[...] Фурье на нетронутые, полудикие натуры производил скорее странное и жалкое, чем увлекательное впечатление. Это блестящее и потрясающее самые глубокие струны человеческого сердца изображение идеального счастья крайне пленительно для юной и интеллигентной натуры; такой юноша осязательно постигает тут бесконечность человеческой мысли и беспредельность человеческого чувства; он делает все усилия, чтобы проникнуть насквозь тайники этого смелого изображения, и все-таки не доходит до дна; это восхитительное и вечно новое, вызывающее на мысль и чувство возбуждение. Но не таков Фурье для непочатой натуры, с ее грубыми чувствами и с ее привычкой в своем мышлении представлять себе человеческие чувства не иначе, как такими грубыми и пошлыми, какими мы их видим каждый день. Для таких людей измышления отца социальной науки это — праздный и бессмысленный полет фантазии, это — ребяческая сказка, смешная для того, у кого на губах уже обсохло молоко матери. [...] Когда я читаю Фурье, я вовсе не желаю наслаждаться так, как наслаждаются в фаланстере; его вечный праздник и свобода любви вовсе меня не пленяют, да я и не мог бы так жить; мне нужно мыслить, а не плясать, мне нужны восторги идей, а не поцелуи и восторги сладострастия; но я желаю всех людей приводить к такому состоянию, потому что это для них было бы большое счастье. Если бы наш крестьянин и работник превратился в кавалера фаланстера Фурье, если бы он после работы наслаждался праздником и свободной любовью в великолепном дворце, если бы его чувства так развились, что он в самых интимных отношениях свот бодной любви поступал бы с той деликатностью, с тем вниманием и взаимной уступчивостью, с которой благовоспитанные люди поступают друг с другом там, где их чувства достигли значительной степени совершенства, тогда бы он был совсем другой и несравненно более счастливый человек. Вести людей в этом направлении и к этому результату — вот что меня пленяет. Я люблю людей и живу для них; я люблю их, начиная от самого последнего дикаря, всех одинаково, глубоко, горячо и искренно; они цель моей жизни, они единственный источник моего счастья и лучших моих наслаждений. [...] [...] На чем же должно быть основано общество? Каково то единственное основное условие, при котором и свобода и симпатия осуществимы? Много раз строили идеал общества, много раз в минуты энтузиазма старались его осуществить, и первая мысль, которая при этом приходила людям, это мысль общего имущества. Без общего имущества идеал не в идеал. И действительно, первое, что говорит тирания, это: «все мое, все, что вы имеете, вы имеете только от моей милости». Отдельное имущество — это эмблема господства сильного. Общество, построенное на отдельном имуществе, это общество борьбы, а не симпатии и свободы. Итак, в основание кладется общее имущество. Но как же затем сделать людей свободными и счастливыми, как же водворить между ними мир и симпатию? Посредством справедливого раздела, отвечают идеалисты. Давайте каждому по мере его труда, говорят одни; давайте поровну, говорят другие. Каждый пусть получает по своим потребностям и трудится по своим способностям, говорят третьи и убеждены, что они выска- о зали самый возвышенный закон справедливости. Вы слушаете эти идеалы и, если ваш слух сколько-нибудь тонок, вы прямо прослушаете в них фальшивую ноту человека-животного, человека, в котором инстинкт его будущего призвания до того заглушен плевелами от его прошедшего происхождения, что он от них не может отделаться, даже среди самых возвышенных своих мечтаний. Там, где раздел, там господство силы, там отсутствие свободы, и это не может измениться до тех пор, пока в нем будет чувствоваться потребность. Пока сила будет такова, что будет потребность бороться с нею, защищаться против нее — судьба человечества будет вечно такая же, какою она была до сих пор; никакой энтузиазм, никакие комбинации, никакие формы не помогут. В минуты разъединения между сильными человечество будет бороться то за героя, то за религию, то за науку и промышленность, то за свободу 11; но вся эта борьба приведет только к тому, что сила сделается более опытной, более умелой в эксплуатации слабости, и все снова человечество будет чувствовать себя в руках нескольких и все снова все будут несчастны, унижены и недовольны. Или человечество будет воспитывать в среде своей силу органическую, не стремящуюся к эксплуатации, или оно никогда не достигнет своей цели, никогда не выбьется из звероподобия, вечно будет мучеником своих противоречивых инстинктов. Перед вами проходит жизнь человечества, и вам хочется уловить в ней то условие, при