Тимофей Грановский «либерал-идеалист»

Образ Тимофея Николаевича Гра- новского на десятилетия воплотил лучшие черты

университетского про-фессора, «идеалиста 40-х годов», западника.

С лета 1836 по лето 1839 г. молодой ученый буквально впитывал в себя европейскую культуру. Известнейшие профессора-гегельянцы: географ

159 Риттнер, историк Ранке, юрист Савиньи читали лекции в Берлинскомуни-верситете. Философия Гегеля привлекла Грановского тем, что приводила в логичную систему «все, что доступно знанию человека», и объясняла приро-ду самого знания. Лишь в одном Грановский не был согласен с Гегелем: в том, что «история никогда и никому не приносила пользы». Практиче-екая польза истории — вот основание, на котором Грановский решил по-строить свою будущую деятельность. История для него — наука, которая в мире «нравственных явлений» совершит тот же переворот, который совер-шили естественные науки в отношениях человека с природой, т. е. рассеет «вековые и вредные предрассудки», «положит конец несбыточным теориям и стремлениям, нарушающим правильный ход общественной жизни, ибо об-личит их противоречие с вечными целями, поставленными человеку Прови-дением».

Как хотел Грановский по возвращении в Москву потрясти своих слуша-телей первой же лекцией! Увы, вера в собственное красноречие оказалась преувеличенной. На открытии первого собственного курса (по истории средних веков) осенью 1839 г. Грановский, по собственному признанию, «посрамился наигнуснейшим образом» — растерялся, увидев в огромном зале более двухсот слушателей, «скороговоркой и почти шепотом пробормо-тал, что смог вспомнить из написанного, и через четверть часа раскланялся и ушел»1^9. Но не таким запомнили его студенты. Постоянная работа, когда на сон отводилось пять, от силы шесть часов, изменила Грановского-лекто-ра. Вот воспоминания С. М. Соловьева: «Он не мог... похвастать внешней изящностью своей речи: он говорил очень тихо, требовал напряженного внимания, заикался, глотал слова, но внешние недостатки исчезали перед внутренними достоинствами речи, перед внутреннею силою и теплотою, которые давали жизнь историческим лицам и событиям и приковывали внима-ние слушателей...»160

В сентябре 1843 г. Грановский уже начал читать публичные лекции по истории западноевропейского средневековья. С успехом его поздравляли даже славянофилы, в печатных и устных спорах с которыми Грановский всегда отстаивал свои убеждения, веру в единство всемирного историческо-го движения к свободе, «гармоничному обществу», сообразному с требова-ниями «нравственной, просвещенной, независимой от роковых решений личности». Убежденность в необратимости исторического прогресса лежала в основе критики Грановским славянофилов, которые, по его мнению, «лю-бят не живую Русь, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы», и желают невозможного: «восстановить древнюю Русь во всей ее односторонности» При этом Грановский резко разграничивал идейные разногласия и личные отношения, чем вызывал гнев таких радикальных западников, как Бакунин и Белинский. Грановский дружил с Константином Аксаковым и братьями

160

Киреевскими, не считал зазорным печатать статьи в «коммерческой» «Библиотеке для чтения», славянофильских «Москвитянине» и «Синбирском сборнике». Человеческая порядочность была для Грановского важнее идейной ориентации, и он был среди тех, кто требовал в 1847—1848 гг. отставки профессора Н. И. Крылова — западника, но взяточника.

«Мрачное семилетие» российской истории оказалось серьезным испытанием для профессора Грановского. Многие друзья-западники покинули Москву — кто уехал за границу, кто в Петербург; борьба с «партией охранителей» в университете отнимала много сил: плодились доносы о безбожии Грановского и пропаганде им безбожия среди вхожих в его дом студентов.

Самое начало политической «оттепели», последовавшей за смертью императора Николая, оказалось временем короткого взлета Грановского. Он был единогласно избран деканом исторического факультета, приступил к работе над учебником по всеобщей истории по программе, разработанной еще в 1851 г., но отвергнутой «наверху», готовился к изданию журнала и альманаха, собирался полемизировать с заграничными изданиями Герцена на страницах его же «Полярной звезды»...

Похороны Грановского 7 октября 1855 г. вылились в студенческую демонстрацию: шесть верст, от университетской церкви св. Татианы до Пятницкого кладбища, студенты несли гроб на руках.

Но вернемся к салонным спорам. К концу 30-х гг. установился буквально «обряд» их проведения. Вечер начинался с чтения хозяином или гостями статей на темы, которые вызывали общий интерес и привлекали внимание собравшихся. После чтения (иногда на одну и ту же тему писали несколько авторов) начинался обмен мнениями, если, конечно, не случалось каких-либо особенно желанных гостей вроде Н. В. Гоголя, который, читая свою прозу, овладевал вниманием публики безраздельно. Зачастую предметом спора оказывалась статья, вовсе не предназначенная для печати. В 1839 г. в московском салоне Елагиных два виднейших славянофила — А.

