Стивен Льюкс. Власть.Радикальный взгляд.

Книга Миллса была одновременно острополемической и научной. Алан Вулф в своем послесловии к ее пере* изданию, которое вышло в свет в 2000 году, справедливо замечает, что «страстная убежденность Миллса позволила ему достичь лучшего научного понимания американского общества, чем у его более объективных и взвешенных современников», хотя его анализ, конечно, можно критиковать за недооценку тех последствий, которые имеют для власти и контроля элиты «стремительные технологические трансформации, острая глобальная конкуренция и постоянно изменяющиеся потребительские вкусы». И все же он был, по словам Вулфа, «ближе к цели», нежели те, кто придерживался преобладавшего в социальной науке той эпохи «плю- лИСтического» подхода (идеи, что «концентрацию власти в Америке не следует считать чрезмерной, так как одна группа всегда уравновешивает власть других») и представления о «конце идеологий» (идеи, что «вели кие страсти по идеям улеглись», а потому «для решения наших проблем мы нуждается лишь в технической экспертизе») (см.: Wolfe 2000: 379, 370, 378).

В книге Хантера, хотя и гораздо более сдержанной и специальной по стилю (Миллс называл ее «квалифицированной книгой», написанной «честным исследователем, который не обманывает себя дурным писанием»), содержались суждения, близкие высказываниям Миллса о контроле со стороны элиты и относящиеся к локальному уровню американского общества. Это исследование «механизмов руководства в городе с полумиллионным населением, который я назвал Региональным городом». Он пришел к выводу, что

под контролем тех, кто принимает решения, находится вполне определенный круг вопросов... Часто в более старых группировках требования перемен не столь сильны или постоянны, и руководители не считают необходимым идти к людям с каждым небольшим изменением. Способ манипуляции сформировался... обычный человек в общине «желает», чтобы процесс шел. Внимание переносится с менее масштабных проблем на решение более важных... Подчинение людей решениям властных инстанций становится обычным делом... Метод обращения с относительно бессильными низами... предупреждение, запугивание, угрозы и в крайних случаях принуждение силой. Иногда этот метод предполагает изоляцию от всех источников поддержки, включая работу и, соответственно, доход человека. Принцип «разделяй и властвуй» так же применим к местной общине, как и к более масштабным политическим сообществам, и столь же эффективен... высокопоставленные лидеры, как правило, пребывают в сущностном согласии по главным вопросам, связанным с основными идеологиями культуры. В настоящее время основным системам ценностей со стороны представителей низших классов ничто не угрожает...

Индивиды, принадлежащие к основной массе населения Регионального города, не имеют голоса при определении политики. Они составляют молчаливую группу. Специалисты низшего уровня иногда могут высказываться о политике, но их голос обычно остается неуслышанным. Гораздо больше информации спускается сверху вниз, чем поступает снизу вверх.

Так, например, Хантер описывает, как «люди, обладающие реальной властью, контролируют расходование средств, ассигнованных государственным и частным агентствам, которые реализуют в общине программы по здравоохранению и социальному обеспечению», и как различные ассоциации в общине, «от клубов, практикующих совместные ланчи (luncheon clubs), до братств... контролируются людьми, которые используют свое влияние окольным путем — что можно обозначить выражением «быть практичным» (being practical), — чтобы не допускать публичных дискуссий по любым вопросам, кроме тех, что одобрены властной группировкой» (Hunter 1953: 246-249).

Эта впечатляющая картина господства элиты над беспомощным населением вызвала реакцию со стороны группы политологов и теоретиков Йельского университета. В своей статье «Критика модели правящей элиты», опубликованой в 1958 году в журнале American Political Science Review, Роберт Даль был язвителен и жёсток. Он писал:

Примечательно и весьма удивительно, что ни профессор Миллс, ни профессор Хантер не удосужились проверить свою основную гипотезу на серьезном материале, изучив достаточное количество специфических казусов. И я думаю, что эти две работы — более чем какие-либо другие в области социальных наук в последние несколько лет, — представляют собой стремление интерпретировать сложные политические системы как, по существу, примеры деятельности правящей элиты.

