сообщаемой информации.
Особое значение имеет логическая корректность аргументации. Риторические аргументы строятся как на основе форм, которые приводят лишь к правдоподобным выводам, так и на основе доказательных умозаключений. Логическая форма отдельного аргумента часто не осознается аудиторией или может иметь для нее второстепенное значение. Здесь также многое зависит от компетентности аудитории. Но если рассмотреть вопрос с точки зрения аргументации в целом, то в хорошей аргументации основные аргументы строятся как доказательные, т. е. с соблюдением требований логики. Вспомогательные аргументы могут быть более слабыми в логикосемантическом смысле, но именно такие аргументы часто оказываются наиболее убедительными.
Судебный оратор доказывает несостоятельность улик и свидетельских показаний, алиби, несоответствие обвинения статье закона и т. п., но, изображая личность подзащитного, он прибегает к топам типа «хороший человек не совершает дурных поступков». Подобные аргументы строятся на индуктивных посылках и часто в виде описания-портрета, которое убеждает своей изобразительностью. В таком случае логически сомнительный аргумент может оказаться особенно убедительным и уместным как завершение аргументации. Более того, он укажет и на отношение к проблеме самого автора, которого можно будет счесть человеком пускай несколько наивным, но заслуживающим доверия.
Логическая корректность как таковая существенна и в том отношении, что она создает влиятельность слова. Эффективно риторическое произведение, если оно вызывает непосредственную желательную автору реакцию конкретной аудитории. Но сама по себе эффективность речи не только не создает этический образ ритора, но даже может компрометировать его: в красноречии содержится известная доля краснобайства, которое оказывается особенно заметным при трезвой оценке высказывания. Логическая корректность как определенность, последовательность и доказательность аргументации создает образ, может быть, суховатого и педантичного, но надежного автора, который продумывает свои мысли, тщательно готовит публичные выступления и «слов не тратит по-пустому».
Логическая корректность аргументации есть одновременно проявление уважения к аудитории и указание на ответственность получателя речи за личную компетентную оценку ее содержания и формы. Если эмоция коллективна, то критическая оценка содержания индивидуальна: доказывая, обращаются не ко всем вместе, а к каждому в отдельности, и этот «каждый» будет относиться к автору так же, как автор относится нему.
Личная ответственность за содержание и форму публичного высказывания — главный принцип профессиональной риторической этики.
Публичное высказывание представляется продуктом творческой деятельности личности, и в риторической прозе личность проявляется в наибольшей мере. В отличие от литературы художественного вымысла, где образ автора предстает как продукт художественного творчества, т. е. вымышлен, как и другие художественные образы, образ автора риторической прозы максимально слит с реальным человеком, создающим высказывание, и соотнесен с этическими нормами общества. Поскольку высказывание является продуктом замысла конкретного автора, который выражает свою личную позицию в отношении проблемы, имеющей значение для общества, обосновывает решение проблемы и предлагает также конкретным людям присоединиться к его предложениям, понятно, что такой автор должен нести ответственность за то, что он предлагает, и за то, как он это делает. Наряду с аудиторией он несет ответственность и за последствия своих предложений.
Возможности ритора, безусловно, ограничены условиями публикации, правовыми и моральными нормами общества, состоянием дискуссии о проблемах, к которым он обращается, реальной доступностью средств публикации.
Скромность. Скромность — редкое слово в современном общественном обиходе. Между тем качество скромности имеет существенное значение особенно для современного общества с его эгалитарными ценностями и устремлениями. В обществе, где доминирует иерархическая, например сословная, идеология, право на публичную речь зависит от принадлежности автора к говорящим (духовенство, дворянство, купечество), но не молчащим (крестьяне, мещане) сословиям. В обществе с демократической идеологией, где все имеют принципиально равное право на публичную речь, реальный доступ к публичной трибуне в виде ли массовой информации, книжных или журнальных публикаций, университетской кафедры, микрофона на деловом совещании определяется участием в корпорации публичных деятелей, рекрутирующих в свою среду новых членов на основе идео- кратического отбора, профессиональной или речевой компетенции, личных связей и имущественного положения. Для демократии существует Интернет, где кто угодно может высказываться о чем угодно.
Однако Интернет в его демократической части эффективен, но не влиятелен: влиятельны только те ресурсы, которые основательно финансируются и отображают корпоративную идеологию.
В этой эгалитарно-демократической социальной ситуации непосредственное отношение автора к аудитории в виде признания последней права автора создавать влиятельные высказывания оказывается сложным. Дело в том, что та «культурная» среда, часть корпорации имеющих доступ к электронным фактурам речи, функция которой состоит в рекламе товаров и услуг: спортсмены, топ-модели, киноактеры, певцы и певицы, телеведущие и т. п., действует в основном невербальными средствами, а если и вербальными, то с очень существенными ограничениями по части содержания. Так что скромность здесь решительно неуместна.
