Пространство и Время

Представим: если закроешь глаза — что тебе мир? Облегание, которое то плотнее, то воздушнее — вот и все. Причем тут пространство? В его понятие ведь прежде всего входит рас-стояние, от-стояние и — кстати (и это NB) — от корня «стоять», distance — тоже. И это логично: само пространство обозначается в философии западной культуры латинским словом spatium — от spatior (шагать). Французское espace и английское space оттуда же. А вот немецкий термин для «пространства» — Raum — прямо со значением «пусто», «чисто»; ср.: «r?umen — убирать (комнату), очищать (улицу от снега), уносить (мусор), отодвигать, устранять; освобождать»2.

Итак, германское чувство пространства есть «от-странство», у-стра- нение, а не распро-странение — протяжение — растекание некоей полноты — жидкости (как у Декарта).

В словаре Пауля: «Raum (старонемецк. и средненемецк. rum) — общегерманское слово (англ. room), корень связан с лат. rus, Land — земля (дербвня.—Г. Г.), обозначает первоначально: пустое, незаполненное (das Leere; Unausgef?llte) (откуда также значение производного глагола r?umen) ; и лишь вторично: нечто протяженное (etwas Ausgedehntes — «вытянутое»— вот немецкое слово для Декарта «протяжения», а не Raum. —Г. Г.), растянутое определенным окружением (von bestimmter Begrenzung)».

Если у Декарта extension — само из себя вытягиванье, растягиванье, без думы о том, куда, откуда, а просто изнутри идущий импульс, то в германстве протяжение сразу, изначально, в самом понятии связано с границами, формой (стены всеопределяющего Haus’a маячат в подсознании), которые извне соделывают себе нутрь, пустоту. Стены (пределы) суть субъекты пространства — отстояния: оно — их функция; и действительно, стены от-стоят, рас-стоят, рас ставлены. У Декарта есть где-то рассуждение на тему: что, если бы между стенами дома была подлинно пустота? Тогда они, по его рассуждению, сошлись бы, ибо на них извне — давление всего мира без противодавления: нарушен баланс. В германском же понятии действие обратное: стены как бы начинают ofcTynaTb друг от друга (имеют эту способность и мощь) — и образуют для себя пустоту, чистоту, нутрь. «...без оглядки на то, исполнено оно содержимым или нет»3 (mit Inhalt ausgef?llt. —Г. Г.).

Итак, Декартово extension — протяжение — это самоучреждающая- (ся) полнота матери (и): по образу и подобию жидкости растекается и, растекаясь, именно творит, образует протяжение. Ибо возникает вопрос: куда растекается? Уж должно быть пустое место для них... Но это тогда другое основоначало — и, кстати, оно-то и берется германством, которое в мироощущении исходит не из стихии теплой воды, которая через chaleur расширяется и потягивается — как мы руки и ноги протягиваем после сна (тоже важный внутренний образ чувственной неги, покоя и блаженства — ср. и у Декарта, и у Пруста). И это уподобление в духе Декарта: он все время озабочен, чтоб пребывать в бодрствующем сознании; тогда и мир — честен, предстает без обмана. Так что у него законно вместе сопряжены ясное дневное очевидное — в разуме и дневное бодрствующее состояние вещества — в растяжении, движении. Ибо,, до того как бог его толкнул, растолкал увальня и подвиг, оно было по- истине смертью, спало мертвым сном в состоянии абсолютного твердого тела.

Итак, по Декарту, важнее вытяжение, чем куда вытягиваться: само вытяжение и творит себе «место». В германстве же важнее и интимнее — Дом убытия: со стенами и пустотой внутри — для жизни, воли, души, духа. Так что — как пустота образуется, помещение, жизненное пространство?— вот о чем его попечение, а что она есть — это несомненно, аксиома, так же как для француза: пустоты — нет, а все есть — полнота.

И extension полностью Декарта удовлетворяет, ибо тут одновременно понятия матери (и), полноты, и того, как она действует, живет, движется. Так что никакого ему там еще дополнительного понятия пространства не надо. Если б нужно было, он должен был бы прибегнуть к слову espace, от латинского spatium (от spatior — шагать, ступать; ср. немецкое spazieren — гулять). Но ведь оно обязывало бы его к другому внутреннему созерцанию, представлению: шагать, ходить, твердотельно через пустоту,— что вполне родно для римски-итальянского мироощущения (Лукрециев космос: атомы и пустота): твердые тела — камни — индивиды в пустоте. Spatium есть пространство, творимое и меряемое шаганием, т. е. дискретное, рубленое, а не плавное, жидкостное, континиуум, как Декартово extension. Так что espace и spatium — понятия совсем другой физики, чем Декартова. Им соответствует (ими генерируется) физика наружи (а у Декарта — физика нутра, скорее физиология бытия), где наружа крепка: стены, границы, пределы (и там, как координатные плоскости-балки и перекрытия, выстраиваются Пространство и Время), а полость, нутрь — пуста, и туда вступают с боков-границ твердые тела (куски, что ли, отваливаются от стен?) и странствуют там, кинемат- ствуют — «кейфуют» в инерции, как сомнамбула под эгидой содержащих их самодержавных координат — мер наружных им: Пространства и Времени.

Новейшая физика наделила сами эти тела априорными, врожденными им, ими генерируемыми Пространством и Временем: «тело отсчета», как человек, наделяется душой, нравом, как компасом, и свободой воли — для относительного самодвижения в странствии по миру. Теперь каждое тело совершает «the pilgrim’s progress» — «Путь Паломника»4.

А то, действительно, как было? Стоит наш ум где-то на границе мира (где идут оси отсчета абсолютных Пространства и Времени) и оттуда мгновенно все видит, что на опустошенных от самости движущихся телах происходит, отмеряет их. Слава Богу, заподозрил, что не может из своего бесконечного прекрасного далека видеть и разобраться, что там в теле действительно происходит: заметил обманы, своеволия обнаружил в теле (Лоренцово сокращение). Тут уж и надо стало Уму перестраивать свой Дом бытия.

А ведь как он сложился, построился? У Декарта «пространство» совпадало с материей-полнотой, которую потом Ньютон начал расчищать. Разогнал и обессмыслил во многом материю, лишил ее полноты прав в бытии: собрал ее в сгустки — города частиц: тела с определенными массами. Далее и их упразднил, заменив математическими точками в центре тяжести тел, так что и понятие массы лишилось совсем своего, самостоятельного смысла, а стало лишь коэффициентом (т. е. «со-деятелем», а не деятелем-демиургом в мире), показателем, мерой F/a, так что и вообще без нее можно. Недаром были и есть основательные попытки строить физическую систему единиц из двух составных: L и Т, без М. И это вполне законное доведение до конца математических принципов натуральной философии Ньютона. Этот шаг, философически, и сделал Кант.

