§ 2. Исторические законы и диалектика

Из гегельянства, как утверждал Бернштейн, вытекает и «бланкистский» мотив марксизма — вера в тотальную революцию и творческую роль политического насилия. В «Манифесте Коммунистической партии» Бабеф даже не упоминается среди критикуемых авторов. «Обращение Центрального Комитета к Союзу коммунистов», написанное Марксом и Энгельсом в марте 1850 г.,— бланкистское по своему духу, ибо предполагает, что революционная деятельность «во всю свою мощь может быть развернута только из центра»1 Отсюда следует, что революционная воля и террористическая организация могут быть движущими силами социалистического переворота. Впрочем, Маркс на протяжении всей жизни пытался найти компромисс между двумя тенденциями социалистического движения. Конструктивно-эволюционистская развивалась в утопической литературе, социалистических сектах и рабочих

12

профсоюзах и стремилась достичь социальной эмансипации путем новой организации экономики. Деструктивная, конспиративная и террористическая по своей сути тенденция хочет изменить существующее общество путем политической экспроприации правящих классов. Однако марксизм оказался в большей степени компромиссом между указанными тенденциями, нежели их органическим синтезом. Мысль Маркса осциллирует между ними подобно двуликому Янусу.

Приписывая Гегелю ответственность за «бланкистские элементы» марксизма, Бернштейн, высказал точку зрения, абсолютно противоположную позиции Плеханова. Тот, наоборот, стремился доказать, что как раз гегелевская традиция с ее антиутопической ориентацией и верой в естественную «логику» истории — наиболее успешное оружие социалистического движения против политического авантюризма, бланкистского духа конспирации и надежды на «моментальный прыжок» в социализм, но вытекающий из органической зрелости капиталистических отношений производства.

Не менее важной философской ошибкой Маркса, по мнению Бернштейна, была теория стоимости.

Эти мысли Бернштейн позаимствовал у К. Шмидта и В. Зомбарта и просто их радикализировал: стоимость в Марксовом смысле слова не существует, только цена есть экономическая реальность, а товары имеют стоимость благодаря тому, что обладают ценой. Маркс вообще недооценивал потребительную стоимость товаров, и потому его понятие стоимости бесполезно. Рабочее время можно измерить, а интенсивность труда неизмерима количественными методами.

Бернштейновская критика философских оснований и гегельянского происхождения марксизма весьма упрощает проблему. Если сопоставить тексты Бернштейна с текстами Гегеля, можно заключить, что первый о них не знал ничего больше, кроме того, что он смог вычитать в карикатурно упрощенном изложении Энгельса. Впрочем, Бернштейн не был исключением: знание Гегеля среди марксистов на рубеже XIX—XX вв.

было низким, а его роль в формировании мировоззрения Маркса сводилась к нескольким банальным утверждениям или вообще пренебрега- лась. Лабриола и Плеханов принадлежали к немногим, кто обращал внимание на гегельянское происхождение марксизма, хотя под пером Плеханова Гегель тоже выглядел упрощенным до неузнаваемости.

В то же время общая направленность бернштейновской критики марксизма ясна: речь шла о неприятии любых спекулятивных историософских схем, претендующих на объяснение исторического процесса с помощью одного абстрактного принципа. Не менее важной была критика «философского» способа мышления, который вместо эмпирического исследования экономических и социальных тенденций подчиняет смысл событий одному гигантскому «качественному» перевороту, претендующему на исцеление всего общества. Бернштейн не старался доказать, что он хранит «верность» Марксу, напротив, прямо критиковал его теорию. Но критиковал за то, что с его точки зрения было лишь негативной «стороной» марксизма: вера в спекулятивные схемы истории и ожидание социализма как громадного перерыва в человеческой истории.