Однако за пределами медийной среды остаются источники публичной речи, которые обладают реальной влиятельностью. И для ритора здесь открывается богатое поле применения его идей и способностей, хотя сам он не всегда заметен. Он действует в кругу других речедеятелей, в котором обнаруживается жесткая конкуренция за влиятельность в аудитории. Здесь-то скромность и оказывается инструментом профессиональной этики. Опыт риторической прозы последних полутора десятилетий показал замечательные результаты в сфере именно скромности.
Целый ряд политических партий и общественных движений, влиятельных в обществе в 1990-х гг., постепенно снижаясь в общественных оценках, оказался в последние годы фактически на положении маргинальных групп, вызвав к себе аллергию общества. Можно назвать главные причины такой сокрушительной динамики влиятельности: отрицание продуктивной ценности отечественного исторического опыта; обращение к западным моделям устройства общества как к непререкаемому авторитету; отрицание позитивного содержания в высказываниях политических оппонентов; отсутствие единства и организации в конструктивных действиях. Эти группы объединяются в оппозиционных акциях различного рода, но их лидеры подвергают друг друга уничтожающей критике и не могут создать единый организационный центр и дисциплинированную среду сторонников. При обилии публичных высказываний, при тематической и стилистической неуместности выступлений, при эристической полемике и критике, при жанровой неопределенности речи складывается речевая ситуация, в которой чем больше объем публичной речи, тем сильнее самокомпрометация. Перечисленные причины (но имеются и иные) прямо относятся к скромности как проявлению риторического этоса.
Уважение к аудитории, внимание к высказываниям оппонентов, обоснованность и ограничение критики — проявления скромности как профессионального достоинства ритора.
Уважение к аудитории проявляется в первую очередь в использовании топики высоких уровней иерархии. Высшими уровнями иерархии топов были и остаются религия, наука и философия, искусство, национальный исторический опыт.
Обращение к авторитету и к аудитории как к источникам посылок само по себе свидетельствует о скромности — о признании инстанции более значимой, чем мнение субъекта речи. Сведение аудитории с авторитетными инстанциями в еще большей мере придает ей значение, но и ставит перед ответственностью более высокого уровня.
Сам по себе факт обращения политического деятеля, судебного оратора, в особенности по уголовным делам, публициста к истинам религии как посылкам аргументов свидетельствует, во-первых, об определенном отношении автора к жизни и, во-вторых, об уверенности автора в том, что и сама читающая или слушающая аудитория имеет высокие духовно-нравственные идеалы. Тем самым автор предстает как заслуживающий, по крайней мере, большего доверия, чем те, кто апеллирует к материальным или эгоистическим интересам, а аудитория, к которой он обращается, обретает в собственных глазах высокий моральный статус.
При этом существенное значение имеют и вероучительное содержание таких апелляций, и та культурно-религиозная традиция, которой принадлежит аудитория. Положения вероучения, определяющие отношение человека к Богу, к другим людям и к самому себе, неодинаковы в религиях. Содержание таких положений имеет самостоятельное значение, определяемое их внутренним смыслом, который направляет и организует нравственное суждение. Поэтому имеет существенное значение, к топике какого именно религиозного учения обращаются. Обращение же к топике культурно-религиозной традиции, которой принадлежит аудитория, означает признание автора «своим».
Обращение к топике науки и философии имеет важное этическое значение, но при определенном отношении к научному и фило

софскому знанию и при определенном отборе положений, которые используются в качестве топов. Это имеет отношение в первую очередь к гуманитарному и естественно-научному знанию. Обращение к топике естественной науки и тех общественно-научных теорий, которые ориентируются на естественно-научные методы, как раз неблагоприятно для риторической этики.
Так, в первые годы перестройки государственные деятели — экономисты, сторонники рыночной экономики — в критике социализма и в обосновании необходимости перехода к рыночной экономике постоянно обращались к авторитету экономической науки с ее «объективными законами» и к нарушению этих законов при социалистическом волевом управлении производством и финансами. Предъявляя претензии на научную компетентность и способность «научно» управлять обществом, они скоро скомпрометировали и свои идеи либеральной экономики, и самих себя, поскольку переход на указанные рельсы привел к параличу народного хозяйства.
Основа метода гуманитарной науки состоит в научном обобщении опыта искусства, например, искусства управления финансами и производством, военного искусства, художественного искусства. Поэтому надежность выводов и особенно прогнозов в любой гуманитарной сфере всегда определяется «человеческим фактором» — личной компетентностью, искусностью тех, кто эти выводы и прогнозы применяет в практике. Но всякое искусство исторично, оно проявляется в деятельности конкретного общества. Поэтому и прецеденты, которыми обосновываются предлагаемые решения, должны относиться к истории данного общества.
Обращение к национальному историческому опыту как прецеденту предлагаемых решений, означает признание ценности культуры самого общества, которому предлагают принять конкретное предложение. Общество, которое ценит собственную историю как совокупность накопленного государственного, правового, политического, научного опыта в прецедентах решений в сходных ситуациях, продуктивно и независимо. Обращение к зарубежному опыту как образцам решений, противопоставляемых национальной традиции, приводит к дезорганизации общества и к компрометации автора:
«Но какое положение по отношению к европейскому шовинизму и космополитизму должны занять нероманотерманцы, представители тех народов, которые не участвовали с самого начала в создании так называемой европейской цивилизации?
