Игра различий, или По ту сторону «правого» и «левого»

Конечно, Ю.Хабермас никогда не станет, подобно многочисленным западным интерпретаторам Бахтин.) (включая последователей Хабермаса), рассматривать творчество русского мыслителя в хрестоматийном на За паде ряду: Маркс, Троцкий, В.Беньямин, Адорно, Фуко, Хабермас, Л.Альтюссер. Однако мнение Хабермаса о Бахтине, ценное как раз своей, можно сказать, среднеа рифметической общепринятостью на Западе, заслужина ет того, чтобы быть процитированным полностью:

«Большим влиянием на Западе пользуются идеи Бах тина, как его теория культуры, содержащаяся в книге о Рабле, так и теория языка, которую я рассматриваю как более или менее марксистскую интерпретацию взглядом Гумбольдта»27.

Таким образом, бахтинская «философия языка», предлагающая принципиальный выход за пределы двух основных европейских парадигм в понимании языка «индивидуалистического субъективизма» немецкой тра диции (от В.Гумбольдта до Фосслера) и «абстрактного объективизма» французской традиции (от Декарта до Соссюра и соссюрианцев, вплоть до русских современников Бахтина — формалистов), похоже, мыслится Ю.Ха бермасом не по ту, а по эту сторону самой «бинарной оппозиции» обоих принципов. И в таком уже качестве эк лектического двоемыслия «металингвистика» Бахтина видится немецкому философу «более или менее марксистской». Вот это «более или менее» в такие эпохи, как наша, когда, по словам Бахтина, амбивалентная «смерть» глобальных общественных и научных представ- 'ігний всегда связана с «известной карнавализацией со- шания», — это, повторяем, «более или менее» гораздо интереснее и плодотворнее сегодня, чем якобы общепонятные и общезначимые имена и знаки языка, в действи- ісльности давно уже освоенные, поглощенные, по Бахтину, «социальным разноречием» и объективным «многоголосием».

Трудность, однако, в том, что для самого-то Бахтина, как известно, это разноречие и многоголосие не есть релятивизм, т.е. альтернативно-монологическая изнанка и Двойник классического монологизма с его «сознанием вообще», а нечто совсем иное. И вот это «нечто совсем иное», по выражению Ю.Хабермаса (хотя и в совсем ином, чем у него, смысле), мы и должны попытаться нащупать даже в очень распространенных в западном мире попытках представить Бахтина «марксистом, а также в «более или менее» марксистских попытках с помощью Бахтина «критически» пересмотреть и «карнавализо- вать» западный марксизм в целом, чтобы — снова вспомним книгу о народно-смеховой культуре — «родиться новым, лучшим и большим».

Для начала приходится констатировать следующую металингвистическую особенность восприятия и осмысления «металингвистики» Бахтина на Западе: «более или менее марксистскими» — в положительном смысле, конечно, — представляются нашим зарубежным коллегам как раз те исследования русского мыслителя второй половины 20-х и 30-х годов, которые, как известно, действительно написаны на более или менее «официальном» (в точном бахтинском смысле термина) языке советского «дискурса» соответствующей эпохи. И вот этот официальный советский язык, «карнавализованный», т.е. одновременно похороненный и обогащенный в существенно «неофициальной» бахтинской философии языка, и был, начиная с 60-х годов, открыт «левыми» идеологиями структурально-семиотического авангарда. Причем, если на родине Бахтина этот язык стал (и становится сейчас) своего рода «жаргоном подлинности» антиофициальной, т.е. анти-советской, более или менее декон- структивистской ментальности, то на Западе, как отмечалось ранее, та же самая по своему принципу менталь- ность, наоборот, стала (и продолжает становиться) языком более или менее антиофициального западного марксизма, революционаризма и нигилизма, языком «классо- вой борьбы» (в ситуации «после Бахтина», впрочем, го ворят: «диалогической борьбы» или «народной борь бы»), идеологически ориентированной на «подрыв! «буржуазной культуры» и «идеологии».

Как нетрудно заметить, вопрос о «марксизме» Бахти на впрямую и вполне «карнавально» связан с «велики» недоразумением», описанным Достоевским в «Дневникі писателя». И если даже Жак Деррида, подобно другии западным светилам мысли, удивился, побывав в Москве что у нас нет марксистов, даже среди последователей І поклонников Деррида, то что же это значит концепту ально, имея в виду, что на Западе Бахтина с Деррида со единяют в интерпретациях, «более или менее марксист ских»?