Даль выступил с прямой критикой, и ясно было, что нужно было сделать.

Гипотеза о существовании правящей элиты может быть подтверждена только в том случае, если: 1.

Гипотетическая правящая элита образует четко определенную группу; 2.

Налицо изрядное количество случаев принятия ключевых политических решений, когда предпочтения гипотетической правящей элиты входят в противоречие с предпочтениями какой-либо другой подобной группы, существование которой можно предположить; 3.

В подобных случаях предпочтения элиты регулярно

одерживают верх. (Dahl. 1958. 466)

Эта критика и предложенная методология были реализованы в классической работе Даля «Кто управляет?» (Dahl 1961), в которой исследовались власть и принятие решений в Нью-Хейвене в 1950-х годах. Она породила целую литературу о функционировании власти в местных сообществах (community power studies). Критика касалась «модели правящей элиты» и более широко—связанной с нею и вдохновленной марксизмом идеи «правящего класса». Использовалась «бихевиоралистская» методология с особым вниманием к вопросу принятия решений. Это, по существу, означало отождествление власти с ее осуществлением (вспомним, как Миллс писал, что в действительности принятие решений менее важно, чем обладание возможностью принимать решения). Здесь власть понимается (в противовес тому, что эти ученые считают небрежностью Миллса и Хантера) как то, что относится к некоторым, отдельным, обособленным вопросам, и как то, что связано с локальным контекстом ее осуществления. И поэтому исследовать требуется следующее: какой властью обладают соответ ствующие акторы в отношении избранных ключевых во просов в этом месте и в это время? Под ключевыми во просами понимаются такие, которые затрагивают значи тельное количество граждан—у Даля это реконструкция городских зданий, ликвидация сегрегации в школе, вы движение партиями кандидатов на выборы. Власть здесь осмысливается как интенциональная и активная: она «измеряется» посредством изучения ее осуществления — через установление, с какой частотой и кто побеждает или проигрывает в ходе решения соответствующих вопросов, то есть выяснение того, кто берет верх в ситуации принятия решений. Эти ситуации суть ситуации конфликта интересов, а интересы понимаются как публичные предпочтения, заявленные на политической арене политическими акторами, использующими политические трибуны или лоббистские группы. И осуществление власти состоит в преодолении противостояния, то есть в победе над выразителями иных предпочтений. Главные выводы, которые содержатся в такого рода литературе, обычно именуются «плюралистическими»: например, заявляется, что поскольку различные акторы и различные группы интересов одержали победу в различных ситуациях, требующих принятия решений, то и не существует никакой «правящей элиты» вообще, а распределение власти является плюралистическим. В целом эти работы имели целью проверить на прочность американскую демократию на локальном уровне и продемонстрировать положительный результат, обнаружив множество различных победителей в различных ключевых вопросах.

И методологические вопросы (как мы должны определять и исследовать власть?), и главные выводы (насколько демократическим или плюралистическим является ее распределение?), равно как и связь между ними (предопределяет ли методология выводы? препятствует ли она иным выводам?) стали предметом полемики, которая развернулась позднее. Критики по-разному рассматривали благостную картину плюралистической демократии (Duncan and Lukes 1964, Walker 1966, Bachrach 1967), выражали сомнения в точности ее описания (Morriss 1972, Domhoff 1978). Оппоненты также критически отнеслись к «реалистической» (в противоположность «утопической»), минимально требовательной концепции «демократии», которой придерживались плюралисты. Согласно этой концепции, демократию следует понимать просто как метод, обеспечивающий, говоря словами одного из критиков, «ограниченную и мирную конкуренцию между членами элиты за занятие формальных руководящих позиций внутри системы» (Walker 1966 in Scott (ed.) 1994: vol.3: 270). Источник «реалистической» концепции — ревизия «классических» взглядов на демократию, проведенная Йозефом Шумпетером. Согласно Шумпетеру и его последователям-плюралистам, демократию теперь следует рассматривать как «такое институциональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают власть принимать решения путем конкурентной борьбы за голоса избирателей» (Шумпетер 1995: 247). Критики плюралистов—неудачно прозванные «неоэлитистами»—в ответ говорили, что такое видение демократии является слишком уж неамбициозным и, по сути, элитистским, что представление о равенстве власти здесь «слишком узкое» (Bachrach 1967:87), как, собственно, и само понятие власти. У власти, доказывали Питер Бахрах и Мортон С. Барац, есть и «второе лицо», которого плюралисты не видят и которое невозможно обнаружить, используя их методы исследования. Власть не только находит свое отражение в конкретных решениях; исследователь должен также принимать во внимание и такую возможность, когда некая личность или ассоциация сводит принятие решений к относительно непротиворечивым вопросам, оказывая влияние на ценности сообщества, политические процедуры и ритуалы, несмотря на наличие в этом сообществе серьезных, но скрытых конфликтов.