Эгоцентризм заслуживает осуждения не только с точки зрения одной европейской романо-германской культуры, но и с точки зрения всякой культуры, ибо это есть начало антисоциальное, разрушающее всякое культурное общение между людьми. Поэтому если среди неромано-германского народа имеются шовинисты, проповедующие, что их народ — народ избранный, что его культуре все прочие народы должны подчиняться, то с такими шовинистами следует бороться всем их единоплеменникам. Но как быть, если в таком народе появятся люди, которые будут проповедовать господство в мире не своего народа, а какого-нибудь другого, иностранного народа, своим же соплеменникам будут предлагать во всем ассимилироваться с этим „мировым народом”? Ведь в такой проповеди никакого эгоцентризма не будет, — наоборот, будет эксцентризм. Следовательно, осудить ее совершенно так же, как осуждается шовинизм, невозможно. Но, с другой стороны, разве сущность учения не важнее личности проповедника? Если же господство народа А над народом В проповедовал представитель народа А, это было бы шовинизмом, проявлением эгоцентрической психологии, и такая проповедь должна была бы встречать законный отпор как среди В, так и среди А. Но неужели все дело совершенно изменится, лишь только к голосу представителя народа А присоединится представитель народа В? Конечно, нет; шовинизм останется шовинизмом. Главным действующим лицом во всем этом предполагаемом эпизоде является, конечно, представитель народа А. Его устами говорит воля к порабощению, истинный смысл шовинистических теорий. Наоборот, голос представителя народа В, может быть, и громче, но, по существу, менее значителен. Представитель В лишь поверил аргументу представителя А, уверовал в силу народа А, дал увлечь себя, а может быть, и просто был подкуплен. Представитель А ратует за себя, представитель В — за другого: устами В, в сущности, говорит А, и поэтому мы всегда вправе рассматривать такую проповедь как тот же замаскированный шовинизм.
Все эти рассуждения, в общем, довольно бесцельны. Такие вещи не стоит долго и логически доказывать. Всякому ясно, как бы он отнесся к своему соплеменнику, если бы тот стал проповедовать, что его народу следует отречься от родной веры, языка, культуры и постараться ассимилироваться с соседним народом, скажем, с народом X. Всякий, конечно, отнесся бы к такому человеку либо как к сумасшедшему, либо как к одураченному народом X типу, утратившему всякое национальное самолюбие, наконец, как к эмиссару народа X, присланному вести пропаганду за соответствующее вознаграждение (курсив мой. — А. В.)» \
Итак, использование топов высоких уровней иерархии означает, что автор признает компетентность аудитории, которая является частью общества или обществом в целом, как и компетентность каждого своего читателя, в оценке его, автора, предложений и аргу- [269] ментов и что автор не является аудитории как некий deus ex machina, обладающий правом поучать и наставлять ее.
Внимание к высказываниям оппонентов. Риторическая аргументация предполагает возможность множества решений проблемы, из которых аудитория принимает оптимальное для себя. Это значит, что речедеятели, за которыми признается право на публичную аргументацию, рассматриваются как заслуживающие внимания. Любой из авторов, участвующих в обсуждении, является частью аудитории. Поэтому отношение автора к альтернативным предложениям указывает на правомерность равного отношения к его аргументации.
Обоснованность и ограничение критики. Критические высказывания в явном или неявном виде являются частью риторического произведения, поскольку в его строе фигурирует образ оппонента. В соответствии с целями и типами риторической аргументации выделяются три разряда критики — дискуссия, полемика, эристика, являющаяся разновидностью последней. Все три разновидности критики применяются в риторической прозе, но для современной аргументации особенно характерны две последние — полемическая и эристи- ческая.
Различие между дискуссией, полемикой и эристикой состоит в следующем: цель дискуссии — переубеждение оппонента, который в таком случае совпадает с аудиторией, поэтому для дискуссии характерна диалектическая аргументация; цель полемики — убеждение аудитории в несостоятельности оппонента, а цель эристики — его компрометация.