котором люди могли жить мирно друг возле друга. О, это не трудно! Это условие бросается вам прямо в глаза — это дисциплина! Является власть, и эта власть подмечает те мотивы, где люди начинают относиться враждебно друг к другу, она предупреждает эти мотивы, и каждый раз, когда люди готовы сделать что-нибудь, что породит между ними вражду, она говорит: «не смей» или направляет их, приказывает и решает: «пусть будет так». Эта власть господствует и царит над ними; она должна поражать, отличаться, быть чем-то привилегированным, перед чем преклоняются. Начиная от семьи, все общество строится на этих привилегированных средоточиях власти и источниках порядка. Все общество разделяется на бесчисленные категории, из которых каждая состоит из меньшинства покровительствующих и презирающих и большинства преклоняющегося и презираемого. Каждый в свою очередь чувствует себя презираемым, потому что если он господин в своей семье, то над ним непременно есть какой-нибудь господин. Люди не стараются выйти из этого положения только до тех пор, пока они не начинают мыслить, пока они пасутся и апатически, по рутине едят корм, который у них под ногами. Но лишь только в них пробуждаются человеческие инстинкты, они начинают мечтать о свободе. Они стремятся вон из этого положения, и что бы вы ни делали, хоть бы вы их озолотили, они все будут стремиться вон. Подобные отношения им кажутся грубыми и грязными и всегда неизбежно будут производить на них впечатление грубого и грязного. Существует другое отношение — это отношение мира и порядка, и тут сильные и слабые перемешаны между собою. Это отношение, где нет ни низших, ни высших, где нет приказывающего и вводящего порядок, где не общество распоряжается каждым, а каждый распоряжается обществом, где всякий дает, сколько он хочет, и все-таки старается дать как можно более, где всякий берет, сколько хочет, и все-таки никогда не возьмет ничего в ущерб всем. Тут нет ни собственности, ни раздела, ни счета своим величием. Тут все равны и стараются быть равными, потому что они только тогда чувствуют себя счастливыми, когда они чувствуют себя равными. Несмотря на все это, несмотря на полное отсутствие собственности, правления и прочего, тут только и существует истинный порядок, тот порядок, который способен действительно удовлетворить человека. Порядок тут потому, что тут господствует истинная, полная свобода — не тот ложный обман свободы, который называют конституционным, республиканским, демократическим и т. п. управлением, а свобода в полном смысле этого слова, свобода, соответствующая своему идеалу^ Какое же это отношение? Всякий из нас знает его, всякий живет в его среде и называет его своим обществом по преимуществу, своим кругом. Гости собрались, все стоит тут к услугам каждого. Хозяин отрекается от своей собственности, ему даже совестно, что он собственник: сделайте одолжение, позабудьте об этом. Это отношение порожденное и питающееся деликатными и возвышенными чувствами человеческой природы. Только тут, где всякий хозяин и распорядитель, где общество делает над собою все усилия, чтобы никого и ни в чем не стеснять, где все стараются угодить каждому и каждый старается угодить всем, человек чувствует себя нормально и хорошо — он в истинно человеческой сфере. Каждый, в свою очередь, хозяин и гость, может вносить в общественную жизнь своего круга сколько он хочет и все-таки он старается внести в нее не как можно менее, а как можно более. В сущности, пожалуй, окажется, что если он работает, если он приобретает, то это он делает только для того, чтобы принести все на алтарь общественной жизни своего круга. Часы, которые он проводит в этом кругу, составляют прелесть его жизни. Ради его он проматывает свои дедовские имения и входит по уши в долги. Он простой работник, работает десять лет, чтобы все спустить на угощение в несколько дней своей свадьбы* и это не исключение, а обычай, распространенный от одного полярного круга до другого, общий всем народам всех степеней богатства и цивилизации. Говорят, человек работает, кулачничает, добивается власти, чтобы приобретать; но едва ли не с таким же правом можно сказать, что человек делает все это, чтобы раздавать. Эти два инстинкта точно так же равносильны, точно так же постоянно реагируют друг против друга, как сила притягивающая и отталкивающая в природе. Рассматривая все комбинации, порождаемые ими, вы точно так же не можете решить, который из них сильнее. Сын мот у скряги отца — это вечно повторяющееся явление, и вам стоит вникнуть в характер впечатлений, под влиянием которых воспитывался сын, чтобы понять, что оно