Но еще о Ньютоне. Это был подлинный поход на материю как протяжение — полноту. Он ее рассек и вычленил как бы «сокрытые» в ней представления и обособил их: выделил массу, которая есть уже обессмысленная материя, чистая пассивность; а смысл, выдавленный из материи, представленной теперь как масса (а ее, материи, свой смысл был: протяжение — эта способность), извлек как квинтэссенцию (но уже не материальную) и представил ее как абстракцию нашего ума, и рас-ставил по краям опустошенной таким образом Вселенной, как координаты абсолютного «временения».

Итак, Пространство и Время были выужены из моря Матери (и) и, родившись, убили и отменили собой мать: сначала — почти, у Ньютона, а потом философски почти совсем (Кант), а уж в энергетических теориях XIX в. и в кинематических (квантовая, относительности) XX в.— и физика стала без физики (ибо физика — от OraiS, природа). И у Эйнштейна, в формуле Е= тс2 масса тоже заменима на L и Т, скорость, свет...

Но совесть в физике есть?

И первородный грех убиения Матери (и) стал сказываться в физике в парадоксах теории поля, изгибах — искривлениях, чудесах и фокусах ползучих мер (растяжимых, т. е. вон где опять материя-протяжение выскочила: в окно забралась, коль гонят в дверь). Вот и лихорадит нынешнюю физику — как Ореста эринии за матере-убийство. Орестов грех в ней, комплексом Ореста она одержима.

А что же сделал Ньютон, аннигилировав Материю? Он создал свет — как Бог. Воистину правильно понял его дело поэт Поп:

Был этот мир глубокой тьмой окутан.

Да будет свет! И вот явился Ньютон4.

И свет стал константой непреложной: у Эйнштейна скорость света постоянна — к этому вело учреждение Ньютоновской Вселенной, так что Эйнштейн — завершал.

У Декарта ж и свет есть давление тонкой материи, жидкостно устроен, как полнота.

В пустом пространстве Ньютона — Эйнштейна свет носится. В Библии Божий Дух носился над водой в день первый Творения, т. е. Декартов влаговоздух: дух ведь — ruah, женского рода. Так что Декартово состояние Вселенной чуть раньше Ньютонова, хотя оба — в день первый.

И выходит, что последовательность миропредставления в новой физике как бы воспроизводит последовательность мифа о стадиях миротворения.

Итак, вынутые Ньютоном из материи мира смыслы расположились по его пределам как стражи: Пространство и Время; мир же сам по себе стал бессмыслен: «пуст», «безвиден» = безыдеен: Следующий шаг был вполне последователен: Пространство и Время суть не объективные категории бытия5, но субъективные формы нашего, человека, ума: априорные формы нашей чувственности, т. е. ориентированности вовне, наружу (Пространство) и внутрь себя (Время). Т. е. если по Ньютону они еще оставались в бытии, онтологически как Абсолютное Пространство и Абсолютное Время, но остались там уже практически безработными (ибо работаем-то мы с относительными пространством и временем), как и Бог, вместо которого в заведенном им однажды бытии управляются со всем его наместники в природе — три закона Ньютона, новая, земная Троица, то следующий шаг, Канта, был: раз они в бытии безработны, а работают только через нас, значит, они не бытию нужны, а нам, мы без них не можем, они суть объективные формы сознания антропоса.

В этом Кантовом жестком самоограничении и бьется доселе наука.

Но что это я стал автоматически Время прихватывать, хотя вмедити- ровался только в Пространство, в то разное, что может под ним иметься в виду?

Время — tempus (лат.). В этимологии его связывают опять же с «тянуть» (лат. teneo, tendo, откуда и Декартовы термины extension — протяжение и entendement — мышление — понимание — внимание). В Оксфордском словаре английского языка (изд. 1955 г.): «Time — старо- англ. tima, старонемецк. timon — вероятно, от корня ti — простирать, протягивать (to stretch, extend) абстр. суфф.— mon-ман». А германское ti в немецком ziehen — тянуть, влечь, протягивать — не сопряжено ли с Zeit? Но у немцев другое понятие времени — как рублено'го отрезка: время — срок; это вечность — тянется, длится. Потому в «Этимологическом словаре латинского языка» д-ра Алоиза Вальде так характеризуется tempus: «Zeitraum («пространство времени» как промежуток, т. е. пустота, зазор между стенами, которые суть что-то; т. е. это — между чем-то, не самостояние. —Г. Г.), Zeitpunkt («временная точка»: интересна здесь возможность схождения зазора — отрезка пустоты, Zeitraum — в «точку»; Zeitpunkt= «укол» «пункция». —Г. Г.): не бесконечно простирающееся время» (nicht «die endlos sich dehnende Zeit») и потому как временной отрезок (Zeitabschnitt).

Т. е. рублено, трудово предстает «время», тогда как «вечность», длительность — гонийна6, самородна, материнска, женска. Недаром у Гете все это сопряжено в стихе: Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan — «вечно женское нас тянет»»: ziehen — Zeit; Ewig же из лат. aevum— вечно, греч. a’ico?. И по звучности они сродны: ewig, Weib, ziehen (е — i) — ширь — даль; фрикативные («трущиеся») «W» и «h» означают трение-течение, суть протискиванье струи воздуха в течении, как жидкость, вода. Т. е. ощущение вечности сопряжено с женским, с водой... с царством Матерей (о котором во II части «Фауста»—как самом глубоком и мистическом измерении бытия).

Время же в германстве и по звучанию «Zeit» — резко отграничено, как стеной, смычным-взрывным t с обеих сторон, ибо аффриката z — ts начинается с t, так что Zeit=tsait обрамлено t, совершенно секущим бытие твердотельным звуком: передним, зубным, верхним, приближенным к верху и переду, где мозг и глаза, ум. Это звук работающего духа: Zeit — брат Geist (тогда как Ewigkeit — сестра Материи, Fl?ssigkeitftiehen — бежать, течь). Zeit — слово-отрезок, temps — слово-струна, temps — дрожит, как струна-волна; Zeit (жен. рода) — пряма, как доска.

Отсюда, в свете врожденного германского ощущения Zeit, у Вальде соответствующая трактовка и латинского tempus: Zeitabschnitt (отрезок времени) — ср. также temperare по наиболее вероятному пониманию, его первоначальное значение — «einen Einschnitt» (=«врез», разрез, вырез, выемка — т. е. опять опустошение, сотворение пустоты, Zeitraum.— Г. Г.), oder Abschnitt («отрез», от-брос наружу, в дверь Haus’a.— Г. Г.), machen, daher ein Ma?, eine Grenze setzen = «разрез или отрез делать и потому меру (а Ma? — мера — от me?sen — тоже «резать», ср.: «нож» — Messer.— Г. Г.), границу ставить».

И темперированный клавир (для которого Бах написал свои 48 прелюдий и фуг) — это именно хорошо обрезанная длительность, по мере натянутость (струна ведь — жила, т. е. сосуд-русло реки-воды, струна- волна, женское, живое — гония. Темперация же есть дело труда — ургия: устанавливает в музыкальном инструменте строй, т. е. структуру, строго установленное соотношение отрезков — длин струн, их толщин и натяжений, т. е. устанавливает средь них социум, полис, ансамбль, общество).