Это, как мне кажется, означает следующее: в сил) «принципиальной неконцептуальности» западных кон цепций разоблачение того, что Деррида называет «лого центризмом» Запада, а Бахтин, за полвека до француз ского мыслителя (в «Философии поступка»), назва/ «роковым теоретизмом» от Платона до Когена и Гуссер ля, — на почве самого Запада в существе своем недостаточно, «неконцептуально», оборотимо в изнанку тоге же логоцентризма, в превращение бессознательного «исторически недействительного субъекта» классического разума в то, что у Деррида становится уже сознательной «игрой различий, а на языке раннего Бахтина называется «разнузданной игрой пустой объективности», «соблазном эстетизма», «абсурдом современного дионисийства».

Отсюда должно быть ясно, каким образом и почему «диалогизм» Бахтина в целом и концепция «карнавальной культуры» и «карнавализации» в особенности, так сказать, осваивались на Западе 60 —80-х годов как раз в плане «разнузданной игры пустой объективности» и «абсурда современного дионисийства». Причем этот «абсурд» на, так сказать, сознательном уровне интерпретаторов марксистской (или «постмарксистской») ориентации был осмыслен и продолжает осмысливаться в качестве обогащения и даже возрождения «исторического материализма». Иначе говоря, в качестве всего того, что Бахтин и назвал «материальной эстетикой»28.

Кен Хиршкоп, молодой английский критик из Саут- гемптонского университета, один из наиболее интересных, острых и «провоцирующих» бахтинистов Запада, подхвативший в Великобритании континентальные идеи деконструктивистского рессентимента, пытается, с опорой на Ж.Деррида, деконструировать именно «либеральные» интерпретации «диалогизма» — прежде всего в лице известных нам Г.С.Морсона и К.Эмерсон29. Сборник статей «Бахтин и теория культуры» (9), как и в значительной мере другое английское издание — «Дискурсивное разноречие в современной русской литературе» (27), — программное выражение предлагаемого К.Хиршкопом и его английскими коллегами подхода к наследию Бахтина. Они называют этот подход «политизацией металингвистики», «материалистической» деконструкцией «культурных сублимаций» (9, р. 63) и «этического и телеологического прогресса» (9, р. 69). А себя К.Хиршкоп и его единомышленники называют «радикальными читателями» (9, р. 49) Бахтина, чьи идеи «нуждаются в самодеконструкции, чтобы выжить» (9, р. 59).

На самом деле, конечно, «выжить» хочет здесь мен- тальность, «концептуальным», в бахтинском смысле, итогом которой — вопреки известным концепциям и благодаря им — отчасти и является, признаемся в этом себе, «несчастный советский человек». Но для К.Хирш- копа, для Г.Печи и их коллег речь идет не о советском революционном прошлом, а о своем собственном западном светлом будущем. Только в постмодернистском варианте, как в зазеркалье, все наизнанку: критика «либерализма» и «гуманизма» ведется в сугубо либеральном, западном, «цивилизованном» духе во имя «демократии», а идеалы социализма, загубленные в СССР, своеобразно оживают у английских постмарксистов уже не под знаменем Маркса и «классовой борьбы», а под знаменем Ж.Деррида с его деконструкцией «индивидуалистического» (как выражаются здесь) человеческого «голоса», с одной стороны, и — реально — посредством деконструкции голоса самого Бахтина, с другой; происходит трансформация «классовой борьбы» в «диалогическую борьбу», «металингвистики» — в «политизированное» абстрактно-объективистское бессознательное (в смысле Ж.Деррида), а «народной смеховой культуры» — в антитоталитарно-антилиберальный строго политический дискурс, который К.Хиршкоп называет «демократией карнавала». «Демократия карнавала, — формулирует он свой общественный идеал, освобожденный от «культур- ных сублимаций», — это поистине коллективная демп кратия, опирающаяся на гражданское общество, в кош ром абстрактная личность гражданина, т.е. субъекта, ш меняется такой личностью, которая ест, пьет, размножи ется и трудится» (9, р. 35).