менее всего случайное. Человек стремится проводить свое время среди порядка, где нет собственности, где нет распорядителя, где каждый делает, что он хочет, где осуществляется идеал свободы и равенства. Опыт убеждает его, что этого возможно достигнуть только одним путем — развитием утонченной взаимной деликатности. Только в такой сфере человек может наслаждаться и чувствовать себя хорошо, поэтому ничто не пленяет его воображение в такой степени, как эта утонченность. Даже человек самого легкого образования, который ищет общества полуграмотного разбогатевшего барышника для достижения каких- либо целей, тяготится этим и смотрит на это, как на лишение. Несмотря на окружающее его богатство, он думает только о том, как выйти из этой сферы и получить возможность проводить свое время в более утонченном, хотя и более бедном кругу. ^ Чем развитее человек, тем сильнее у него потребность окружать себя атмосферой этой свободы, этого равенства и истинного порядка. Только до тех пор прогресс в государстве нормален, пока он ведет людей к уравнению и по имуществу, и по развитию, и по взаимному друг к другу уважению. Только до тех пор, пока он дает эти результаты, люди восторженно одушевлены и им, и своим государством, потому что это удовлетворяет глубочайший из их инстинктов. Это должно облегчить им переход к созданию из себя новой расы 12. Посмотрите, как этот инстинкт появляется в труде наиболее развитой и интеллигентной части человечества. Ученый чувствует потребность перенести атмосферу истинной свободы и равенства из сферы общительности и на жизнь деловую. Первые признаки ослабления этой потребности в нем служат в то же время и первыми признаками упадка его творческой силы. Он должен жить в сфере, где мнения высказывались бы свободно, где он сам был бы предметом безусловно свободной критики. Без этого условия его талант падет и завянет. Вы тотчас узнаете сферу, которую стремится создать из себя истинно ученое общество, потому что тут господствует равенство и свобода в таких размерах, к которым обыкновенно общество оказывается совершенно неспособным. В обыкновенном обществе всякий старается не поражать неприятно господствующих мелочных чувств, чтобы сохранить свободные и деликатные отношения — тут же всякий старается не иметь их. В то время, когда в обыкновенном об ществе стараются установить равенство одинаковостью костюма, тут в костюме свобода: один приходит изящно одетый, а другой в домашнем костюме.
Тут и речь резкая и не стесненная. В этой сфере люди, то работая в одиночестве, то обсуждая сообща текущие явления в науке, стремятся все к одной общей цели — к развитию науки. Как скоро этот характер сферы изменяется, как скоро ученый обращается в ремесленника, употребляющего науку орудием для достижения своих отдельных целей, и развитие науки парализуется. Мы говорим, что мы нашей цивилизацией обязаны науке — совершенно справедливо — наша цивилизация обязана своим существованием тому, что в нашей среде прозябала научная сфера, где не было ни собственников, ни распорядителей, ни властолюбцев, а где человек дышал истинной свободой, где были равенство и истинный порядок. Все усилия собственников, распорядителей и властолюбцев не были в состоянии погубить и заглушить ту цивилизацию, которой семена разбрасывались из этих малочисленных и бессильных кружков. Везде, где человек хочет жить для себя, наслаждаться жизнью, он в окончательном результате вынужден стремиться к отсутствию собственности, к имущественному равенству, истинной свободе и истинному порядку. Он остается животным, человеком борьбы, эгоистом только там, где он продает себя и свой труд другим. Человек более, чем где-либо, стремился найти счастье в отношениях между мужчиною и женщиною [...]. Потребность счастья была на этом пункте живее, чем где-нибудь; здесь он более, чем где-либо, делал усилий, чтобы составить себе правильное понятие об его условиях, и потому он сделал более успехов, чем во всех других отношениях. Наконец он дошел до того отношения, которое мы видим, правда, еще в немногих браках, но зато в тех, которые одни могут быть названы действительно счастливыми. Тут мы видим чаще всего следующее положение: муж приобретает и все, что он получает, отдает жене. Когда ему надо двугривенный, он идет к ней и просит у нее. Тут нет собственности, нет распорядителя или власти, тут всякий делает, что хочет и по отношению к имуществу и по отношению к личности другого; тут общая жизнь двух человек органически соединяется в одну, тут нет и не может быть неорганического стремления. Окончательное и безусловное исчезновение последнего следа