§ 3. «Власть пространства» в исторической судьбе России: взгляд русских мыслителей
Исключительная роль природного фактора в цивилизационной системе России издавна обращала на себя внимание выдающихся российских мыслителей. Многие из них прямо говорили не просто о чрезвычайно важном, но даже решающем влиянии особенностей географической среды России на ее историческую судьбу.
Так, один из крупнейших историков С. М. Соловьев писал, сравнивая Европу западную и Европу восточную: «На Западе земля разветвлена, острова и полуострова, на западе горы, на западе много отдельных народов и государств; на востоке сплошная равнина и одно громадное государство. Первая мысль при этом, что две столь разнящиеся между собой половины Европы должны были иметь очень различную историю. Мы знаем, как выгодно для быстроты развития общественной жизни соседство моря, длинная береговая линия, умеренная величина резко ограниченной государственной области, удобство естественных внутренних сообщений, разнообразие форм, отсутствие громадных, подавляющих размеров во всем, благорастворение воздуха, без африканского зноя и азиатского мороза, эти выгоды отличают Европу перед другими частями света; на эти выгоды указывают как на причину блестящего развития европейских народов, их господства над народами других частей света. Но, указывая на эти выгоды, должно разуметь только Западную Европу, ибо Восточная их не имеет; природа для Западной Европы, для ее народов была мать; для Восточной, для народов, которым суждено было здесь действовать,— Q** мачеха... » . О детерминирующем воздействии природного окружения на характер русского народа и в целом на историческую судьбу России говорит и В. О. Ключевский. По его словам, природа России «часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса: своенравие климата и почвы обманывает скромные его ожидания и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит, подчас, очертя голову, выбрать самое, что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить бытие, играть в удачу и есть великорусский авось (...) Короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и в пору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму (...) Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному постоянному труду, как в той же Великороссии»94. Мысль о фундаментальной роли природной составляющей в системе российской цивилизации разделял и Н. А. Бердяев. Он писал: «Необъятность русской земли, отсутствие границ и пределов выразились в строении русской души. Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли, та же безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широта»95. Ключевский и, особенно, Бердяев не оценивают столь однозначно отрицательно, как это делает Соловьев, воздействие природных условий на жизнь русских людей. Бердяев даже усматривает в некоторых аспектах их благотворность и возвеличивающее начало. На редкость интересны размышления о воздействиях природных условий на духовный склад русских людей известного русского мыслителя В. Н. Ильина. Последний, хотя и придавал решающее значение духовно-религиозному фактору в интерпретации социальной динамики, тем не менее настоятельно подчеркивал мысль о наличии прямой связи специфики духовного склада русских людей с особенностями окружающей их природной среды. Он, в частности, отмечал, что Россия только в силу своего климата и географии не может быть «страной нег и наслаждений». Там, где имеют место постоянные метели, вьюги, ни в искусстве, ни в душе не может утвердиться тип человека, ищущий того, что французы называют «plaisirs», douseur de vivre (радости жизни, наслаждением жизнью). Суть русской культуры, согласно В. Н. Ильину, «в отрицании как высшего идеала сладо сти жизни» и «счастливых концов» буржуазного американского, как и вообще западного стиля96. В этом специфически русском, считает В. Н. Ильин, «духе отречения от радости жизни есть великая зазывающая сила», наиболее рельефно обнаружившая себя в феномене иночества, который интерпретируется им как основа русской культуры. И что интересно, В. Н. Ильин носителей такого рода духовности называет «людьми лунного света» — образ, впервые использований В. В. Розановым для характеристики хмонахов и аскетов вообще. Надо сказать, что в этом замечательном по своей глубине и красоте образе-символе, невольно вызывающем в памяти зимний лунный пейзаж, бескрайние