В техническом отношении все три вида критики сходны, однако в полемической и эристической критике широко используются аргумент к человеку, аргумент к незнанию («сделайте лучше»), а также различные приемы компрометации оппонента, такие как лексические характеристики, прямые и скрытые сопоставления и т. п. Что касается различия полемической и эристической критики, оно состоит в использовании в последней различного рода приемов воздействия и манипуляции, например, явных и скрытых угроз, подмен тезиса, посылки, вывода, словесных характеристик, топических позиций — субъекта, объекта действия, обстоятельств, времени, места и т. д., — которые, по существу, представляют собой уже настоящие софизмы. Следует, однако, отметить, что большая часть такого рода приемов применяется во всех видах критики. По словам Лейбница,
«аргумент ad ignorantiam хорош в случае презумпции, когда разумно
придерживаться известного мнения, пока не будет доказано против-
ное. Аргумент ad hominem (к человеку) имеет то значение, что он показывает, что одно из двух утверждений ложно и что противник так или иначе ошибся. Можно было бы привести еще другие аргументы, которыми пользуются, как, например, тот, который называют ad vertiginem (к головокружению), когда рассуждают следующим образом: если не принять этого довода, то мы не имеем никакого средства прийти к достоверности по рассматриваемому вопросу, это признается нелепым. Этот аргумент хорош в известных случаях, как, например, если бы кто-нибудь желал отрицать первоначальные и непосредственные истины вроде той, что ничто не может одновременно быть и не быть, или той, что мы сами существуем, так как если бы он был прав, то не было бы никакого способа знать что бы то ни было» [270].
Различие полемической и эристической аргументации находится не в сфере техники, а в сфере риторической этики: те приемы квазилогической аргументации, которые не могут быть осознаны и критически восприняты аудиторией, т. е. используются как манипуляция и этически некорректны.
Полемическая и эристическая критика как инструмент компрометации направлена в первую очередь на этику оппонента. Опровержение строится в основном таким образом, что от аргументов, опровергающих пафос высказываний оппонента, т. е. экспрессию, выразительный строй его высказываний, переходят к аргументам, опровергающим его логос, т. е. обоснование предлагаемых им тезисов, чтобы привести аудиторию к выводу о его неэтичности — нечестности, нескромности, недоброжелательности, непредусмотрительности и, следовательно, убедить аудиторию в том, что оппонент не заслуживает доверия, некомпетентен и имеет своекорыстные побуждения. Различие состоит в том, что полемика лишь указывает на такие особенности оппонента, а эристика обычно содержит оскорбления, клевету или недостаточно обоснованные обвинения в безнравственности.
Рассмотрим пример полемической критики.
[2.7.] «Очевидно, возражая против компетентности Льва Толстого в качестве моралиста представлять ту точку зрения, на которой он, Толстой, стоит, г-н Чичерин не обдумал своего возражения, а потому и впал в совершенно элементарную ошибку. Какой грозной филиппикой пришлось бы мне по этому поводу разразиться, если бы несомненные логические промахи моих критиков вызывали бы во мне такое же негодование, какое возбуждают в г-не Чичерине мнимые или сомнительные

ошибки критикуемых им авторов! Но я полагаю, что негодовать в литературной и философской области следует не на ошибки и заблуждения, а только на сознательную и намеренную ложь, и так как с этой стороны Б. Н. Чичерин выше всякого подозрения, то многие странности в его мнимой критике моей нравственной философии, — странности гораздо более значительные, нежели вышеуказанная, пробуждают во мне хотя и прискорбное, но тихое чувство» 1.
Это пример полемической критики, хотя и на грани эристики. Если Б. Н. Чичерин в своей критике В. С. Соловьева точно указывает, какие и где тот допустил логические ошибки и подстановки понятий, то В. С. Соловьев с «тихим, но прискорбным чувством» лишь голословно обвиняет своего оппонента в логических ошибках, якобы гораздо более тяжелых, чем его собственные.
[2.8.] «Хорошо известно, что R-ая дума никогда не делает ничего, что не было бы одобрено N. Значит, это N обвиняет президента в преступной безответственности, в попустительстве террористам»[271] [272].
Это пример эристической (софистической) критики: умозаключение представляет собой софизм, поскольку большая посылка содержит оценочное суждение (суждение о суждении: «хорошо известно, что...»), а вывод — аподиктическое. Из приведенного контекста очевидно, что как посылка, так и вывод соответствуют намерению автора, во-первых, скомпрометировать R-кую думу, а во-вторых, приписать N действия, которые могут повлечь за собой негативные для него последствия.
Критика компрометирует критикующего, в особенности полемическая и эристическая. Критикующий утверждает свою правоту (ср. «прискорбные, но тихие чувства» В. С. Соловьева), чем неизбежно ставит себя в более высокую позицию по отношению к объекту критики и к аудитории. Поскольку полемическая критика адресована аудитории, выходит, что критик поучает читателей или слушателей, которые, очевидно, были склонны присоединиться к его оппоненту. Поскольку аудитория сопротивляется любой риторической аргументации, сомнительными в ее глазах оказываются и этические основания критики. Вот почему руководства по риторике всегда рекомендовали по возможности избегать критики или строить ее в неявном виде: с точки зрения риторической этики утверждение своих идей более выгодно, чем отрицание чужих.
Доброжелательность. Цель произведения риторической прозы — благо людей, к которым оно обращено. Благо может пониматься автором и аудиторией различным образом, и то, что считает благом автор, далеко не всегда совпадает с тем, что считает благом аудитория.

