Из всего вышесказанного ясно уже, что, проделывая свой критический анализ, не доверяя своей первичной ориентировке и разыскивая ориентировку более надежную и устойчивую, философское познание имеет в виду главным образом две отрицательные инстанции, борется по существу дела с двумя врагами: с объективизмом и с субъективизмом.
Всякий догматизм, всякий произвол, всякая наивность — будь то чувственная, эмоционально-волевая, научная или даже философская — либо объективистичны, либо субъекгивистичны. У них, может быть, не всегда объективистический или субъективистический внешний вид, но несомненная объективистическая или субъективистическая сущность. Что касается объективизма, то философский критицизм сталкивается прежде всего с двумя грубо-догматическими его формами: с наивно-реалистическим принятием вещей такими, каковыми они даются в чувственном познании, и с несколько более критическим, хотя и не менее грубым признанием за пределами явлений наличности какого-то неведомого субстрата, какого-то «единого» мистиков, какой-то «вещи в себе» Канта, какого-то «непознаваемого» Спенсера. Наивный реализм сразу же падает под ударом критического вопроса о том, как примирить утверждаемый им объективизм непосредственно данных вещей с явной зависимостью этой данности от свойств, вкусов и произвола субъекта, как объяснить заблуждения, которые так часто встречаются в чувственном познании, и, МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 253 наконец, как проверить то, что вещи в действительности таковы, какими чувственно познаются, если видеть единственный критерий их истинного бытия опять-таки в том же чувственном познании? Не менее сильный удар наносится и утверждению запредельного познания субстрата, т. е. агностицизму во всех его формах, критическим требованием разъяснить то, каким образом познание достигает этим своим утверждением чего-то по своей сущности непознаваемого. Если оно все же познается как непознаваемое, то, употребляя это понятие, философское познание становится добычею страшной двусмыслицы, ибо, будучи так познано, непознаваемое уже не есть непознаваемое, а нечто хотя бы самомалейшим образом, хотя в каком-либо одном своем свойстве познанное; соли же оно действительно непознаваемо, тогда его нет для познания и его нельзя познать никак, нельзя познать и как непознаваемое. Таким образом, и наивная догматизация «наличного», и наивная догматизация «отсутствующего» одинаково рушатся в тот же момент, как к ним прикасается лезвие философской критики. Но объективизм имеет и другие, более тонкие проявления и познании. На нем основывается всякий субстанциализм, т. е. всякое поставление одного, двух или многих в себе сосредоточенных, с другими во взаимодействии или взаимосогласии находящихся вещей. Таков, например, космический монизм Джордано Бруно, представляющий себе мир как некоторую гигантскую вещь, с независимостью предносящуюся познанию человека; таков абсолютический монизм Спинозы или (из современных) Бредли, полагающий сущее как нечто просто и безусловно единое; таков декартовский дуализм между душою и материей, превращающий их в две внешние друг другу сущности; таков монадологический плюрализм Лейбница, как бы пространственно «вне-полагающий» субстанции друг по отношению к другу; таково фихтевское понятие Я, в которое он перенес и в котором сконденсировал отнятый им силою критического анализа у вещей чувственного познания наивно- субстанциалистический признак «вне-положной» вещности; и такова, наконец, заполняющая собою весь мир и вместе его как бы на своем хребте носящая «субстанциализированная» изменчивость Бергсона. Самою, может быть, тонкою формацией объективизма и субстанциализма является новейшая, по следам Лотце идущая философия ценностей. Совершенно так же, как когда-то Платон разделил и поставил между собою в отношении «вне-положности» два царства — идей и земного существования, она разделяет и внеполагает друг по отношению к другу две сферы — ценностей и бытия, заставляя затем ценности каким-то чудесным способом спускаться с облаков па бытие, а бытие — достигать своими жадными устами источников ценностного нектара. 254 Б. В. ЯКОВЕНКО Всем этим формам объективистического философствования решительный удар наносится развитием тех же самых вопросов, от постановки которых колеблются и вышеупомянутые более грубые формы его. Всякий объективизм обусловлен некоторым «вне-положением», некоторой «проекцией», некоторым натуралистическим, вещным поставлением. И всякий объективизм приходится спрашивать о том, на каком основании он это делает. При этом достигается один совершенно неожиданный результат: объективизм оказывается лишь одною из форм субъективизма.