Отсюда и templum — храм, как вырезка из мира, его макет и образ.

Так вот: германский филолог доктор Алоиз Вальде далее в сомнительном наклонении сообщает о связи tempus с ten — тянуть: «Так как tempus не обозначает бесконечно тянущееся время, то едва ли (приводимо) к индогерм. tem-p-(ten-, tendo) dehnen (простираться; dehnen того же корня, наверное, что и ten — Г. Г.) в лит. tempiu, tempti чрез влечение (Ziehen) напрягать, растягивать, timpsoti — «распростертым лежать»; староболг. tetiva «тетива».

«Время» обычно сопрягается с понятием «Вечность» — aeternitas. Оно — от лат. aevum — «Ewigkeit (вечность); Zeitlichkeit (временность), Lebensdauer (длительность жизни); Zeittalter (век, возраст)...=готск. aiws, староверхнем, ewa («всегда») (immer), греч. amv (S. 13).

Если tempus — Zeit соединяется с операцией резанья (schneiden), то aevum — Ewigkeit — с лат. ,^18=вечнодля1цийся, постоянный, и далее iugum — связь, т. е. любимое французское lien, liaison, учреждающее непрерывную плавность, текучесть, континуум, волнообразность в битии. Недаром и лат. jugis применяется к воде: «best?ndig fliessend — постоянно текущий» (S. 14).

И если в tempus звуки действительно трудовые: водяно-носовое примордиальное «ет» взято в жесткий оборот смычными t и р, то в aevum — вольное непринужденное растекание: а — звук чистого пространства, е — звук шири, и — глубины. Между ними согласные: v и m — звонкие, во-первых, т. е. не сухие, а влажные, водяные, женские; во-вторых, длящиеся, текучие, а не дискретно-взрывные-смычные (как мужские t и р в tempus). Далее v — билабиально, губное, влажное, am — носовое, влаговоздушное, сонорное — длящийся звук, дрожание тетивы-струны.

Так вот: никаким боком не влезает и не нужен Декарту в его космогонии tempus, этот рубитель-рубильник. Достаточно, что Бог первоактом насек сплошное твердое тело материи-протяжения на куски-части; дальнейшая же вся задача бытию — умягчение, умиротворение, ниве- лированье, а это — работа, присущая стихии воды: течению, движению, длительности,

Хотя и тут у Декарта сходство с Августином: согласно последнему, с творением Бог внес и Время (до творения не было времени, была вечность, так что время — соприсуще тварям). И в конце мира, о котором Апокалипсис, сказано: «И будут новая земля, и новое небо (т. е. упомянуты первые твари бога. —Г. Г.), и времени больше не будет».

Время есть очень отцовско-мужское, ургийное понятие (недаром сопряжено с Творением, а о пространстве такого что-то не слыхать в рассуждениях отцов церкви). И в Декартовой, более женской, картине мира, его (времени) жесткость (duret?) не нужна. Тут вместо времени — движение, течение, изменение, даже скорость разная. Но именно оттого, что все там разно, текуче, переходяще, отдающе себя обменно, в целом гак все гармонировано — ничего тут и не вычленишь как Zeitpunkt или Zeitraum: нет им места и работы, ибо чтоб временную точку отсчета установить, нужно иметь чем хоть на миг, но останавливать движущееся тело (точку); это и делают дальше, по Галилею — Ньютону: скорость за отрезок (промежуток) пути, времени или мгновенную. А как же «остановить мгновение» (по Фаусту, что надо и желанно) в Космосе Декарта, где весь он целостно движется, все частицы взаимно?..

Пожалуй, не только le temps, но и la dur?e, ?ternit? не нужно Декарту (редко у него это слово и аспект) : ведь они взаимно сопряжены, одноуровневы, эти понятия: время и вечность, так что привлечение одного влечет за собой и другое. Ни времени, ни его антипода — вечности ему не нужно: не работает жилка на эго, нет органа — нет дилеммы (а как она раздирающе мучит в германстве! Антиномия!). Dur?e у него рядом с duret? (длительность — твердость, жесткость), длительность есть мера существования тела сомкнутым в себе, твердым, ограниченным. И как твердое тело (стихия земли) не родно психее Декарта, так с ним вместе и dur?e. Это уж в XX в. французы (Бергсон и Марсель Пруст) в полемике с германским Zeit стали термин temps метафизировать и поднимать.

Итак, не нужно Декарту tempus, так как в своем значении (ten — тянуть) оно уже содержится в протяжении, а дискретное время герман- ства ему чуждо: противокосмосное б ему это было понятие, ересь.

Поскольку и Кантово пространство для Декарта тождественно с полнотой материи, а она — с протяжением, и время (tempus) в своем смысле «тянутия» тоже утопает, где-то плавает в протяжении, как потенция, то понятие extension (протяжение) для него вполне достаточно, и незачем ему этих худосочных дублеров (абстракций пространства,

времени) оттуда вытягивать и учреждать на самостояние.

Значит, Ньютон растаскал (абстрагировал) Декартово протяжение: вытянул оттуда абстракции (= «выволочки», лат.) — «Пространство», «Время» и поставил их в качестве скобок бытию.

Декартово бытие — это бесконечный многочлен. Ньютон же учредил его биномом из двух членов: а — пространство (L), b — Время (Т) — и из них, в разной степени сочетаний, стало возможно строить все.

Тянулось себе Декартово протяжение упруго, сильно, довольно — живая матерь (я) — женщина, исполненная «живых сил»7.

А Ньютон вытянул из него содержимое, его жизнь и силу, и образовал из этого две оси. И тогда протяжение перестало быть протяжением, обмякло; бессильно повисло, с ним стало возможным делать все, что угодно, как с массой: свернулось небо в овчинку; марево материи, освобожденной от желаний (воли, потенции, мощи), свилось шагреневой кожей в комок, а далее — в ^математическую точку себя до-пустило (окружив- шись пустотой и к ней причащаясь, по-свойски с нею став). И из-под протяжения вылезло, выпотрошилось пространство — как пустота, организованная куда-то вынесенными, как скобки, осями. И хотя механико- матика помещает эти оси в^ сердцевину, сюда, здесь (крест Декартовых координат), они, где-то там, оттуда, извне незримо управляют, наводят, содержат, приписывают содержание протекающим внутри себя процессам.