заснеженные просторы русской равнины, схвачена глубинная связь природных реалий России с внутренним строем русской культуры, национальным характером русских. В российской мысли понятие пространства явно приобретает ценностную нагрузку. В ряде работ известных авторов можно найти немало утверждений о том, что беспредельность, безмерность, сверхнормативность российского пространства формирует такой душевный склад человека, который постоянно обусловливает выход за границы меры и норм буквально во всем. Причем наличие подобного настроя души констатируется как теми, кто относится к российской географии и российскому национальному характеру крайне негативно, так и теми, кто в безграничности российских пространств восхищенно усматривает причину «безграничной широты» русского человека, его универсальности и многомерности, не имеющих аналогов среди других народов. Н.О. Лосский, Н. А. Бердяев, говоря о силе природной стихии как причине слабой способности русских к формотворчеству, внутренне присущего им стремления переходить во всем через грань меры, нерасположенности к методичному, последовательному и целенаправленному освоению окружающей действительности и т.д., усматривают во всем этом, несмотря на некоторые оговорки, определенную ущербность и недостаток русской жизни. Лосский пишет: «У русского народа нет строго выработанных, вошедших в плоть и кровь форм жизни». Он, кстати сказать, полагал, что одной из причин сохранения абсолютной монархии в России, иногда граничащей с деспотизмом, заключается в том, что русским народам ввиду его склонности к анархизму весьма трудно управлять. «Такой народ предъявляет чрезмерные требования к государству»98. Действительно, безграничность территории России, особенности российского ландшафта так или иначе порождали «стремление к безграничной воле и безмерность» или, по меньшей мере, способствовали формированию этих качеств у русских людей. «Представления российского человека о свободе еще и сегодня во многом отличаются от соответствующих представлений человека Запада.
Характерно — российское понятие воли принципиально не признает никаких ограничений — ни со стороны других людей, ни со стороны закона. Напротив, вызванная ограниченностью пространства стесненность жизни в Западной Европе, четкие контуры ландшафта, отнюдь не уходящего в безграничную даль, как в России, способствуют выработке определенных правил, обязательных для всех и служащих упорядоченности общественной жизни. Это стремление к упорядоченности не нуждается в том, чтобы быть предписанным “сверху”. Оно рождается стихийно в массе рядовых жителей и тружеников западноевропейских обществ»99. Бердяев также отмечает, что русскому народу «нелегко давалось оформление», что «дар формы у русских людей невелик»100. Конкретным проявлением имманентно присущей русскому духу интенции преодоления границ меры и норм стала, по его словам, тяга русского человека к абсолютному во всем. В этой тяге к абсолютному Бердяев усмотрел определяющую черту русского национального духа. Согласно ему, «тайна русского духа» — в тохМ, что он «устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем (...) Россия как бы всегда хотела лишь ангельского и зверского и недостаточно раскрывала в себе человеческое. Ангельская святость и звериная низость — вот вечные колебания русского народа, неведомые более средним западным народам. Русский человек упоен святостью, и он же упоен грехом, низостью»101. Конечно, если быть во власти «религии прогресса», стоять исключительно на прогрессистской точке зрения, то преобладание пространства над временем в континууме культуры — признак исторической несостоятельности, отклонение от прогрессивно-поступательного движения цивилизации. Но если же усомниться в правомерности про- грессистского сознания (а для этого XX в., «век преобразований» дал немало оснований), то к этому вопросу можно подойти совсем по-другому. Например, А. С. Панарин, говоря о цивилизационном пространстве и цивилизационном времени, отдает явное предпочтение цивилизации и пространству, в которой воплощается культурное многообразие мира. С его точки зрения. Западная цивилизация «линейного времени» ведет, в конечном счете, к подавлению жизненно необходимого культурного разнообразия человечества, к унификации и стандартизации мира, что таит в себе семена деградации и катастрофического исхода. Заметим, кстати, что Ф. М. Достоевский в неприятии русскими людьми методичности, размеренности, жесткой регламентированности и завершенной формы видел не недостаток, а огромное преимущество русского духа. Так, Достоевский в одном из писем (от 8 мая 1867 г.) с некоторым чувством гордости пишет о том, что «формы, жестко не имею»102. По его мнению, такого рода особенность русского национального характера есть следствие переизбытка его достоинств. В своем романе «Игрок» он прямо пишет: «.. .