Абстрактное единство «субъекта» — «исторически недействительного субъекта», по Бахтину, — К.Хирш коп, вслед за Ж.Деррида и другими деконструктивигш ми и постмарксистами, совершенно оправданно хочп преодолеть: ведь он, этот «субъект», в такой же мере ие концептуально-концептуальная, абстрактно-деконстру к тивистская абстракция, в какой реальность этой абстрак ции в XX в. и дает феномен тоталитаризма, во всех em вариациях. Но такое, казалось бы, оправданное отрица ние «теоретизма» методически неизбежно приводит к усугубленному, «апофатическому» или, как мы его налы ваем, альтернативному монологизму, к Двойнику и изма нке, которая «всегда хуже лица», к тому, что Р.Барт, с наивной неконцептуальностью, откровенно назьіваеі «минус-лицом»30. Ведь там, где, правильно отталкиваясь от теоретизированного, мифологизированного Субъекта, мы умозаключаем к реальному «отсутствию» реальных субъектов-голосов, к апофатике «минус-лица», мы при ходим к еще большей и худшей — правда, «теоретичсо кой» — абстракции, к абстрактному объективизму, не преодолевающему, а усугубляющему соссюровскую дихо томию «языка» и «речи», что, на наш взгляд, приводні Ж.Деррида и его последователей к «грамматологической» экстреме: постсовременный либерально-тоталитар ный рессентимент, «политизирующий» не только Фуко и Деррида, но, как мы видим, даже Бахтина и вообще кого угодно, живо это чувствует — на Западе, а теперь и у нас31.

Вот что, однако, заставляет отнестись к «голосу» К.Хиршкопа и его коллег, несмотря на все сказанное выше и вопреки деконструктивистскому «стиранию» го лоса Другого, не только полемически, но и «амбивалентно», диалогически.

Все это позволило, в общем и целом, западным интерпретаторам Бахтина (включая «более или менее марксистские» версии бахтинского диалогизма) вплотную подойти к самому существу основных идей мыслителя даже там, где имеют место совершенно неадекватные и просто нелепые объяснения этих идей. Если на почве того, что можно назвать постсоветским постмодернизмом, «либеральной рессентимент» по отношению к Бахтину связан с апологией культа раздвоенности изолированной личности, с «достоевщиной», посредством которой рассчитывают, на чисто законническом, юридическом уровне, построить «правовое государство», а критикуя всякую «власть», в то же время утвердить власть «демократии», то на Западе даже аналогичный «абсурд современного дионисийства» имеет очень четкие рамки (реальность «общественного договора» и «естественного права», часто воспринимавшаяся в России как «бездуховность» Запада). Сопоставляя Бахтина с Э.Левинасом (почти неизвестным нашему читателю) и противопоставляя Бахтина Хайдеггеру и Сартру, итальянский марксист А.Понцо пишет в последней своей книге о Бахтине: «Не существует никакой онтологической и метафизической привилегии для сознающего Я, поскольку сознание неотделимо от языка, а язык всегда принадлежит другим, всегда другой для Я...» (24, р. 189).

Книга А.Понцо, как и монография другого итальянского марксиста, П.Яккиа (23), как, впрочем, и книги структуралистски ориентированных англичан Д.Лоджа (6) и Д.Дэноу (26), примечательны не столько творческим, сколько ретроспективно-академическим характером Книги такого рода, «введения в Бахтина», видимо, нужны сейчас на Западе, особенно для «разакадемичси шегося» западного марксизма и структуралистской семи отики. Продуктивны даже общие места, такие, как толі, ко что приведенная мысль А. Понцо: ведь в них проявля ется именно общая потребность в гуманистической соци ологии и культурологии; Бахтин, с его не деконструкти вистским, не «семиотически-тоталитарным» истолковани ем «другости», т.е. внутренней социализованности, от крытости, «незавершенности» личности, вдруг оказался «своим» как раз в качестве Другого.

Действительная (а не мнимая) «игра различий» между российским и западным контекстами-дискурсами внутри «индустрии Бахтина» породила целые сюжеты, среди которых «проклятый вопрос» бахтинистики, во прос об авторстве так называемых «спорных текстов», далеко не самый важный и принципиальный. Гораздо важнее следующее: Бахтин в его собственном смысле «релятивизировал», «овнешнил», «карнавализовал», довел до ума «веселую относительность» различий между русским и западным гуманитарным сознанием, различий, устанавливаемых как раз на фоне тем более удивительных сходств.

В этом отношении очень интересна уже упоминавшая ся книга Э.Шульц (14). Казалось бы, достаточно специ альная по своей теме и посвященная загадкам творчества выдающегося американского лингвиста Б.Уорфа, эта книга замечательна тем, чем вообще замечательны все се рьезные западные работы, в которых Бахтин, именно как Другой, позволил совершенно по-новому увидеть подчас весьма специфический и вроде бы далекий от бахтинской мысли материал. Эта особенность состоит вот в чем: то самое, что тематизируется в такого рода исследованиях, становится практикой исследования темы, неформальным «авторством» исследователя; я сам, автор, становлюсь реальностью того предмета, который я исследую; понятия обращаются в «реальность понятия». Это и происходит в исследовании Э.Шульц: «философия языка» Бахтина, его теория «высказывания», понятая в контексте творчества русского мыслителя, умевшего переводить собственные «неофициальные» высказывания на официальные «языки» своей современности, позволи- ла американскому лингвисту как бы заново увидеть контекст высказываний Б.Уорфа о языке в его, Уорфа, американском контексте, обусловленном той самой «лингвистической относительностью», несовместимость которой с «нормальной» наукой о языке до сих пор обескураживает комментаторов.