Медитацию над пространством я начал с того, что закрыл глаза, отрешился от зрения — и ощутил кругом себя (и на себе) упругие волны: давления, толкания — и все (и, больше ничего), так что солидаризировался с Декартом в миропредставлении: кругом (и во мне) все тянется, все есть вытяжение (extension= протяжение) и втяжение (entendement = мышление). Но вот я открыл глаза — и распахнулось бы^ие, ослепительно-огромно. Без зрения я не знал бы величия, большого, превосходящего меня. Ведь все, что воспринимается мной, мельче меня, моего органа; вкус внемлет лишь то, что поместилось в рот, обоняние — что вошло в ноздри, осязание — что локально надавило в точке тела; слух даже — ловит накат бытия лункой своей и не ведает, большое там иль малое: океан или трещотка произвели звук?— лишь мягко иль больно — вот мера в ухе. А зрение есть вынос вне нас. Все остальные чувства — внос в нас: в нос, в рот, в ухо, в кожу. А зрение — взлет: открыл глаза — как вылетел из себя в мир. И зрение — более своевольно, свободно, произвольно. Ухо всегда открыто внешним в меня вхождениям; воля тут вне меня: чему-то вздумается послать звук, волну — и она в меня входит, хочу я того или нет. Так же боднет меня мир и в обонянии, в осязании: кожа открыта морозу, теплу, давлению, уколу, удару, а уж ты изволь ощущать, что прикажут.

Но в зрении человек волен смотреть иль не смотреть: я могу открыть иль закрыть глаза, отвернуться (от звука, как ни отворачивай ухо, все равно он тебя обнимет и изгибом волны сбоку войдет). Конечно, предметы зрения даны извне — но можно на них смотреть иль не смотреть. Сам акт приподымания век с ресницами — это как взмах крыл. Недаром поэты ресницы с перьями сравнивают и крылатость взгляда, полет взора чувствуют. А полет — письмена птицы по пространству, которые она полетом описывает. Так и мы зрением — взглядом сотворяем пространство, очерчиваем: носимся в нем, как птица, как луч света. Потому и эллины считали, что глаз лученосен, и Гете («глаз не видел бы солнца, если бы не был солнцеподобен»). Именно в том, что зрению присуща свобода воли, и есть совершаемое в смотрении излучение. Ухо не излучает, и ноздри, и кожа, а лишь восприемлют иль отражают невольно. Глаз, открываясь, дает притекаемым образам согласие отражать — и этим своим актом согласия он их со-творяет, описывает, очерчивает их формы. Когда смотрю, неизвестно, что тут: на меня стекают образы* — давления частицы — лучи иль глаз снимает оболочки с дальнестоящих предметов, обводя их лучами своими, как руками гладя, и чрез прикосновение, по проводникам лучей, от них, от вещей, в человека точки стекают?

Главное в воззрении — акт разжатия век: там, где была просто кожа, пленка, т. е. продолжение щеки, способность осязания, вдруг это само раздвигается — и образуется щель, пустота., Тартар, бездна. Это в принципе так. Так что естественно, что бездна тут же распахивается перед индивидом («опредмечивается», в-представляется ему) как (пустое) пространство, бездонное, во все стороны,— и в то же время тому, кто смотрит в человека: миру, Солнцу, другому человеку раскрывается бездна в субъекте — внутренняя жизнь души, чьим «зеркалом» и проводником являются глаза. Недаром говорят: «бездонные глаза». Таким образом, раздвиженье век есть воздвиженье вселенной, акт сотворения мира свободной человеческой волею.

До начала зрения для человека все сомкнуто, глухо, немо, безвидно (как земля до «да будет свет!»), непроницаемо (тоже свойство перво- материи, в том числе и твердого протяжения Декарта до первого рассечения Богом и раздвиженья) и вдруг прорезалось — что? Открытость бытию навстречу, незакупоренность человека (и бытия вообще), их обращенность возникли перед лицом, личностью. Свет выпорхнул через прорезь как птица, с ликующим криком,— как прорезывается перво- заявление жизни в новорожденном. И мир залился светом и стал называться «свет».

Итак, безднетворен взмах век. Раскрывается в этой связи и метафизический смысл гоголевского «Вия». «Поднимите мне веки!» — призывает железное чудовище. Своей силой разомкнуть плотное вещество оно не может: сотворить свет и пустоту= пространство и движение. Это сомкнутое плотное существо Вия — как сплошняк недвижной Декартовой материи до распахиванья ее Богом. И когда прорезь (рассечение, разделение, различение, раскол) совершается, тогда и сотворение мира совершается (первый акт). Тогда все обретает вид (идею) и форму, и лицо — завязь идей. Понятно, почему наш «хвилософ» Хома Брут, присутствуя при акте миротворения, получил молнию через глаза в сердце и упал замертво. Ибо столько потенциальной лученосной энергии было накоплено в материи за вечность безвидности и несмотрения, что, когда совершился раскол — прорезь, взрыв, и дан был выход джинну из бутылки, то такой взрыв света, такое светоизвержение совершилось,

что по катастрофичности своей равномощно имеющему, по мифам, быть светопреставлению8, которое тоже вряд ли будет постепенным затуханием последнего луча, но самозамыканием Вселенной: ее створки, как веки Вия, закроются навек, и образуется тьма кромешная. Жар-то будет, а света не будет. Это и есть то, что именуется «адом» и «геенной огненной»: жар распирает невыносимый, но огонь не превращается в свет, не выходит светом. Ибо для света именно нужен выход, пространство. Впритык ничего не увидишь, нужен зазор.

Лицом к лицу лица не увидать:

Большое видится на расстоянии.

Т. е. само расстояние полагается светом как условие и поле его бытия, творится, сотворяется с ним вместе и сопряженно: одно творит и предполагает другое.

Так что категория пространства как рас-стояния и пустоты есть светородная, есть жизненное пространство свету, без которого ему не жить и где он — демиург и мироустроитель: его скорость есть константа. А скорость как константа есть просто бытие, пребывание, стояние. Ведь не подлежит скорость света ускорению (насилию, зависимости). Скорость света как константа есть свобода и независимость: свет — самодержец пространства: его устрояет по своему образу и подобию и содержит скорость света («с» входит ныне во все уравнения всего совершающегося* в бытии прямо иль чрез промежуточные звенья: микрочастицы и т. д.).

Как птице нужен простор и свобода, так и свету — пространство, пустота, чтоб их собою заполнять, быть там чистым бытием («эфир») — дрожать лучам, как струнам, вибрировать световым связкам. Можно лучи уподобить голосовым связкам (связные, вестники — «ангелы»9) пространства: тут его Логос — голос, все потенции его звуков (волн) и слов.

Но Декарту было противопоказано так «видеть» свет. Для французского сознания более характерным и привычным было трактовать свет по образу и Подобию своего первочувства — осязания. Так Декарт и сделал в «Трактате о свете»: свет= давление, нажим непрерывного столба ( = струи-луча) первого и второго элемента на точку глаза. Зрение — пассивность, не лучеиспускание, а лучепоглощение. Тут все сопряжено: раз не допускается пустота, значит, нет и свободы у зрения, выбора быть или не быть. *А выбор и есть акт воли. Воля ж в свете есть излучение — как актуализация потенциала, накопленного за время закрытия.

Почему мы мигаем, моргаем? А это такое же тактовое биение, как у сердца пульс иль у дыхания вдох — выдох. Человек этим то творит, то уничтожает мир, разделяет или (соединяет) «я» и «не-я». Вот глаза закрыты — и человек чувствует только себя: точнее — нет «я» и нет «не- я», а все — марево протяжения, сплошного.