В таких случаях возможен конфликт между автором и аудиторией. Однако само по себе стремление к благу аудитории остается важнейшим и неотъемлемым проявлением риторического этоса в слове. Если в тексте риторического произведения не проявляется доброжелательность, этическая компрометация автора неизбежна. Этическая компрометация автора влечет за собой прекращение общения: он исчезает вместе со своими произведениями. В культуре не только сохраняются, но даже становятся определяющими ее дальнейшую жизнь произведения, приведшие к конфликту понимания блага, в особенности если прав оказывается автор, а аудитория неправа. Но лишь при условии, что сама этическая интенция произведения выражена ясно и отчетливо.
Доброжелательность проявляется в уместности проблемы, в актуальности содержания, в конструктивных предложениях.
Риторическое произведение может быть полезным только там, где оно уместно: какая польза читателям философского трактата от того, что автор имеет «прискорбные, но тихие чувства»?
Уместность речи проявляется различным образом: существует стилистическая уместность, существует содержательная уместность. Стилистическая уместность может пониматься как использование надлежащего речевого приема и как использование ожидаемых аудиторией выразительных средств. Содержательная уместность проявляется в своевременной постановке и приемлемом решении значимой, по крайней мере для аудитории, проблемы. Содержательная и стилистическая стороны уместности тесно связаны: практически во всех приведенных выше примерах ошибок проявляется именно неуместность стилистическая и как следствие содержательная, так как неосознанное и поэтому неточное использование речевого инструментария влечет за собой зависимость содержания от речевой привычки.
Когда автор сживается с определенным строем речи, например научной или обиходно-разговорной, этот привычный строй становится самодостаточным и определяет содержание речи и речевые реакции: научным слогом невозможно выразить философское содержание, а разговорным — государственную мысль.
Античная риторика замечательна тем, что она избавляла автора- профессионала от этой стилистической зависимости. Она делала это двумя способами: тренировкой использования различных стилей в одном ораторском жанре и методикой построения речи, в соответствии с которой сначала задается предмет речи, затем находятся тезис и аргументы, далее строится композиция высказывания, а в соответствии с содержанием и композицией отбираются целесообразные выразительные средства, после чего речь выучивается наизусть и репетируется, чтобы наконец быть разыгранной на кафедре проповедника, на трибуне политического оратора или в судебном процессе. Обученный таким образом оратор-профессионал умел использовать по своему усмотрению уместный стиль речи.
Доброжелательный ритор знает, что, кому, когда, где, как сказать, но также знает и то, что говорить не следует, и умеет применить это знание в практике своей публичной деятельности. Но кроме того, он учитывает ограниченность своих способностей и возможностей.
Актуальность содержания. Риторика имеет дело главным образом с произведениями деловой прозы. Если художественное произведение в замысле своего создателя рассчитано на вечную жизнь, то претензии риторической прозы куда скромнее — она не мыслит себя «памятником выше пирамид» и создается, чтобы быть использованной непосредственно, в данном месте и в данных обстоятельствах. Эстетика риторической прозы поэтому равно принадлежит художественному вкусу автора и аудитории, но именно актуальность содержания делает риторическое произведение достоянием культуры. Содержание проблем, которые приходится решать, повторяется, и воплощенный в слове прецедент делает влиятельным стиль. Так, черты стиля Цицерона в течение тысячелетий воспроизводятся в разных языках и в разных жанрах.
Актуальность содержания не есть конъюнктурное проявление риторического этоса, поскольку актуально не решение проблемы, которое кому-то выгодно при конфликте частных интересов, а возможность успешного решения, исходящего из принципов духовной нравственности. Цицерона даже принято считать хорошим оратором и плохим политиком, однако ему удалось создать ряд прецедентов решений, которые сохраняют свою актуальность, поэтому политическое влияние Цицерона простирается гораздо дальше не только его жизни, но и жизни государства, в котором эти решения были приняты впервые. Одной из таких актуальных проблем остается право власти нарушить закон в уникальных и критических для общества обстоятельствах, как и право власти отказаться впоследствии от преследования тех, кто этот закон нарушил.
[2.9.] «Итак, если честный консул, видя, что расшатываются и уничтожаются все устои государства, должен оказать помощь отчизне, защитить всеобщее благо и достояние, воззвать к честности граждан, а своему личному благу предпочесть всеобщее, то честные и стойкие граждане, какими вы показали себя во все опасные для государства времена, также должны преградить пути к мятежам, создать оплот для государства, признать, что высший империй принадлежит консулам, что высшая мудрость сосредоточена в сенате и что человек, следовавший этим правилам, достоин хвалы и почестей, а не наказания и казни. Итак. Весь труд по защите Гая Рабирия я беру на себя, но усердное желание спасти его должно быть у нас с вами общим.