«В Америке, — пишет Э.Шульц, — подчас господствует спонтанное ощущение того, будто, пользуясь стандартными формами общего языка, мы можем свободно говорить то, что мы имеем в виду, и иметь в виду то самое, что мы и говорим. Стопроцентные, без комплексов, американцы среднего класса, как правило, совсем не заботятся о выборе слов, поскольку не приходится опасаться ни цензоров, ни наказания. А если такое опасение вдруг возникнет, то самая возможность внешнего давления воспринимается как просто незаконная, буквально несовместимая с политической реальностью языка в обществе как целом.

В России же Бахтина ситуация была противоположной: дву-язычие и разно-речие были чем-то само собой разумеющимся в обыденной жизни, между тем как на внешних официальных уровнях речи всякое разноречие и всякие различия, в особенности в том, что касалось "содержания", — были насильственным образом ограничены властителями, которые навязывали каждому как раз невариативную, несоциальную, авторитарно-анонимную речь. Иначе говоря, стандартные формы речи, в Америке воспринимаемые носителями языка как непосредственно «свои», в России были «своими» только для правителей, учреждавших и воплощавших на официальном уровне власти «общественную жизнь», которой на самом деле общество не жило. Поэтому те, кто все же хотел говорить на запретные темы, вынуждены были прибегать к какому-то условному, иносказательному языку, чтобы общаться друг с другом. Табуирование официального языка власти в России всегда компенсировалось, в неофициальном порядке, неслыханной мобилизацией всех внутренних ресурсов языка: парафразой, метафоричностью, всеми возможными и невозможными средствами сказать больше, чем можно, сказать другое или по-другому, чем позволяли стандартизованные формы речи. Там, где естественное в других условиях стремление быть ясным и быть понятным связывалось с опасностью оказаться в тюрьме или ссылке, — язык до- стигал поразительной тонкости и богатства оттенков, зиа чений, коннотаций и импликаций. Вот, по-видимому, от куда у Бахтина (и его соотечественников) такое острог ощущение внутреннего потенциала языка внутри пред находимого, данного языка, когда одно и то же оказыни ется возможным сказать различным образом, а различ ные вещи — одинаково, в качестве настоящего мастера ва выживания. Тем более замечательно, что его коллеги приятели, Волошинов и Медведев, не только и не просто писали на этом иносказательном, несобственно-прямом языке, но сделали предметом анализа сам этот язык "несобственно-прямую речь", "чужую речь" и т.п.» (14, р. 24).

М.Джонс в книге «Достоевский после Бахтина» yi верждает, что Бахтин создал «христианскую теорию ли тературы нового типа» (7, p. IX), причем реальность, подтверждающую, по мнению английского критика, ос новательность такого понятия, М.Джонс видит как раз и том, что марксисты и гуманисты, феминистки и декон структивисты, либералы и антилибералы, психоаналити ки и их оппоненты удивительным образом признают Бахтина «своим». Скажу так: когда «карнавализация со знания» из малопонятного нам пока понятия станет н осознанном и творчески-продуктивном смысле реальное тью понятия; когда на инонаучном уровне мы сумеем оценить мысль Достоевского из «Униженных и оскор бленных» в цитации Бахтина: «Дурак, который знает, что он дурак, уже тем самым не дурак», — тогда само собою выяснится, что вдохновляющие западных критиков «более или менее марксистские» бахтинские теории языка, карнавала, смеха и «смеющегося на площади народа» — это до конца продуманная и на чужом для Бахтина языке его современников высказанная, радикальная по своей «прозаизации» христология, или, употребляя выражение О.Мандельштама, — «библия для мирян». Тогда лишь, как кажется, «игра различий» вокруг бах- тинского диалогизма будет понята в «мета-бахтинском пространстве», о котором, как мы помним, писал М.Холквист. Вместе с тем многое станет видимым и понятным в самих предметах, о которых писал Бахтин. Например, то, почему в карнавализованной преисподней Рабле — только «смешные страшилища», а черти — «славные ребята и отличные собутыльники»...