Вот глаза открыты — и человек оставил себя и испытывает острейшее чувство мира вне себя, «не-я» в отличие от «я», мир — как Личность, лицо (ибо смотрит человек лицом, и его,лицо же проецирует в расстилающееся бытие) — и может к нему от-носиться, любить...

Теперь, в свете этого различия, постигается разница между гилозоизмом и представлением мира с Богом. Гилозоизм — это ощущение мира как живого существа, как живой плоти. И это соответствует вчувствова- нию в мир, в его марево, Океан, протяжение,— когда я с закрытыми глазами в нем полощусь, плескаюсь в его накатах-дыханиях, чувствую его грудь и пульс. Но не вижу лица. И он — живое существо, но не личность.

Когда же глаза широко раскрываются, приходит у-див-ление (по- украински «смотреть» вообще — «дивиться»). А «див» — того же корня, что с1еи8, Феов — Бог. Бог же не просто живое существо, но идея (вид- эйдос), «лик Божий», лицо, Личность, т. е., как и «я», он тоже «Я».

И то, что у-див-ление — начало познания (по Аристотелю), вполне верно, ибо это есть раз-лич-ение: вычленение из марева — определенностей (ведь «лицо» уже есть абстракция сложного Сфероса «головы», а именно — плоскость, перед).

Мир рассекается перед светом: расступается, разделяется, различается, обоготворяется — одухотворяется. И эту мысль мира уже можно вторым тактом-актом в себя вбирать — познавать.

Потому Логос ассоциируют со Светом (Свет знания), и в дышащем эллинским духом Евангелии от Иоанна цепь отождествлений: Бог-Слово (Логос) = Свет= Жизнь.

Но вернемся к Ньютонову выпотрашиванию Декартова протяжения, Когда я взвидел там «небо с овчинку», вспомнил про «шагреневу кожу», которая свивается по мере исхождения энергии желаний, пришло на ум прочитанное у М. А. Маркова в статье «О понятии перво- материи», как тела слагаются не из более мелких, нежели они, частиц, а суть свивание более крупных масс, даже миров, Вселенных, с излучением энергии: «В отличие от традиционной идеи о структуре материи, согласно которой объекты строились из частиц все меньших и меньших масс, возникла идея строить частицы данных масс из более фундаментальных частиц, обладающих большими массами.

Уменьшение массы результирующей системы возникает за счет сильного взаимодействия тяжелых частиц, составляющих систему. В результате этого сильного взаимодействия часть общей массы покидает систему в виде различного рода излучений.

Таким образом, в системе частиц из-за сильных связей между частицами возникает так называемый «дефект масс» системы. Именно эту массу надо затратить в виде соответствующей ей энергии, чтобы расщепить систему на ее «составные части»’ (каждая из которых многократ больше членов внутри системы как ее органов. —Г. Г.). Так возникла идея строить -мезоны из более тяжелых нуклонов и антинуклонов, нуклоны — из частиц еще больших по массе — кварков. Кваркам приписывается масса, равная массе многих нуклонов.

...Появление этой новой идеи можно расценивать как самое яркое и значительное событие за всю тысячелетнюю историю существования наших представлений о веществе»6.

Ну да! Все норовили слагать сложное из простого, полагая простое просто малым по величине и забывая об энергии ( = смысле), которая должна идти на связь между этими «простыми» на образование сложного. А если учесть связь и взаимопереход массы в энергию, то выйдет наоборот; чтобы образовалось вот это малое сложное тело чрез сцепление иных, эти иные должны быть гораздо больше по величине и силе (энергии), чем образуемое, т. е. слагаемое (каждое!) больше суммы. И не только больше, но, может быть, и выше, организованнее — как бы из богов (из идей) сотворять человека (а не из глины), из миров, Вселенных («фридмонов») — наши атомы. И т. д.

Но подобное и совершилось при переходе от Декартова представления о Вселенной и ее веществе как протяжении — к Ньютонову. «Протяжение», конечно, более богатая субстанция, суть, чем Ньютонова «масса». В «массе» ничего, кроме безвольной суммы, агрегата простых частиц, а в «протяжении» — протягивание, воля; дремлют и «тянутие» как пространство, и «тянутие» как время. Вот сколь богато оно смыслами и сколь сложно организовано.

Когда же понадобилось науке представлять для математических операций мир как совокупность тел в пустоте, а тела как точки, тут и излучилась из протяжения колоссальная энергия и разбежалась вне нашего мира, по ту сторону его полости, в виде тяжей Пространства и Времени, как мироорганизующих потенций, и, может, они и сопряжены с гравитацией, с кривизной пространства и т. д.

А виутри, в мире, осталось последствие Декартова протяжения — Ньютонова масса как бессмысленное существование.

Энергия есть смысл. Смысл есть Пространство и Время — они суть мера энергий, наливают тела масс смыслами (импульс, скорость, мощность — все это образования из Ь и Т).

«Эти идеи,— продолжает М. А. Марков,— могли возникнуть только вместе с теорией относительности, вернее, с установлением соотношения между массой и энергией (Е=тс2). Согласно этому соотношению, энергия, излучаемая при образовании системы, уменьшает полную массу системы на величину т=Е/с2.

Но только сильные взаимодействия способны повести к большому выделению энергии при образовании системы, только они дают возможность обсуждать гипотезу образования частиц данной массы из частиц больших масс. Так, при образовании я-мезона из пары нуклон-антинуклон должна выделяться энергия, превышающая десять л-мезонных масс»7.

Но тут происходит как бы возврат науки в Декартово лоно из Ньютонова соблазна и опустошения. Видимо стало, какой ценой произошло Ньютоново упрощение, чем было пожертвовано, чтоб спокойно толковать все сложное как образуемое из более простого и малого.

Конечно, Декартово пространство как протяжение есть натяжение и, значит, усилие, есть изгибаемая и творимая физикой геометрия, т. е. то же, что и в общей теории относительности, где кривизна пространства сопрягается с гравитационным полем, одно является функцией другого. И это есть опять заполнение бытия, опустошенного Ньютоном ради чистой механики и математического метода описания.

Но теперь это можно (на плечах-то его, гиганта!): безопасно опять впустить бытие в вакуум — и посмотреть... (Это и совершается уж сто лет в физике). Так что физика тоже дышит: волны сгущения-разряжения прокатываются по ее предмету, по представляемой ею Вселенной.

Теперь мне понятно то, чему удивлялся до сих пор: почему свое изложение физики, трактат о мире, Декарт называл «Трактатом о свете». Сначала подумалось: может, это русский перевод такой? Ведь по-русски «мир» есть «свет» («этот свет», «белый свет»). Но в заголовке ясно — не «monde», a «Lumiere». «Monde»—это общая шапка данных трактатов о свете и о человеке. А читаешь текст трактата: там о материки, о движении, о планетах, т. е. совершенно космогония, и лишь в конце приводит к объяснению, что есть свет.