Таким образом, «в той мере, в какой личность или группа—сознательно или бессознательно—создает или увеличивает препятствия для публичного обсуждения политических конфликтов, эта личность или группа обладает властью» (Bachrach and Baratz 1970: 8). И в подтверждение этой идеи они приводят красноречивое высказывание Шаттшнайдера:

Все формы политической организации имеют предрасположенность к использованию одних конфликтов и подавлению других, потому что организация есть мобилизация предрасположенностей. Одни проблемы включены в политику, тогда как другие исключены из нее (Schattschneider 1960: 71).

Но это поднимает новые вопросы. Как исследователь должен изучать такое «влияние» (которое они называют «не связанным с принятием решений»)—особенно если оно заключается во вне закулисном определении повестки, в инкорпорации или кооптации потенциальных противников и тому подобном и, кроме того, может быть «бессознательным» и включать влияние на «ценности» и последствия «ритуалов»? После контратаки плюралистов Бахрах и Барац немного отступили и стали утверждать, что для обнаружения второго лица власти всегда должен наличествовать наблюдаемый конфликт; при его отсутствии можно лишь допустить наличие «консенсуса относительно преобладающих ценностей». Если нет наблюдаемого конфликта (открытого или скрытого), значит, «консенсус» следует считать «подлинным». Но зачем исключать вариант, когда власть может осуществляться таким образом, что достигается согласие и предотвращается возникновение конфликта?

Это соображение наряду с идеей Шаттшнайдера о «предрасположенности» системы к подавлению латентных конфликтов невольно напоминает о марксистском понятии идеологии и, в частности, о той разработке, которое оно получило в «Тюремных тетрадях» Антонио Грамши, где он пишет о «гегемонии» (egemonia)1. Находясь в тюремной камере в фашист- ской Италии и осмысляя неудачу революции на Западе, Грамши задался вопросом: чем обеспечивается согласие с капиталистической эксплуатацией в современных условиях, в частности, в условиях демократии? Как понимать такое согласие? Ответ Грамши на этот вопрос вызывал значительный интерес в 1960-е годы по обе стороны Атлантики и получил множество интерпретаций. Согласно одной из них, идея Грамши состояла в том, что «в современных общественных формациях Запада» именно «культура» или «идеология» представляют собой «способ классового господства, обеспеченного согласием» (Anderson 1976-1977: 42) посредством монополии буржуазии на «идеологические аппараты» (Althusser 1971).

ухватился за идею, которая была маргинальной (или, по крайней мере, находилась в зачаточном состоянии) в более ранней марксистской мысли, раскрыл ее возможности и сделал центральной идеей своей собственной мысли. Таким образом, он переориентировал марксистский анализ, направив его в долгое время пренебрегаемую — и безнадежно ненаучную — сферу идей, ценностей и верований. Точнее, он обнаружил то, чему предстояло стать главной темой второго поколения марксистов-гегельянцев (то есть Франкфуртской школы): процесс интернализации буржуазных отношений и, как следствие, сокращения революционных возможностей.

