В течение всей первой трети XX века модернизм оставался претендентом на главенствующую роль в литературном процессе — сходил со сцены символизм, зато оформлялся акмеизм, размывался импрессионизм, но набирал силу экспрессионизм, а далее мелькал дадаизм, переходящий в сюрреализм, слагалась эстетика абсурда, получившая блистательное выражение в творчестве «обэ- риутов».
Все эти художественные системы или интенции предлагали разные пути эстетического моделирования действительности, но самый тип модели мира, окружающего человеческую личность, оставался хаотическим. С этой точки зрения даже сокрушительный сворот в социальной истории России, который произошел в октябре 1917 года, не выглядит переломным рубежом историко-литературного процесса. И в годы Гражданской войны, и в последующее десятилетие создавалось огромное количество произведений, авторы которых старались выразить свое ощущение революционного перелома в жизни страны именно на языке модернизма: достаточно вспомнить творческие эксперименты футуристов, называвших себя Левым Фронтом искусства, имажинистов, среди которых оказались вчерашние «новокрестьянские» поэты; да и крайне политизированные пролетарские поэты всячески пытались освоить «технику» модернизма для выражения революционного пафоса. Видимо, перед нами тенденция общемирового характера: на начальных фазах социальных революций возникает альянс между политическим революционаризмом и эстетическим экстремизмом модернистов — в особенности представителей авангардных течений9. Если строить литературную периодизацию по художественным процессам, то конец Серебряного века пришелся на рубеж 1920 — 1930-х годов — именно тогда явственно обозначились симптомы острого кризиса модернистской культуры. Видимо, осознание опасных «пределов», к которым приводит саморазвитие авангардных принципов, побудило таких больших мастеров, как Евгений Замятин, Борис Пастернак, Николай Заболоцкий, более или менее решительно порвать с модернизмом. Это произошло в начале 1930-х годов. (Несколько позже эту же эволюцию претерпели такие мэтры модернизма, как Вячеслав Иванов и Алексей Ремизов, а в живописи — Казимир Малевич и Владимир Татлин.) В 1930-е годы художественная ориентация на стратегию Хаоса подвергалась жесткой критике — общественное сознание, перегруженное апокалиптическими впечатлениями реальной действительности, жаждало ясности и равновесия1. И в противоположность «хаосмографической» тенденции набрала силу тенденция «космографическая», ориентирующая художественную стратегию на поиск регулирующих механизмов человеческого мира, на определение констант бытия10 11. И тогда же, в начале 1930-х годов, наметились сразу три выхода из кризиса модернизма. Это социалистический реализм, постмодернизм и постреализм. Исторически каждая из трех зародившихся почти одновременно тенденций достигала зрелости в разное время. Кратко обозначим принципиальные особенности каждой из них12. 1. Соцреализм. Из названных тенденций раньше других сложился в литературное направление соцреализм, его господство в русской литературе длилось более тридцати лет. Все художественные процессы в последующие десятилетия так или иначе резонировали на соцреализм — усовершенствовали его, выламывались из него, полемизировали с ним, дискредитировали его. Конечно, колоссальную роль в утверждении соцреализма как «монокультуры» сыграл идеологический диктат и политический террор по отношению к тем, кто не следовал соцреалистической догме. Но все же директивная мифологема не укоренится надолго в художественном сознании, если для нее там нет благодатной почвы. Сегодня становится ясно, что образовался метод соцреализма не по указке партийных властей, было иначе — власти великолепно использовали потребность общества, задерганного катастрофами, неопределенностью, непредсказуемостью, в порядке, в некоей удобопонятной, объясняющей мир и вдохновляющей мифологии и всячески поддержали народившуюся художественную тенденцию, придав ей статус государственного искусства13. Соцреализм в огромной степени рожден такой тенденцией XX века, как «восстание масс».
Масса потребовала искусства на доступном ей языке, без модернистских сложностей. При этом структура соцреалисттеского метода вновь моделирует Космос: он конструируется по типу государства, его движущие пружины — классовые антагонизмы и идеологические размежевания, в нем есть положительный герой — самое наглядное воплощение эстетического идеала, он убеждает силой генерализующего обобщения, развитие этого Космоса демонстрирует неизбежность «светлого будущего». Соцреалистическая парадигма ущербна в самой своей основе. Во-первых, она сводит личность к социальной функции, а горизонты эстетического идеала ограничивает миром сугубо социальных ценностей, возводя обезличивание человека в массе в степень героической самоотверженности. В соцреализме исчезает всемирный, метафизический горизонт, в координатах которого искусство ис- покон веку определяло критерии подлинно человеческого, т. е. одухотворенного бытия. Во-вторых, эстетическая программа соцреализма возвращала художественное сознание к нормативизму, фактически пресекая какое-либо сопротивление внехудожественной (несемиотизированной) реальности диктату заранее заданных идеологических ориентиров. В созданном на заре «оттепели» и нелегально распространявшемся ироническом трактате «Что такое социалистический реализм» (1957) Андрей Синявский писал: «Наше требование — «правдиво изображать жизнь в ее революционном развитии» (из Устава Союза писателей СССР. — Авт.) — ничего другого не означает, как призыв изображать правду в идеальном освещении, давать идеальную интерпретацию реальному, писать должное как действительное. Ведь под «революционным развитием» мы имеем в виду неизбежное движение к коммунизму, к нашему идеалу, в преображающем свете которого и предстает перед нами реальность. Мы изображаем жизнь такой, какой нам хочется ее видеть и какой она обязана стать, повинуясь логике марксизма. Поэтому социалистический реализм, пожалуй, имело бы смысл назвать социалистическим классицизмом»1. Следствием распространения соцреалистического канона стало очевидное понижение эстетического качества официальной советской литературы. Объективные исследователи прямо называют 1930-е годы периодом стагнации, а после краткого оживления художественного сознания в атмосфере Отечественной войны падение даже ускорилось — началась глухая «эра ждановиз- ма»14 15. И все же соцреализм оказался весьма живучим явлением. Видимо, феномен социалистического реализма не так прост и однозначен, как полагают современные критики16. Уже в своем трактате Синявский отмечал явную межеумоч- ность соцреалистической парадигмы: «Это не классицизм и не реализм. Это полуклассицистическое полуискусство не слишком реалистического совсем не реализма», добавляя, что соцреализм «топчется на месте между недостаточным реализмом и недостаточным классицизмом»1. Действительно, вся терминология в теории соцреализма вопреки его нормативной, неоклассицистской сути с самого начала была вполне реалистической: говорили о типических характерах, а требовали героя, соответствующего соцреалистическому шаблону; говорили о типических обстоятельствах, а фактически сводили их к декоруму, приличествующему социальной «номенклатуре» персонажа; говорили о правде жизни, но беспощадно шельмовали, если она расходилась с политической догмой (не щадили даже самых «правоверных» — достаточно вспомнить историю «разноса» первой редакции романа Фадеева «Молодая гвардия», когда в нем усмотрели недооценку руководящей роли коммунистической партии). Но существеннее терминологических маскировок было иное — некая двусмысленность структурных принципов соцреалистической парадигмы, которая наиболее явственно проявилась в метажанре этого литературного направления. В отличие от К. Кларк, которая доказывала, что конструктивной доминантой произведений соцреализма является сказочная модель17 18, мы полагаем, что метажанр соцреализма есть более сложное образование, а именно — сплав