собственности в этом отношении есть первый шаг; окончательное исчезновение всякого принуждения, хотя бы и нравственного, всякого навязывания себя другому есть второе неизбежное условие. [...] Если именно в этих отношениях инстинкты будущего у человека оказались наиболее энергичными и приняли наиболее определенные очертания, то ничего не может быть естественнее — это среда, в которой зарождаются будущие поколения. Теперь мы можем понять, какое общественное отношение способно удовлетворить человека и положить конец этой танталовской жажде 13, которая составляет суть истории человечества, этой вечно мученической борьбе, неизменно приводившей к горькому разочарованию. Человек способен удовлетвориться только полной свободой, ничем не сдержанной, кроме собственных деликатных чувств по отношению к другим людям. Что в развитии этих чувств деликатности вся суть дела — этого и не умели понять идеалисты 14. Собственность, неравенство имущества, власть немыслимы в обществе, способном удовлетворить основным инстинктам человеческой природы. Общество только тогда удовлетворит человека, когда его жизнь будет пикник, куда всякий принес все, что он создал своими руками, по собственному своему стремлению для общего употребления, и где всякий берет из снесенного, сколько он хочет, без всякого ограничения, кроме чувства деликатности. Только этим путем человечество может отделаться от того господства силы, которое вечно оказывалось одинаково несносным и для сильных и для слабых и стремление к обузданию которого составляло вечное танталовское мучение человечества. Неизменная неудача этих стремлений ясна, как день. Слабое именно потому и не может быть противовесом против силы, что оно слабо. Отыскивать комбинацию для такого противовеса — нелепость, центр тяжести перетянет. Борьба между сильными и слабыми вечно даст один и тот же результат: погибель слабых и ослабление сильных, и ничего другого дать не может. Это вечно задерживающее и вредное, а там, где не вредное, то безусловно бесполезное, роскошное, излишнее употребление сил. В природе действительно борьба составляет наиболее поразительное, выдающееся явление; по-видимому, только путь горьких испытаний борьбы Ёедет здесь к гармонии, к созданию организма. Но именно потому человек должен так крепко держаться за тот инстинкт, который один способен уничтожить борьбу между сильными и слабыми и превратить ее в органическую гармонию и в развитие общими силами за инстинкт взаимной деликатности и развивать его. Так или иначе, рано или поздно он придет к этому концу. Но чем тупее будет его понимание в этом отношении, тем его путь будет продолжительнее и мучительнее. Там, где господствует свобода, основанная на деликатности, там сила ни в каком случае не будет стремиться захватить себе более имущества во имя своего преобладания, она будет гнушаться этим, как грязным поступком. Она будет употреблять свое превосходство к подавлению эгоистического поползновения сильных расти и богатеть на счет слабого, к поддержанию и развитию симпатических и деликатных чувств; она будет подавлять всякое имущественное неравенство и установлять равенство в развитии; она может делать только общее дело или она вовсе не разовьется. Но наблюдение над человеком показывает, что она при этом развивается еще успешнее и трудится еще усерднее. [...] Если назначение человечества создать из себя именно такую жизнь, то могли ли все его прежние увлечения привести к чему-либо, кроме разочарования. Если бы оно понимало то единственное условие, при котором оно может найти удовлетворение, то могло ли бы оно увлекаться геройством, носящим на себе самые резкие черты своего животного происхождения? Возможны ли были бы для него эти теократические увлечения, эти религии с подкладкою обмана, которые питаются раболепием и более всего должны бояться свободного разоблачения истины? Эти увлечения цивилизациями, которые прославляли эгоистические стремления как лучшие, будто бы, средства для развития науки и промышленности? — эти увлечения ограничениями истинной свободы, которые должны были обеспечить ее торжество, сделав, будто бы, возможным ее существование совместно с эгоистическими стремлениями? Когда наконец все эти заблуждения будут исправлены, когда наконец человек найдет тот путь, на котором все его инстинкты могут получать свободное и гармоническое развитие и ни один из них не будет более отравляющим его жизнь и вечно колющей его в сердце булавкою, когда наконец человечество превратится в органически связанное, а не сколоченное и сцементированное населением общество — что тогда будет? Человек с теми свойствами, которые