Согласно Фемиа, «когда Грамши говорит о согласии, он имеет в виду психологическое состояние, включающее в себя некоторое принятие — не обязательно явное — социально-политического устройства или определенных жизненных аспектов этого устройства». Согласие является добровольным, и его интенсивность может варьироваться:

На одном полюсе оно может проистекать из глубокого чувства долга, из всецелой интернализации господствующих ценностей и определений; на другом — как раз из их неполного усвоения, из смутного чувства, что статус-кво, каким бы позорно несправедливым он ни был, тем не менее представляет собой единственную жизнеспособную форму общества. Что касается Грамши... остается неясным, о какой общественной группе или группах он говорит (Femia 1981: 35, 37, 39-40).

Согласно альтернативной, не концентрирующейся на культуре интерпретации, идеологическая гегемония Грамши имеет материальный базис и состоит в координации реальных или материальных интересов господствующей и подчиненной групп. Ибо, по мнению Пшеворского, если «идеология призвана направлять людей в их повседневной жизни, она должна выражать их интересы и устремления. Несколько человек могут ошибаться, но в массовом масштабе обман не может сохраняться бесконечно долго»2. Поэтому «согласие» наемных работников с капиталистической организацией общества состоит в продолжающемся, постоянно обновляемом классовом компромиссе, когда «ни совокупность интересов индивидуальных капиталов, ни интересы организованных наемных работников не могут быть нарушены сверх определенной меры». Более того,

согласие, лежащее в основе воспроизводства капиталистических отношенийу формируется не за счет инди видуальных умонастроение а за счет характерных поведенческих особенностей организаций. Его не следует понимать психологически или морально. Согласие является когнитивным и поведенческим. Неверно думать, что у социальных акторов, индивидуальных и коллективных, уже есть некие «предрасположенности», которые они просто актуализируют. Социальные отношения образуют структуры выбора, в рамках которых люди понимают, оценивают и действуют. Они соглаша- ютсяу когда выбирают определенные направления действия и следуют своему выбору на практике. Наемные работники соглашаются с капиталистической организацией общества, когда они действуют так, как если бы они могли улучшить свои материальные условия в рамках капитализма.

Так понимаемое согласие «соответствует реальным интересам соглашающихся», оно всегда обусловлено, и существуют пределы, за которыми его может и не быть, «за этими пределами возможны кризисы» (Przeworski 1985: 136,145-146)3.

Вопросы, на которые обещала дать ответы гегемония Грамши, стали актуальными в начале 1970-х, когда была написала ВРВ. Как объяснить живучесть капитализма и сплоченность либеральных демократий? Где те пределы согласия, за которыми возможны кризисы? Переживают ли капиталистические демократии «кризис легитимации»? В чем заключается роль интеллектуалов, ставящих под вопрос статус-кво? Входят ли революция и социализм в историческую повестку дня на Западе и если да, то где и в какой форме? В Соединенных Штатах политика различных общественных движений— за свободу слова и гражданские права, антивоенных, феминистских и иных — стала опровержением тезиса о конце идеологии и поставила под вопрос плюрали стическую модель. В Великобритании в эти годы под сомнение были поставлены как классовый компромисс, так и управляемость государства, а в континентальной Европе еврокоммунизм на Западе и диссиденты на Востоке, как опять же казалось, придали новый импульс старым устремлениям, и неомарксистская мысль — гегельянская, альтюссерианская и, конечно, грамшиан- ская — переживала возрождение, хотя почти исключительно в академических кругах.