русские слишком богато и многосторонне одарены, чтоб скоро приискать себе приличную форму»103. Отсутствие чувства меры рассматривается Достоевским как истинно русская, в своей основе положительная черта. Жесткое же следование принципу меры, согласно ему, несовместимо с христианской братской любовью, которая по самой природе своей безгранична и безмерна. Отсюда у Достоевского резко отрицательное отношение к западным принципам жизнеустроения и мироощущения. В связи с этим он напоминает образ третьего всадника Апокалипсиса — «образ скаредной меры, отмеривающей ровно столько и не больше»104. Еще более радикально отрицательное отношение к форме, норме и мере, получившим наиболее полное воплощение в мироощущении западного человека, характерно для М.И. Цветаевой. Она прямо-таки на уровне ощущения в стремлении к размеренности бытия видит нечто ей лично враждебное: «Что же мне делать с этим безмерием в мире мер... ». Цветаева даже прибегает к прямым издевкам над «Западом—Гаммельном»: «мера и сантиметр... только не передать»105. В контексте анализируемых проблем чрезвычайно интересны положения и выводы наиболее известных представителей евразийского направления российской философской мысли (Н. С. Трубецкой, Г. В. Вернадский, П. Н. Савицкий, JI. П. Карсавин и др.). Представителями евразийства природный фактор бытия русского народа оценивается однозначно положительно. Причем все они отдавали явное предпочтение пространству над временем, видели в доминировании времени над пространством явление, глубоко чуждое всей не европейской части планеты, включая и Россию, как шестую часть суши. Такой взгляд обусловлен прежде всего тем, что географическая среда России («местоположение», «месторазвитие») выступает, согласно им, главной предпосылкой возникновения особой евразийской цивилизации. Специфика же географической среды (пространства) России — это «государство —континент». Именно особое «ощущение континента» определяет основу духовного строя России — Евразии. Это обстоятельство принципиально отличает ее от Западной Европы, для которой характерно «ощущение моря»106. В целом, теоретики евразийства очень тонко ощущали обусловленность культуры народов конкретными географическими обстоятельствами. Далее, если оставить в стороне теоретические представления российских мыслителей о характере воздействия природной среды на жизнь социума и обратиться к анализу практического среза жизнедеятельности российского общества, то и здесь мы обнаруживаем противостояние и столкновение двух тенденций в отношениях общества к природе. С одной стороны, в ходе исторического развития в духовном складе русского человека обрела устойчивость и силу тенденция к согласованию важнейших жизненных проявлений человека с природными реалиями, явное доминирование стремления адаптироваться к среде над попытками ее искусственно перевоссоздать и перестроить на «свою потребу». Такой подход был практически характерен для всего крестьянского большинства населения России. С другой стороны, однако, в среде некоторых интеллектуальных кругов России возобладала совершенно иная тенденция — идея тотальной регуляции природных процессов человеком, абсолютного контроля над природой (Н. Ф. Федоров, К. Э. Циолковский и др.). Технократический подход к действительности ныне становится явно контрпродуктивным. Сегодня судьба гуманистического идеала связана с отказом от конфронтационности с миром, от идеи его подчинения и господства над ним. В наши дни гуманистическому измерению соответствует не идеал антропоцентризма («человек — царь природы», «венец творения» и т.д.) и социоцентризма (установка на отрыв социума от космоса, на разрушение целостности бытия, принижение и омертвение природы), а сознание того, что человек — союзник природы, ее собеседник, сотворец, т. е. идеал коэволюционной стратегии как совместной эволюции человека с его окружающей природной и социокультурной средой.