Действительно, проекция, вне-полагание вещи — во всех своих грубых и утонченнейших вариациях есть истолкование вещи по аналогии со своим Я, наделение ее тем воле-определением и тем волевым отношением ко всему ей чуждому, которое непосредственно воле-переживается в самом себе. Субстанциализация предметов — будь то отдельные вещи, целые их сферы, весь мир, или даже невещные сферы сущего, безразлично — опирается на внутреннее переживание волевого самоопределения, натурализм — на своего рода непосредственный спиритуализм, на анимистическое истолкование по образу своему и подобию. Анализ чувственного познания у ребенка или дикаря устанавливает это с бесповоротной ясностью. Что касается субъективизма, который таким образом является в конечном счете и по существу дела единственным принципиальным врагом философского познания, то, кроме весьма сложной запутанной объективистической его формы, он имеет еще целый ряд более простых и субъективистических. Грубо-догматическими являются среди них две следующие: наивно-психологистическое истолкование всего существующего в терминах психической данности, столь характерное для так называемого феноменалистического идеализма, и более критическое, но не менее грубое отнесение всего существующего к единому духовному началу или силе, неизменно осуществляемое всяким спиритуалистическим учением. При этом феноме- налистический идеализм отменяется простым критическим установлением того, что большая часть наличностей сущего не имеет с психической жизнью ничего общего и что психологистическое истолкование создается в феноменалистическом идеализме просто благодаря невниманию к двоякому смыслу выражения: «содержание сознания или познания». Ибо все что угодно может быть и становится содержанием в объективном смысле, т. е. данностью, на которой сосредоточивается сознание или познание, не превращаясь благодаря этому в содержание в субъективном смысле, т. е. в психическое переживание, и сохраняя свою внутреннюю независимость и самобытность. Например, 2x2 = 4 может сколько угодно мыслиться, но не становится от этого само живою психической мыслью; или Шестая симфония Бетховена может сколько угодно прослушиваться и музыкально переживаться, отнюдь не становясь МОЩЬ ФИЛОСОФИИ 255 и силу этого совокупностью слуховых ощущений и эмоциональных переживаний. Спиритуализм терпит крушение тоже на этом возражении, ибо и он— правда, несколько более косвенным и запутанным образом — истолковывает в конце концов все существующее в терминах душевной жизни. Кроме тот, так как он постулирует обычно единую (или множест- iii'iiiiyio) душевную субстанцию, чем и отличается от феноме- иалистического идеализма, — против него направляются и его разрушают вопросы, предъявляемые объективистической форме субъективизма. Но, помимо этих форм, субъективизм имеет и весьма утонченные, на первый взгляд, едва-едва уловимые. Таково, например, Гегелево построение сущего как диалектически развивающейся идеи; ибо пролагаемое им в сущее диалектическое движение заимствовано из сферы чисто формалистической мысли, которая глубоко субъективна в своем формализме, как и всякий иообще формализм, будучи результатом наивного противопоставления мысли и «внешнего» ей предмета; а также потому, что выполняется диалектическое движение Гегелем по схеме постепенного усложнения человеческого сознания от чувственного восприятия к высшему разумно-целостному постижению в идее. Таково же, и совершенно потому же, построение бытия Когеном в терминах чистого познания. Таково современное п ремление превратить логику в универсальную математику, именующееся логистикой, ибо оно тоже всем телом своим опирается I ia субъективизм отвлечения мысли от ее содержания и предметов, противопоставления ее этим содержаниям и предметам и, все же, трактование ее в качестве логической и теоретической общезначимой. Таков телеологический идеализм, кроме вышеупомянутого объективистического субъективизма ценностей страдающий еще старанием философски восстановить в виде схематического эквивалента непосредственно данную чувствам и переживанию действительность отдельных и противопоставляющихся мысли вещей. Такова, наконец, попытка Бергсона представить сущее как непрерывный поток сменяющихся состояний, и()о схему этого потока он заимствует из внутреннего опыта, из с.фсрм глубоких эмоционально-волевых переживаний, не очень- то много чем в конце концов улучшая поэтому знаменитый юмовский «пучок перцепций».