Именно в контексте такой исторической конъюнктуры (если использовать характерное выражение того времени) и была написана ВРВ. Сегодня вполне можно утверждать, что основной, центральный вопрос, которому был посвящен этот небольшой текст — как обеспечивается добровольное согласие с господством? — стал еще более уместным и требующим ответа. На смену рейганизму в США и тэтчеризму в Британии после падения коммунизма пришло необычайно широкое распространение неолиберальных концепций по всему миру (см.: Peck and Tickell 2002). Если это особо масштабный пример «гегемонии», то для правильного понимания ее влияния нужно среди прочего найти соответствующий способ осмысления власти и, в частности, обращения к проблеме, удачно сформулированной Чарльзом Тилли: «Если обычное господство столь последовательно ущемляет вполне определенные интересы подчиненных групп, почему они на это соглашаются? Почему они все время не восстают или, по крайней мере, не оказывают постоянного сопротивления?».

Тилли составил полезный список возможных ответов на эти вопросы: 1.

Исходная посылка неверна: на самом деле подчиняющиеся все время восстают, но неявным образом. 2.

Подчиняющиеся в действительности получают нечто в обмен на свое подчинение, и этого достаточно для того, чтобы они почти всегда уступали. 3.

Стремясь к другим ценностям, таким как уважение или обретение идентичности, подчиняющиеся ока зываются вовлечены в системы, которые их эксплуатируют или подавляют (в некоторых вариантах п. 3 тождественен п. 2). 4.

Вследствие мистификации, подавления или просто недоступности альтернативных идеологических рамок подчиняющиеся так и не осознают свои истинные интересы. 5.

Подчиняющихся удерживает от действия сила или инерция. 6.

Сопротивление и восстание стоят дорого; у большинства подчиняющихся нет необходимых средств. 7.

Все вышеприведенные причины.

(Tilly 1991: 594).

Этот перечень требует некоторых комментариев. Ясно, что п. 7 верен: другие ответы не следует рассматривать как исключающие друг друга (или исчерпывающиеся в своей совокупности). Так, п. 1, как мы увидим, обращает внимание на важный аспект повседневного скрытого и зашифрованного сопротивления (которое исследует, к примеру, Джеймс Скотт4), но вряд ли (вопреки Скотту) этим все и ограничивается. П. 2 (как следует из материалистической интерпретации идей Грамши, предложенной Пшеворским) во многом объясняет живучесть капитализма, но также — следует добавить — и любой социально-экономической системы. Пп. 2 и 3 вместе указывают на то, что важно обращать внимание на множественные, взаимодействующие и конфликтующие интересы акторов. Эти пункты также поднимают спорный и фундаментальный вопрос, касающийся противопоставления материалистской и плюралистской интерпретаций: являются ли материальные интересы более значимыми для объяснения индивидуального поведения и коллективных результатов чем, скажем, интересы, связанные с «уважением» или «идентичностью»? И если являются, то в каких случаях? Но именно пп. 4, 5 и 6 относятся собственно к власти и способам ее осуществления. Как отмечает Тилли, п. 5 делает акцент на принуждении, а п. 6—на недостатке ресурсов. Однако п. 4 подчеркивает так называемое «третье измерение» власти — власть «предотвращать в любой степени недовольство людей, формируя их представления, познания и предпочтения таким образом, чтобы они согласились с отведенной им ролью в существующем порядке вещей». Именно признанию этого и посвящена ВРВу а в главе III настоящей книги соответствующая аргументация получает дальнейшее развитие. Автор этой книги как был ранее, так и сейчас убежден в том, что адекватное понимание власти невозможно, если не рассматривать этот ее тип.

ВРВ представляла собой очень небольшую книжку, однако она вызвала на удивление много комментариев, по большей части критических, с самых разных сторон, как в академическом, так и в политическом пространстве. Реакции на нее продолжают появляться, и это стало одной из причин того, что я уступил настоятельным просьбам издателя переиздать этот текст с присовокуплением материалов, в которых пересматривается прошлая аргументация и более подробно сама эта, довольно обширная, тема. Вторая причина переиздания заключается в том, что ошибки и неточности, содержащиеся в ВРВу на мой взгляд, являются довольно показательными и обнаруживают себя в тексте, который делает их очевидными (ибо, как замечал натуралист XVII века Джон Рей, «тот, кто использует много слов для объяснения какого-либо вопроса, прячет себя, как каракатица, в своих собственных чернилах»). Поэтому я решил воспроизвести изначальный текст практически без изменений, добавив это предисловие, которое его контекстуализирует.