Вы твердо должны знать, квириты, что с незапамятных времен среди всех дел, которые народный трибун возбуждал, в которых консул брал на себя защиту, которые выносились на суд римского народа, не было еще более важного, более опасного дела, которое потребовало бы большей осмотрительности от вас всех. Ведь это дело, квириты, преследует лишь одну цель — чтобы впредь в государстве не существовало ни государственного совета, ни согласия между честными людьми, направленного против преступного неистовства дурных граждан, ни — в случаях крайней опасности для государства — убежища и защиты для всеобщей неприкосновенности При таком положении дел я прежде всего, как это и необходимо, когда столь велика угроза для жизни, доброго имени и достояния всех граждан, молю Юпитера Всеблагого и Величайшего и других бессмертных богов и богинь, чья помощь и поддержка в гораздо большей степени, чем разум и мудрость людей, правят нам государством, ниспослать нам мир и милость. Я умоляю их о том, чтобы свет этого дня принес Гаю Рабирию спасение, а наше государство укрепил. Далее я умоляю и заклинаю вас, квириты, чья власть уступает только всемогуществу бессмертных богов: так как в одно и то же время в ваших руках находится и от вашего голосования зависят и жизнь Гая Рабирия, глубоко несчастного и ни в чем не повинного человека, и благополучие нашего государства, то, решая вопрос об участии человека, проявите свойственное вам сострадание; решая вопрос о неприкосновенности государства, — обычную для вас мудрость» [273].
В примере видно, что актуальность и значимость проблемы Цицерон связывает не только непосредственно с предстоящим решением, но и рассматривает предлагаемое решение как прецедент будущих действий и оценок исторических событий. Дело было сложным. Гай Рабирий, приговоренный к смерти особым судом «двоих» за то, что он был виновником смерти участника гражданской смуты претора Гая Сервилия Главция, которому была гарантирована неприкосновенность, обратился к суду народа — центуриатских комиций. Оправдание было весьма проблематичным. В случае обвинительного приговора не только Гай Рабирий был бы подвергнут бичеванию и распят на кресте, но фактически оказывалось под запретом пресечение любого мятежа, если он возглавлялся официальными лицами. Судебное заседание было прервано, и суд не вынес приговора. Но само дело послужило прецедентом для ликвидации заговора Каталины. Однако через несколько лет Юлий Цезарь (который, будучи членом суда «двоих», как раз и вынес смертный приговор Рабирию) пришел к власти путем такого мятежа.
Цицерон в обосновании актуальности проблемы обращается к богам и к нравственным ценностям аудитории как инстанции аргументов, далее он использует аргументы к принципу справедливости, поскольку осуждение Рубирия могло бы повлечь за собой привлечение к суду многих государственных лиц, участвовавших в подавлении мятежей, что, безусловно, вызвало бы гражданскую войну. Обращение к духовной морали как основанию гражданского согласия, к положению о том, что месть за совершенное властью насилие приводит к гражданским конфликтам, оказалось в данном случае убедительным. И то обстоятельство, что Цицерону в конечном счете не удалось предотвратить гражданскую войну, одной из жертв которой он пал, особенно значительно: актуальность поставленной им проблемы состоит в том, что только в обществе, где принципы духовной морали являются реальным основанием принимаемых решений, возможно устойчивое гражданское согласие.
Конструктивные предложения. Конструктивной является аргументация, которая позволяет развивать созидательную деятельность общества.
Созидательная деятельность возможна только на основе опыта культуры. Поэтому этическая ответственность автора риторической прозы определяется не только его стремлением «сделать как лучше», но и пониманием культуры, в рамках которой конструктивными оказываются не всякие добрые намерения, а лишь совместимые со строением и уровнем развития культуры общества:
«Эпоха Петра Великого представила особенно наглядный пример несознания основного нашего принципа государственности. Самодержавный инстинкт Петра поистине велик, но повсюду, где требуется самодержавное сознание, он совершает иногда поразительные порывы своего собственного принципа. Инстинкт редко обманывает Петра

в чисто личном вопросе: как он должен поступить, как монарх? Но когда ему приходилось намечать действие монарха вообще, т. е. в виде постоянных учредительных мер, Петр почти всегда умел решить вопрос только посредством увековечения своей временной частной меры... Принцип есть отвлечение от общего, что объединяет частные меры и что, следовательно, приложимо ко всем разнообразным случаям практики. Этого-то принципа у Петра и не видно. Он гениальным монархическим чутьем знал, что должен сделать он, и оказывается беспомощен в определении того, что должно делать вообще. Поэтому-то он своим личным примером укрепил у нас монархическую идею, как, может быть, никто, и в то же время своими действиями, носившими принципиальный характер, подрывал ее беспощадно» 1.
Эта характеристика Л. А. Тихомирова применима ко всем российским реформаторам. Одна из странных особенностей нашей культуры — пренебрежение культурой.
Культура как система сохраняемых и воспроизводимых моделей деятельности общества включает три компонента: систему образцов — парадигм, инструментарий воспроизведения — систему образования и творчество во всех сферах жизнедеятельности общества. Границы культуры определяются границами общества, которое является носителем культуры. Поскольку физическая, духовная и материальная составляющие культуры находятся в теснейшей связи, любая культурная революция производит разрушение человеческого состава общества и, следовательно, резкое падение способности общества воспроизводить культурные модели деятельности, что и приводит к его разрушению.