Случалось, что предметом споров становилась и недавно опубликованная статья, сочетавшая научность и полемичность. Здесь можно указать в качестве примера публикацию в «Отечественных записках» «Замечаний на статью г. Хомякова «О сельских условиях» («Москвитянин». 1842. № 6). Автор, соратник П. Д. Киселева, А. П. Заблоцкий-Десятовский в споре с идеей об особенной силе и важности обычаев в русской государственной жизни стоял на западнических позициях. Он писал: «Никто, конечно, не упрекнет нас в отсутствии патриотизма, если мы скажем, что историческая

161

жизнь Западной Европы полнее нашей жизни; ибо наша историческая жизнь начинается с Петра Великого; все предшествующее есть только вступление, или, лучше, короткие заметки, в которых часто трудно найти органичную связь. Очевидно, что обычай должен быть гораздо могущественнее в Западной Европе, чем у нас. Оно так и на самом деле. Этой слабости обычая обязаны мы быстрым развитием гражданственности; в ней верный залог будущих наших успехов». В той же статье Заблоцкий-Деся-товский обосновывал экономические невыгоды барщины. Реакция общества отразилась в письмах В. П. Боткина: «Статья Заблоцкого здесь произвела действие. Славяне ругают ее с остервенением и пеною у рта; люди простые находят ее превосходною. Грановский выдержал за нее у Свербе-ева самый резкий спор. Герцен не нахвалится ею»161.

Обмен мнениями и был тем, поначалу весьма учтивым, началом спора. Так «очень дружелюбно и спокойно» начинались беседы Хомякова с Герценом, но «часто кончались настоящими словесными дуэлями: бойцы горячились и часто расставались с неприятными чувствами друг против друга»162. По мере развития спора подходили новые участники — «иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало»163, приходил молодой профессор Крюков, «умный, живой, даровитый, глубокий знаток философии и древностей. Как скоро он появлялся в гостиной, всегда изящно одетый, elegantissimus, как называли его студенты, так возгорался спор о бытии и небытии. Такие же горячие прения велись и о краеугольном вопросе русской истории, о преобразованиях Петра Великого. Вокруг спорящих составлялся кружок слушателей: это был постоянный турнир, на котором высказывались и знания, и ум, и находчивость и который имел тем более привлекательности, что по условиям времени заменял собою литературную полемику»164.

"Длительность споров не знала регламентации. Даже зрители, «охотники и охотницы», «сидели до двух часов ночи, чтобы посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого». Впрочем, самые заядлые спорщики (вроде А. С. Хомякова) спорили «до четырех часов утра, начавши в девять».

Конец спора, по всей видимости, определялся усталостью участников, а не исчерпанием темы. Стороны расходились чаще всего неудовлетворенные друг другом, раздраженные взаимным упорством.

На первый взгляд, споры западников и славянофилов кончались ничем. Обе стороны, исчерпав запас аргументов, считали победу на своей стороне. Редко когда можно было привести случай убеждения противников в споре: по равным вопросам каждая сторона удовлетворенно констатировала несостоятельность противной.

162

П. А. Вяземский, не участвовавший тогда в полемике, оставил мнение стороннего наблюдателя: «Два вооруженных стана сходились часто, едва ли не ежедневно, на поле диалектической битвы. Они маневрировали оружия-ми своими, лихо нападали друг на друга и потом мирно расходились, не оставляя увечных и пленных на поле сражения, потому что весь бой заключался скорее в ловком фехтовании, нежели в драке на живот и на смерть. Каждый противник, думая, что победа за ним, возвращался с торжеством в свой стан; на другой день возобновлялась такая же ХОЛОСТАЯ битва, и так далее, пожалуй, до скончания веков. Много ума, много выстрелов его было в этих словесных сшибках; но завоеваний, кажется, никаких не было ни с одной, ни с другой стороны»165.

И все же польза от споров была, и польза несомненная. Многочисленные зрители — праздные и непраздные — также включались (хотя бы мысленно) в серьезные историко-философские рассуждения полемистов. Для А. И. Кошелева воздействие споров на окружавших вообще казалось главным их оправданием. С одной стороны, «барыни и барышни читали статьи очень скучные, слушали прения очень длинные, спорили сами за К. Аксакова или за Грановского, жалея ТОЛЬКО, что Аксаков слишком славянин, а Грановский — не достаточно патриот»166. С другой — такие мыслящие студенты, как Ф. И. Буслаев, известный в будущем филолог, неоднократно переигрывали для себя весь ход споров, чтобы выяснить, на чьей же стороне правда. Часто результатом становилось осуждение односторонности спорящих, появлялось стремление пойти дальше в поисках истины.

Негосударственность, неофициальность происходящего ставила и западничество, и славянофильство во времена Николая (особенно в период последнего «мрачного семилетия» (1848—1855) на грань не дозволенности. Подобное пограничное состояние усиливало их привлекательность для мыслящей молодежи, которой в скором будущем предстояло пополнить ряды государственной бюрократии, а значит, стать влиятельными лицами, Спо собными к интерпретации исходящих сверху распоряжений, а то и непосредственно влияющими на появление самих распоряжений и законов.

В эпоху Великих реформ публицисты сочли, что спор 40-х гг. дал такие результаты, которые никем не ожидались перед его началом. «Как ни бесцелен был спор по существу («в себе» и «для себя»), — он принес большие результаты решительно помимо себя. Благодаря ему, хотя и вне его, пошел спор о человеческом вообще, о национальном, о науке, о результатах действительной жизни на Западе и у нас: благодаря ему даже мало развитая часть русского общества поняла, наконец, что действительно только онацио-нализированный человек и очеловеченная нация и что без соединения

163

произвола человека и ограничивающего его общества нет ни общества, ни человека»167.

В целом же и западничество, и славянофильство оказались предшественниками такого обширного и оказавшего значительное влияние на государственную и общественную жизнь России второй половины XIX — начала XX в. направления, как либерализм.