он унаследовал от животного и с которыми он развивался тысячелетия, исчезнет без следа и уступит место той человеческой расе, которую он должен был развить из себя,— человеку органически связанного человечества. Человека переходного развития невозможно будет и представить себе, если не останется каких- нибудь фактических указаний, точно так же, как об исчезнувших породах мы можем составить себе понятие только по остаткам и окаменелостям. [...] ПРИМЕЧАНИЯ 1 Книга «Положение рабочего класса в России» (первое издание — СПб., 1869) оказывала влияние на современников подробнейшими описаниями бедственного положения различных категорий трудящегося народа (крестьян, фабричных рабочих, ремесленников) многих губерний, уездов, городов и сел России. К сожалению, по своему характеру этот материал не может быть представлен в настоящем издании. Даются лишь небольшие отрывки, раскрывающие утопические мечтания Берви-Флеровского. Они выбраны по изданию: Берви-Флеровский В. В. Избранные экономические произведения. В 2 т. М., 1958, т. 1, с. 179, 399—401, 418, 425, 589. В нем воспроизведен текст второго издания книги Берви (1872), в которое он внес исправления и дополнения. 2 Читая книгу Берви, К. Маркс делал пометки на полях. Около этого места, как и в других местах, где Берви также говорит о «товариществах» между рабочими и капиталистами, Маркс замечал, что это «старые прудоновские иллюзии» и т. д. (См.: Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, кн. IV. М.— Л., 1929, с. 372—378). 3 Имеется в виду передача Венеции и Ломбардии по Венскому конгрессу 1815 г. под власть Австрийской империи. 4 «Азбука социальных наук» (ч. I и II) вышла анонимно в Петербурге в 1871 г., была запрещена и с тех пор не переиздавалась. Напечатанные отрывки взяты из начала главы I части I (с. 13—15) и из заключения части II (с. 193—194). 5 Швейцарец Карл-Людвиг Галлер в сочинениях «Руководство к общему познанию государств» (1808), «Восстановление науки о государстве» (1820—34), опровергая теорию об «общественном договоре» Ж. Ж. Руссо, как ведущую к революции, выдвинул положение о том, что в государстве, как и в природе, должен властвовать сильнейший. Ниже Берви-Флеровский критикует идеи социал-дарвинистов, попытки которых распространить на общество теорию Дарвина о естественном отборе и борьбе за существование в природе он сравнивает с идеями Галлера. 6 Экономистами. Берви называет представителей буржуазной политической экономии, отстаивавших принцип частной собственности, на который и нападали социалисты. 7 Настоящая прокламация, изданная подпольно долгушинцами, представляет собой сокращенный вариант нелегальной брошюры Берви «О мученике Николае и как должен жить человек по закону правды и природы», изданной в Женеве также в 1873 г. Извлечения сделаны по АЛ, с. 86, 87, 89, 91, 92—93, 95. 8 Прокламация написана в форме проповеди религии равенства, в противоположность официальным религиям. 9 Имеется в виду покушение Д. В. Каракозова на Александра II 4(16) апреля 1866 г. 10 Роман «На жизнь и смерть. Изображение идеалистов» написан в первой половине 70-х годов и был издан анонимно в Женеве в 1877 г. По позднейшей оценке самого Берви-Флеровского, «имело некоторое значение» лишь описание влияния идей Фурье и пропаганды Петрашевского, а также «первоначальное изложение» его идей из первой части романа, откуда и взяты печатаемые отрывки. Извлечения сделаны по кн.: Флеровский. На жизнь и смерть. Изображение идеалистов. СПб., 1907 (являющейся перепечаткой первых двух частей женевского издания романа), с. 51—52, 53—54, 215—225. 11 По Берви-Флеровскому, в истории человечество переживало последовательно периоды увлечения геройством, религиями, наукой и промышленностью, свободой, каждое из которых в результате оказывалось ложным и не приносило людям счастья. 12 Новая человеческая раса, по Берви-Флеровскому, это такое состояние человечества, новая ступень в его развитии, когда все люди вместе составят единый организм и когда каждый человек настолько же качественно будет отличаться от современного человека, как последний отличается от обезьяны. 13 Тантал — в древнегреческой мифологии лидийский или фригийский царь, сын Зевса; за тяжкие преступления против богов был осужден последними на вечные муки в подземном царстве: стоя по горло в воде и видя свисающие плоды, он не мог утолить жажду и голод, так как и вода, и ветви отклонялись от его губ. 14 То^есть социалисты, хотя у Берви-Флеровского это понятие шире: это и социалисты, и реформаторы, и мечтатели — все, кто хочет усовершенствовать человечество во имя счастья всех и каждого.