За изначальным текстом следуют еще две главы. Первая из них (гл. II) расширяет обсуждение, помещая переизданный текст и содержащиеся в нем утверждения в концептуальное пространство власти. Глава начинается с вопроса, нужно ли нам вообще понятие вла сти, если иметь в виду бесконечные разногласия относительно ее определения и изучения? А если нужно, то зачем оно — какую роль оно играет в нашей жизни? Я доказываю, что эти разногласия имеют значение, ибо от нашего понимания власти зависит, сколько власти мы видим в социальном пространстве и где мы ее локализуем. Кроме того, эти разногласия в какой-то мере являются моральными и политическими, что неизбежно. Однако тема ВРВ и большей части книг и мыслей о власти — более специфическая: она касается власти над другим или другими, а конкретнее, власти как господства. ВРВ сосредотачивается на этом и задается вопросом: как власть имеющие обеспечивают согласие тех, над которыми они господствуют? Точнее, как они обеспечивают добровольное согласие? Далее в этой главе рассматривается ультрарадикальный ответ на этот вопрос, предложенный Мишелем Фуко. Считается, что смысл написанного им о власти (и имевшего серьезное влияние) состоит в следующем: нельзя избежать господства, оно — «везде», нет свободы от него или мышления, от него не зависимого. Однако я доказываю, что нет нужды принимать этот ультрарадикализм, вытекающий скорее из риторики, чем из существа мысли Фуко, который, действительно, выявил много новых аспектов господства и провел весьма значимую работу по изучению его современных форм.

В главе III я защищаю тот ответ на обозначенный выше вопрос, который содержится в ВРВу и развиваю его, но только после указания на ошибки и неточности ВРВ. Было ошибкой определять власть, «говоря, что А осуществляет власть над В, когда А воздействует на В таким способом, который противоречит интересам В». Власть — это способность, а не реализация этой способности (она может никогда не реализовываться и никогда в этом не нуждаться); и ты можешь быть власть имущим, удовлетворяя и упреждая интересы других: власть как господство—тема ВРВ — есть лишь один из видов власти. Более того, было неправильно ограничи вать обсуждение бинарными отношениями между акторами, которые, как предполагается, имеют однородные интересы. Здесь из виду упускается, что интересы каждого являются множественными, конфликтующими и различными по своему характеру. Защита же состоит в подтверждении того, что существует власть как внешнее принуждение. Это принуждение направлено на то, чтобы те, кто его испытывают, усвоили верования и сформировали желания, порождающие согласие на господство над ними и принятие его — насильственным или ненасильственным образом. Я рассматриваю и отвергаю два типа возражений: во-первых, аргумент Джеймса Скотта, что такая власть просто не существует или крайне редка, потому что те, над кеми господствуют, всегда и везде сопротивляются неявным или явным образом; и, во-вторых, идею Юна Элстера, что такая власть просто не в состоянии добиться добровольного согласия с господством. И предложенное Джоном Стюартом Миллем описание подчиненного положения женщин викторианской эпохи, и работы Пьера Бурдье, посвященные приобретению и поддержанию «габитуса», обращают внимание на функционирование власти, которая приводит тех, кого требуется подчинить, к восприятию условий своего существования как «естественных» и заставляет даже ценить их, а также не осознавать источники своих желаний и верований. Эти и другие механизмы представляют собой третье измерение власти, когда они действуют против интересов людей, вводя их в заблуждение и тем самым разрушая их способность суждения. Говорить, что такая власть предполагает сокрытие «реальных интересов» людей посредством «ложного сознания», значит вызывать в памяти дурные исторические воспоминания и, возможно, выглядеть покровительственно и самонадеянно. Однако я считаю, что в этих понятиях нет ничего принципиально антилиберального и патерналистского; правильно понятые, они являются решающими для понимания третьего измерения власти.