Но теперь ясно, почему Декарту надо было сначала выстроить батарею своей физики, теорию вещества развить, чтоб перейти к свету. Шутка ли — замахнуться на свет и явить его не как свободный полет луча- Бога в пустоте, а как нажатие пальцем на кожу: как давление столба жидкости и осязание! Т. е. свет, по сути, он объясняет тьмой, «матьмой»10, материей, якобы «пустоту» — нолнотой жидкости, свет уравнивает в структуре с плотным телом. Т. е. единая теория дается и для строения вещества, и для света. Так ведь это опять же подобно синтезу, к которому физика пришла в начале XX в.: отождествлять природу света (волновую) со строением вещества (якобы корпускулярным): явления излучения абсолютно черного тела, фотоэффект и т. д. Тут ведь тоже свет как давление.

И у Декарта частицы света из вихря небесного давят нам на глаз, как камень в праще стремится вывалиться из трубки, отлететь от центра; как куча шариков в коробке с одним отверстием давят друг на друга, в дырку стремясь. Опять же уравнения с тяжелыми твердыми телами; и не просто это сравнение для наглядности, а именно тождество процессов имеется в виду мысли.

Однако Время еще слабо мною продумано.

Время! Целое (здоровое, heil) его не знает. Время есть для частицы, для ее самочувствия, пульс ее болезни, ибо частица — абсцесс, отрез, нарыв. Время — функция отдельности-отделенности. От покинутости ее, заброшенности — вот и счет ведет: от отрыва от пуповины целого до возврата и слияния — ее срок отдельного бытия. И хоть оно, как отрыв от Центра и Целого, есть мучение, лишение полного бытия,— но и возврат в Целое, лишение частичного бытия, ощущается как переход в небытие (да: будет небытие частичного) — и оттого ужас. Но это — чувство, переживание именно частичного существования.

Чувство времени в человеке обостряется с усилением отъединенности, распада Целого. Древнему достаточно было мерить четырехлетиями (от олимпиады до олимпиады). Нынешнему нужны триллионные доли секунды, чтоб иметь шкалу для срока жизни микрочастиц: пролетела — и нет ее. Все совершенствование цивилизации сопряжено с утончением времени. Часы — символ европейской цивилизации. Минуты, секунды...— все это деления, дробления. И их шкалу стали прикладывать к природе: механика — скорость: L/Т; в биологии век вида эволюции и т. д. Дробление, бесконечно малые промежутки времени — математический анализ. Наука стала проекцией частичного индивида на природу.

Календарь природы, чем живет Космос, целое в себе: смена сезонов года, дня и ночи — не есть время. Это такты, вдохи-выдохи,, приливы- отливы. Тут нет начала, конца, направления.

К чему идет дело сейчас, когда зима? К лету или к зиме? Иль, может, к осени, что уже прошла, т. е. к прошлому направлено течение? Это кровообращение внутри здорового полного Целого не есть время, ибо не рублено (Zeit, tempus), т. е. нет отдельностей, частиц, и ничто нельзя взять за начало, откуда «только вперед!»...

И когда живешь натурально, вросши в природу и ее календарь, не время, а бесконечный круговорот чувствуешь: перемены и возвращения. А именно необратимость есть признак научно-городского отсчета времени.

Русское слово «время» — от «веремя», «вертеть», т. е. как раз со вращением, обращением, возвращением — словом, с кругооборотом связано в душе и сознании11. Это не рубленое tempus — как ступание римского легионера по римской дороге (via romana) — вперед, без оглядки. Так что, пока у нас слово «веремя» для обозначения этого, собственно время (это научно-городское измерение цивилизации) как tempus и Zeit в нашем сознании еще не началось.

Ведь «время»— из круга корневых-семенных природных понятий: «вымя», «семя», «бремя», «племя», «имя» (как «имение»: то, что имеется, есть: «есть — мя» = есмя — есмь), «знамя» (то, что «знае- мо»: знание как природная достоверность. Как говорят в народе: «знамо= = конечно, есть» ). Недаром в народе время означает «погоду» — природу. (Это, впрочем, и в других языках: il fait beau temps—«стоит хорошая погода», франц. и т. и.)

Итак, пока «время»—вертение, веретено Сфероса, тут — круг (а время как необратимость — прямая), цикл и цирк, веселое космическое, а не историческое дление. Такое время—«обход круга», Пгрюбод — период, а не такт. Zeit: «единичное дискретное касание» (tango), рубле- ность, отдельное.

Но то, что русское «время» сопряжено с санскритским vartman — путь, колея, след колеса,— многозначительно. Тут, во-первых, есть путь, линейность. От этого слова нащупывается, что время немыслимо в толще, в тесте вещества с нерасчленёнными направлениями, связями, линиями. Есть ли время на срезе, если сделать срез поперечный через грудь (как шашка, допустим, сечет), так что идет мышца, сосуды, пищевод, сердце, легкие, мышцы, кожа? Тут — пространство, одно рядом с другим. Время можно увидеть в вертикалях: по трубке пищевода, трахее, по сосудам кровообращения, где однородно внутри себя одно после другого в затылок, линейно вытянулось.

Отсюда уж ясно, что в Декартовом вихре, поскольку он берется как толща, тесто, клубление всего без вычленения нитей — путей частиц и линейного прослеживания их судьбы,— для времени нет места и проблемы12.

Там, где есть сплошное самочувствие здорового тела (целого), там нет времени. Время есть история болезни=жизни частицы, отпадшей. Оно начинается с расколом, отколом и грехопадением бытия в частичность. _

Хотя Декарт провозглашает космос разным движением частиц разного рода, но берет их глобально. так же как его протяжение чревато вычлененными затем Ньютоном категориями: Пространство и Время, так и для характеристики движения частиц он пользуется понятием «скорость», в котором сращенно дремлют те же Пространство и Время. Хоть их-уже дискредитировал Галилей, объяснив скорость как S/Т, но это для Декарта не значит, не важно. Континуалыцик, он и понятиями сращенными пользуется, многоаспектными. Но ведь и в нынешней физике фундаментальными мерами являются физические реальности: с — скорость света, h — квант действия, которые по размерностям сложны, суть L/Т и ML2/T — а не абстракции L и Т: откуда взять им прообраз? Пустышки это. Их самих из с и h надо выводить.

В этом смысл открытого Эйнштейном парадокса: когда меры и времени и пространства сжимаются, расширяются, ползучи... Они — функции скорости света, а не то, чтобы сама скорость составлялась из абстракций L/Т, как это мы привыкли с Галилея — Ньютона, как будто бы из простых сложная. Какие ж они простые, когда никак до них не доберешься, что означают? Ускользают все, будто бы ясные!