История общества представляет собой непрерывную деятельность, в ходе которой в культуру откладывается значимый опыт в виде знаний, создаваемой материальной среды — цивилизации, качеств человека, позволяющих ему решать новые жизненные задачи. Большинство произведений, создаваемых в ходе жизнедеятельности общества, потребляется или исчезает, и лишь относительно незначительный их состав включается в культуру, описывается, воспроизводится и хранится. Объем фактов культуры тем не менее нарастает, поэтому содержание культуры постоянно подвергается переописа- нию и обобщению.
Жизнедеятельность любой культурной общности протекает во взаимодействии с другими культурными общностями, и общество по-
1 Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. М.: ГУП «ТОО „Алир”, Облиздат», 1998.С. 282.
стоянно заимствует идеи и продукты, которые осваиваются и наряду с собственными новациями частично включаются в состав культуры.
Особенности реформ Петра Великого, на которые указывает Л. А. Тихомиров, были связаны с неразвитостью образовательной системы в России того времени. Сам Петр Великий не получил систематического образования и был вынужден создавать систему образования на основе западных образцов. Ее становление завершилось лишь в начале XIX в. И драматическая история не укорененных в национальной культуре идей и общественных движений, безусловно, восходит к Петру Великому. Л. А. Тихомиров, очевидно, как никто другой, лично пережил и осознал пагубность культурного авантюризма, столь характерного для русских демократов-революционеров всех времен.
Система образования — принципиально значимое звено культуры. Система образования является инструментом воспроизведения парадигм культуры, поскольку включает новые поколения в непрерывную традицию деятельности общества. Из этого не следует, что система образования должна быть обращена только в прошлое, обучать только тем знаниям и умениям, которые уже включены в культуру, и жестко ограничивать воспитание нового поколения рамками традиции. Но культурное достояние остается основой образовательной системы. Организация системы образования является прогнозом развития общества, который исходит из условий, задаваемых парадигмой культуры. Если образовательная система неполно отражает состав и строение культуры общества, если она обращается к иной культуре как источнику, если она противопоставляет новое поколение культурной традиции общества и т. д., в обществе развивается деструктивная деятельность и возникают ситуации, подобные революции 1917 г.
Знаменательно, что только культурная реакция, начавшаяся в середине 30-х годов, усилившаяся в годы Великой Отечественной войны в связи с поражениями на фронте и достигшая апогея в первое послевоенное десятилетие, дала толчок обобщению послеоктябрьских новаций с культурной традицией и закономерно привела к мощному развитию культуры в 50-70-е гг.
Исторический опыт показывает, что конструктивными оказываются консервативные совещательные пропозиции, которые основаны на совместимости новации с культурной традицией. Так, быстрый культурный и экономический рост Китая, начиная с 80-х гг. XX в., связан с положительной оценкой исторического опыта общества и включением максимального объема культуры в принятие решений.
Но консервативные пропозиции реальны лишь постольку, поскольку они поддерживаются системой образования, если она создает культурную компетентность нового поколения, достаточную, чтобы реализовать эти пропозиции.
Предусмотрительность. Предусмотрительность — нравственное отношение к последствиям речи.
Публичная аргументация проблемна и спорна, предложения ритора влекут за собой не только положительные и отрицательные последствия, но и конфликт в аудитории, поэтому ритор обязан, прежде чем высказаться, взвесить возможные последствия своих предложений и оценить способность аудитории решить проблемы, которые ставит перед ней аргументация.
Аргументация неизбежно создает конфликтные ситуации, поскольку аудитория состоит из людей, у которых есть интересы, собственные представления о проблемах, отношение к приводимым доводам и склонность объединяться в группировки: не существует однородных аудиторий, а согласие и присоединение всегда неполны. Но конфликт должен быть разрешен силами самой аудитории, и этическая обязанность ритора — ставить перед аудиторией только такие проблемы, которые она в состоянии разрешить, и строить аргументацию таким образом, чтобы аудитория смогла найти путь решения проблемы. Если аргументация ставит аудиторию в тупик, внутреннее столкновение в ней становится неизбежным, и в конечном счете ритор будет справедливо обвинен в непредусмотрительности.
Убедительность. В произведениях риторической прозы в различных формах, но постоянно просвечивает образ аудитории, как ее видит или намерен представить автор. Аудитория может быть универсальной и частной. Универсальная аудитория — человек вообще, «всечеловек», как этого «всечеловека» понимает автор, — по существу, сам автор в ипостаси слушателя или читателя. Картезианская риторика учит видеть лишь универсальную и отрицает частную аудиторию. Частная аудитория представляет собой образ конкретного сообщества с присущими ему культурой, мировоззрением, интересами, правами, обязанностями и целями.
Убедить реальную аудиторию можно, представляя ее как частной, так и универсальной, но обращение к универсальной аудитории свидетельствует о непредусмотрительности, которая может привести к конфликту реальной аудитории с автором. Аудитория, которой путем создания словесного образа навязывается универсальность, на деле остается частной, и если она убеждена как универсальная, то такая навязанная убежденность вступает в противоречие с ее реальными представлениями, побуждениями, интересами.