Итак, Время — линейность. Причем как «тянутие» (tempus, Zeit) — еще и прямая линия (ибо попробуй потяни вкривь и вкось, по синусоиде, не превращая вытянутое в прямую!), и это есть собственно Время рассудка, истории, науки — как необратимая шкала. Время же как вертение есть линия кривая, круг — и сопряжена уже с толщей, плоскостью (кривая и круг однозначно декретируют свою плоскость, а прямая — нет), боковыми, (добро)соседскими отношениями в разные стороны: плоскость есть смерть линии, линия — вдребезги на бесконечность отрезков-осколков в разные стороны. Ведь описываемая кривая, окружность привязана еще к угловой с ней линии — радиусу, т. е. срезание (сечение) плоскостное и связь: и перед собой, и за собой, и вбок от себя: а в тяну- тии прямой — только в одну сторону связь и усилие. И опять же потому Декарт в своей аналитической геометрии усиленно исследовал разного порядка кривые, ибо они — толщиниые, телесные, сопряжены с толщей Целого и Движений в нем: завихрения, спирали, описания, сложения разных движений-толканий.

Как в нынешней физике стараются описывать нелинейные процессы, когда меняются состояния систем и от этого в каждой точке наступает другой закон изменения,— такой Космос имел в виду и описывал Декарт, правда, не математически, а словесно,— утверждая бесконечную вариантность и взаимозависимую (т. е. обратимую и с обратной связью) изменяемость. Тогда опять Время ни к чему, ибо оно в своей абстракции — однонаправленно; обратная же связь есть нарушение последовательности, ибо в ней будущее, выходит, предшествует прошлому. И так это и есть по категории энтелехии — целевой причины, т. е. проистекающей из Целого. Теперь она понятна: причинно-следственный ряд науки — линеен и касается части в зависимости от другой части, и тут царят линейность и Время, и post hoc и propter hoc. Когда же часть, частица берется в отношении к своему Целому (телу, организму — и тогда уже не как часть, а член), то тут совершенное состояние части(цы), осуществление ею своей роли, к которой она призвана и насечена, эта идея ее призвания и совершенства предшествует ее частичному существованию, и есть влечение, которое осуществляет ее движение и развитие, т. е. цель (Целое) полагает каждый шаг движения к себе, внутри себя.

И тут характерна эта близость Декарта и Аристотеля как умов и сродных космосов, где вода, непрерывность и среда (средний термин) архетипичны и 'априорны для миропредставления.

Если же еще раз возвратиться к этимологии русского «веремя»: vartman «путь, колея, след колеса», то кроме содержания линейности, которое уже отсюда вытянули и использовали, в этих значениях времени есть еще и содержание качения: прямая линия пути-дороги, образуемая не тянутием, а циклоном. Недаром так по душе пришлось на Руси выражение «колесо истории». Тут и путь-дорога, и природный кругооборот13. Линия эта не простая, а с закавыкой вспять. Ведь при качении вперед — точка колеса идет назад, потом вперед, потом назад, туда-сюда. Так что «время» есть колебание: такое время есть трепет, дрожь. И тут сближается с пульсом, тактами вдоха-выдоха, которые суть тоже колебания туда- сюда; и именно отсюда, изнутри человека, Кант выводил Время как априорную форму нашей внутренней чувственности.

И все же в русском чувстве из этой пары: Пространство и Время — интимнее, роднее Пространство. Оно — однокоренно и с понятиями «страна», «сторонка» (родимая!) и «странник», что путь-дорогу осуществляет.

Но и тут акцент. Вспомним латинское spatium — «шагание», германское Raum — «пустота». В отличие от spatium, шагания, которое — вперед, линейно (лицо и перед тут главные), в русском образе аналогичного понятия акцентирована сторона, бока (то же и у Гоголя — «носясь»: взгляд сбоку). Т. е. тут момент раздвиженья (не воздвиженья: вертикаль в русском космосе выражена слабо), распахиванья (душа ведь — нараспашку, и в русской пляске* вприсядку ноги выкидывают коленца вбок, и руками вбок; да и в женском плавном танце, когда «выступает, словно пава», руки разводятся в стороны и сводятся: преобладающие эти движения). Тут телодвижениями описывается интимный образ пространства, опредмечивается в магических силовых линиях. Так что по национальным танцам мы бы наилучше смогли описать национальные представления Пространства, а по ритмам музыки — варианты Времени.

Так что в русском «Пространство» обращение лицом вперед и движение вперед — не для себя, а для родимых сторонок: не перед (и не высь, и не глубь, разумеется) родим, а сторона: это и в выражении: «Мое дело — сторона».

Потому в гоголевской Руси-тройке еще содержится и то, что один целостный образ делания пространства просто распределен на две роли меж «мы» и «они»: мы — вперед, а они вбок, «постораниваются». На самом же деле продвиженье есть раз-движенье, для него, для дифференциации сторон (света= мира, «белого света»; «страны света...»).

Вот в чем дело! Вот к чему эта странность в Пространстве русском: стороны — для света! они ему функциональны, служебны; для него — раздвиженье как распахиванье окон, души, дверей.

Перед важен с точки зрения лица: прямая вперед. Но что лицо! Лицо — узко, лицо — плоско: взгляд перед собой — и ничего не видит кроме своей цели. Так впору разве что ино-странцу (N6 — тоже этот корень: стороны суть оселок и мера различения народов) полагать о мире. Мир же здесь есть — «белый свет», а свет — не плоскостей, но заливает всю обширь разом: «Всю-то я вселенную проехал!»14

Итак, русское Пространство ориентировано на бытие Света, который есть в нем обитатель, а оно — его обитель. Точнее — «светер» (свет+ +ветер) есть здесь житель — жилец: в нем и движение вперед, и распа- хиванье в стороны сопряжены.

Но это налагает и на Логос русский подобную структуру: прямое слово в нем — для косвенного, для обертонов. Формула (прямое заявление тезиса) тут значит лишь для бокового отстранения, раздвиженья.

И в этом отличие от германской диалектики, которая имеет моделью вертикаль растения, вырастания: тезис — антитезис — синтез= зерно (семя) — растение — зерно (плод). И действие — развитие русского романа идет не вперед, а вширь, распахиваясь и захватывая новые персонажи и проблемы («Евгений Онегин», «Мертвые души», «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Жизнь Клима Самгина»). Тут — не вперед сюжет, не судьба, героя прослеживается иль история одного действия — по панорама, и не сверху вниз, а именно вширь. Потому так нужны поездки, странствия героя (Чичиков, путешествие Онегина), встречи и беседы-диалоги, что все распахивают новые бока, стороны, снимают очередные стены15, как псевдограницы и ограничения. Поэтому в непрерывном и поступательном раздвиженье стен, как бутафорских декораций, и состоит развитие русского романа, да и симфонизма русского.

Отсюда непрерывные «отступления» в «Онегине» и необходимость «себя понукать»: «Вперед, вперед, моя исторья!», ибо вязнешь в раз- движенье в пространство: бесконечны и засасывающи бока, Эрос родимых сторонок...— потому усилье нужно, чтоб вытянуть себя и сделать еще шаг вперед и чтоб открылись очередные стороны-стены и начали б сниматься, падать, раздвигаться, просвечивать.

Так, что, пожалуй, и Бахтин слишком по западноевропейскому образцу представил «русский роман» Достоевского, понаименовав его «полифоническим». Ведь полифония есть плетение-сплетение линий- нитей сознаний-голосов, совокупно и неуклонно движущееся вперед. Еи&а — «бегство» (лат.), а что есть более целеустремленное вперед движение, чем бегство? Нельзя же им разбегаться вбок, как у Маяковского:

Чтобы врассыпную разбежался Коган,

Встреченных увеча пиками усов.

Движение ж лицом вперед в русском сюжете подсобно для движения света-духа вбок, в стороны, как бы елочкой (рис. 2):

Рис. 2

«Пространство» не может быть «вперед!» А Время можно понукать: «Время, вперед!» (название советского индустриального романа 30-х гг.). Оно — лично, нередко, однонаправленно. И когда в истории России резкий рывок был революцией дан, явились обращения ко времени.

Маяковский обе свои государственно-политические эпические поэмы «Ленин» и «Хорошо!» начинает обращением ко Времени:

Время! Начинаю про Ленина рассказ.

Время — вещь необычайно длинная.

Время — как собеседник t?te ? t?te, «ты». И это возможно, ибо я — лицом к нему, и оно передо мною Лично (сть). Обращение на «ты» к Пространству невозможно, ибо оно передом-лицом только не может быть к тебе повернуто, предстоять как Личность. Всегда ты в нем, оно тебе безотчетно, а ты ему подотчетен. Оно всегда тебя объемлет, как лоно матери: «И чудно объемлет меня могучее пространство... Русь! Куда же несешься ты? Дай ответ! — Не дает ответа».

А несется она не только вперед, а и вбок, в стороны разбегается. Недаром в качестве ответа — «разорванный ветром воздух» и посторани- ванье других народов и государств.

Еще тут мы на важное напали: Пространство, раз «объемлет», как лоно, значит, оно -гонийно, сопряжено с природой. Объем — полость, протяжение.

Время же как линия, личность, плоскость, точка-миг, «я», «ты», индивид — значит -ургийно, тварно, сопряжено с этим кругом представлений.

И нападаем-то мы на важное тоже по русской логике: делаем сначала в сравнении вроде маленький и ни к чему особо не обязывающий шажок вбок, мимоходом — для хода мысли. Как во фразе: «Оно всегда тебя объемлет, как лоно матери». И тут же за этим отступленьицем вбок потянулись ассоциации, виды, дали-шири — началось раздвиженье мысли, и она пошла в эту сторону развиваться. И, таким образом, «мимо- ход» для хода оказался магистралью, где ОА — ход, ОВ — мимоход (рис. 3).

Но следующий шаг мысли уже свершится не прямо из А, а из подсказки задетого и приоткрытого в В. Бросается А и зачинается от В, но так, что и направление А тоже продолжается: например, по линии ВС. Тут опять возникает некое приоткрытое мимоходом СД, которое уж потянет

Рис. 3

за собой всю линию развития мысли — по пути некоего ДЕ. Но в Е может возникнуть ответвление в другую сторонку (ведь все они укоренены друг в друге, поскольку наиболее родственно русскому мироощущению понятие «сторонки»): Г, оттуда опять поступательно — КО, возвращаясь к* направлению мысли ОА и его продолжая.

Рис. 4

Таковы же и наши дедукции воображения, постигающие целое.

В других языках нет этого сопряжения понятий Пространства и Страны. Франц. espace (от spatium — шагание) и pays (от pagus — село, волость), нем. Raum и Land — Земля. Хотя в английском языке и могло бы быть слияние Raum как пространства и room как комнаты, так что сразу бы оно ощущалось интимно, как внутреннее, дом родной в бытии,— однако нет: для пространства тут чужое, отвлеченное space — из латинского опять же spatium.

В русском же слове «пространство» отвлеченность очень привлечен- на: слышится в нем «страна моя!», «сторонка» — интимное, сердечное, родно-коренное. Ведь не от чужеземного корня это отвлеченное понятие произведено (как во французском и английском), но от своего, русского. Значит, здесь так и надо Пространство мыслить более живым, родным и конкретным вместилищем жизни живой, а не просто пустотой для неорганического бытия тел.

Пушкин в Онегине отмечает «неподражательную странность...». «Странный» в русском сознании — это свой, родной; странник любим народом: «Угоден Зевсу бедный странник» (Тютчев); у А. Н. Островского: «Все мы, люди,— странники. И Земля наша, говорят,— в небе тоже странница».

У Канта про линейность Времени: «Именно потому, что это внутреннее наглядное представление не имеет никакого внешнего образа, мы стараемся устранить этот недостаток с помощью аналогий и представляем временную последовательность с помощью бесконечно продолжающейся линии, в которой многообразие составляет ряд, имеющий лишь одно измерение (вот: для толщи нет времени, даже для плоскости, круга, кривой... —Г. Г.), и умозаключаем от свойств этой линии ко всем свойствам времени, за исключением лишь того, что части линии существуют все вместе, тогда как части времени существуют друг после друга»8.

Вообще Кант не противоречит выкладкам о национальных образах пространства и времени, а подводит к ним. В самом деле: если Пространство и Время не объективно живут, а суть наши представления, то это ж не снимает следующего вопроса о том, какие это представления, какой их состав и что они розны у различных «нас» и рас, проистекая из разности Психей, а только расчищает к нему путь. Берутся-то эти представления не из вещей, а из нас, и не из рассудка, а из чувственности, а чувственность — это материальность, природность, плотскость, и, значит, она сама имеет способ самомыслия, само-по-нятия, способ представлять себя и самовливается своим составом и окраской в представляемый рассудком объект. Кант только говорит, что рассудок ничего не может с этими априорными формами чувственности поделать, управлять ими, ибо он застает их уже готовыми и его работа начинается поверх них. Объект творим именно рассудком. Формы ж чувственности до- объективны, на более низовом-глубоком уровне.

Итак, Кант уводит их от уровня Логоса — в Психею вовнутрь и вглубь. Но тут они как чувства переливаются в чувственность, а это уже есть плотский крен и телесный акцент и поворот Психеи, где она в Космос глядится, с натурой сращена.

Так что Пространство и Время суть формы и категории ПсихоКосмоса, предваряющие Логос рассудка, уровень его выкладок (так мы перескажем Канта на языке наших категорий). Т. е. это прямо бытий- ственные облучения Логоса, изнутри (из Психеи) и извне (из Космоса, природы), и их состав — онтологический, догносеологический. И набираются эти представления, образы, архетипы, схемы из материала местного Космоса, национальной натуры: и внешней, и соответствующей ей внутренней.

Меж Космосом и Психеей есть свой заговор, язык и диалог, взаимопонимание и сговор — за спиною Логоса, минуя рассудок. Это называют «интуицией» и т. п.

Новоселки. Февраль 1973 г.