Среди русских риторов-классиков главным универсалистом был Ф. М. Достоевский, отчего, видимо, его творчество так пришлось по вкусу на Западе, где Ф. М. Достоевского понимают как некоторое олицетворение русскости.
[2.Ю.] «В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас петровская реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр первоначально, только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле, ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии своей идеи, Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, — ощутив эту цель опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единому всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу. Нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце
концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если 1
хотите» .
Реакция последовала незамедлительно. Дело в том, что при всей нашей исторической любви к византийским шапкам и французским галстукам для русского человека желание изобразить себя в виде кого- нибудь иного всего лишь национальная форма игровой самоиденти- [274] фикации. Даже будучи рассеянными в инокультурной и иноязычной среде, русские довольно долго сохраняют свою идентичность. Способность приспосабливаться к обстоятельствам и доброжелательное отношение к другим народам — результат длительного исторического опыта. Что же касается проникновенности изображения Пушкиным итальянцев, немцев или англичан, отмеченной Достоевским, то еще вопрос: не слишком ли итальянцами и немцами кажутся русскому Достоевскому пушкинские Анджело, Моцарт, Сальери, Скупой рыцарь?
Утверждение «всечеловечности», своего рода универсальности мировоззрения русского человека как специфически русского вызвало резкую отрицательную реакцию аудитории. При этом следует отметить, что, скажем, для французской аудитории не только XVII- XVIII вв., но и более позднего времени была бы характерна вполне положительная реакция на подобного рода утверждения: универсальное понимается как естественное, естественное — как разумное, а разумное — как свое, французское.
Это значит, что русская публика достаточно последовательно признает себя частной аудиторией и воспринимает идеи универсальности и мессианства, привлекательные для западноевропейцев, как некий соблазн, тем более что имеет в этом отношении отрицательный исторический опыт. Универсальные идеи общечеловеческих ценностей, общечеловеческой культуры, мирового сообщества, светлого будущего всего человечества и т. п. подозрительны для русской аудитории.
Убедительность для частной аудитории этична и неконфликтна, потому что она логически подразумевает, что для другой частной аудитории столь же законно быть убежденной в других вещах. Каждое общество имеет право на собственные ценности. Это не означает, что любые ценности и интересы равнозначны и что не существует общего критерия хорошего и дурного. Поэтому столкновение различных систем ценностей ограничивает возможности этичной аргументации для частной аудитории.
Таким образом, и частная и универсальная аудитории взаимно дополняют одна другую.
Разрешимость проблемы и провокация конфликта. Аудитория принимает решение о пропозиции и поэтому всегда остается главным действующим лицом в риторической коммуникации. Рано или поздно, но эта ее главенствующая роль обязательно проявится, поэтому непредусмотрителен ритор, если он полагает, будто может до бесконечности управлять аудиторией по своему усмотрению. Эта ошибка весьма характерна для политической власти, которая в один прекрасный день неожиданно для себя обнаруживает, что общество стало неуправляемым.
Поэтому принцип профессиональной риторической этики состоит в том, что этична постановка только таких проблем, которые аудитория способна решить своими силами.
В риторической прозе рассмотренные выше образы ритора и аудитории дополняются образами оппонента и предмета — проблемы и пропозиции. Но оппонент не должен представляться как враг, если в этом нет реальной необходимости.
Нерешаемая проблема, если она навязана аудитории, приводит к конфликту как внутри самой аудитории, так и в ее отношении к поставившему и предложившему решение автору. Такой конфликт разрушает доверие в ритору, и он оказывается отвергнутым обществом.
Аналогичным образом обстоит дело и с провоцированием конфликтов в составе аудитории, т. е. с созданием образа врага. Собственно, эти две стратегические ошибки наряду с представлением частной аудитории как универсальной и составляют главную причину провала советской социалистической риторики.
[2.11.] «Военное ведомство — очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже и проверяться будет очень крепко... Если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием... У нас было в начале предположение по военному ведомству здесь общий доклад заслушать, потом мы отказались от этого. Мы имели в виду важность дела» [275].
Посылка: «вредители повсюду», проблема: «найти вредителей в военном ведомстве». Поскольку проблема не решаема, создается ее искусственное решение. Поскольку посылка понимается на уровне топа об усилении классовой борьбы, в обществе создается массовый конфликт, приводящий к массовым человеческим жертвам. Всю советскую риторику можно назвать по имени этого софизма — «предрешение основания», ибо он проходит красной нитью через весь советский период российской истории.

<< | >>

↑

Источник: Волков А.А.. Теория риторической аргументации. 2009

Еще по теме Ораторские нравы:

- История русского языка - Лингвистика - Перевод и переводоведение (Английский язык) - Прикладная лингвистика - Риторика - Русский язык - Социолингвистика -