П.Л. ЛАВРОВ О МЕТОДЕ В СОЦИОЛОГИИ Письмо в редакцию «Знания»

I •

і Мм. гг.

?І

< С большим любопытством ожидал я исполнения обещания, данного г. Южаковым в Вашем журнале, доказать, что субъективный метод неприменим в социологии1’, так как этот вопрос составляет, по моему мнению, одну из весьма существенных научных задач современности.

Я прежде всего был удивлен тем, что г. Южаков, отвергая субъективный метод в социологии, нигде не дает ясного определения: что же он называет объективным и что субъективным методом, т. е. против чего он спорит и что защищает. В одном месте (стр. 244)6' он даже выражается так: «Собственно говоря, нет ни объективного, ни субъективного метода, а есть только один — истинный». Полагаю, что химик нашел бы очень мало поучительного в фразе: собственно говоря, нет ни анализа мокрым, ни сухим путем, а есть только верный анализ. Оно так, но надо же знать, какой метод следует употреблять в каком случае, иногда для удобства, иногда же по необходимости, по сущности самого предмета исследования. Различение способов исследования истины в разных случаях и отличение групп научных фактов, когда применяется тот или другой способ, составляло до сих пор в науке вопрос, считавшийся не лишенным значения. — Еще далее (стр. 249) г. Южаков даже сомневается, чтобы г. Михайловский был когда-либо «в состоянии объяснить, какой такой есть объективный процесс мысли». Я позволяю себе думать, что г. Михайловский объяснит это без особого затруднения, так как объективное и субъективное суть именно категории мыслимого, а не реального, и если бы не было двух процессов мысли, приходящих к этим двум различным категориям, то не было бы в этих категориях вовсе смысла, и весь спор г. Южакова против субъективного и за объективный способ был бы спор, совершенно лишенный не только научного, но и какого бы то ни было значения. Но приведенные выражения ставят меня в положительную невозможность заключить ясно о том, какой смысл придает г. Южаков в своей статье словам, которые составляют сущность самого спора. Мне придется определить их по-своему, и потому может случиться, что мы, под теми же словами, понимаем разное. Все равно, лишь бы спор уяснился. Я считаю, что для большей меткости и доказательности своей аргументации против субъективистов в социологии, не худо бы г. Южакову начать с ясного установления смысла слов, о которых идет спор. Вероятно, гг. Миртов и Михайловский, против которых полемизирует г. Южаков, имели в виду смысл, который они считали общепринятым и установившимся, не сомневаясь, что есть два различные процесса мышления, приводящие к категориям субъективного и объективного, и считали эти процессы настолько логически отличимыми, что можно было их не смешивать в общей группе истинного. Допустим, что они, может быть, и виноваты в том, что не давали точных логических определений; но вину их, может быть, убавляет именно это обстоятельство, а пожалуй, и то, что цели статей их едва ли были методологические. Г. Южакову, допускающему и неотличимость этих категорий, и сомнительность самого процесса, приводящего к одной из них, следовало избежать этой ошибки в работе, которую он сам признает (стр. 252) «тяжелой методологической работой». Методология требует ясного установления терминов.

Мне, впрочем, могут возразить, что г. Южаков дает будто бы в одном месте определение субъективного метода. «Вдумываясь в филиацию мыслей приверженцев субъективной школы, — говорит он (стр. 235), — можно дать следующее определение защищаемому ими методу: Оценка относительной важности явлений на основании нравственного миросозерцания (идеала) исследователя, и построение научной теории при помощи того же критерияу — вот отличительная черта, существенный признак субъективного метода». Но, во-первых, г. Южаков выдает это за мнение школы, с которой он полемизирует, а не за свое. Во-вторых, мы увидим ниже, что цитата, на которой основывает свои слова здесь г. Южаков, относится не к социологии. В-третьих, если бы г. Южаков был прав и «приверженцы субъективной школы» понимали именно так свой субъективный метод, то он был бы приложим вовсе не ко всей социологии, а к весьма малой доле общественных явлений, совершающихся под влиянием убеждений и идеалов. В таком случае это был бы вовсе не важный вопрос, и говорить о «субъективном методе в социологии» по поводу его было бы несколько странно. Научным образом речь в этом случае может идти лишь о следующем: при исследовании всех или большинства социологических вопросов необходимо ли употреблять некоторый субъективный метод исследования, отличимый от объективного? Для решения этого вопроса требуется совсем иного рода определение субъективного и объективного метода лицом, кто методологически занимается вопросом, а такого определения г. Южаков, к сожалению, не дал.

Но есть места у г. Южакова, по которым можно заключить, что, по его мнению, субъективная школа в социологии вовсе не хочет знать научных методов. Это уже дело совсем иное. Он спрашивает гг. Миртова и Михайловского (стр. 237), не должны ли воззрения исследователя в социологии возникать «не общенаучным путем?» не должно ли доказательство теоремы вестись «не общенаучным путем?» и далее (стр. 241), полемизируя преимущественно против г. Михайловского, защищает как будто бы истину как цель социологии против нравственных, желательных целей, поставленных этой науке субъективистами. Если бы оно было так, то г. Южакову и спорить бы не стоило. Ему следовало бы доказать, что субъективный метод не научен и что социологи-субъективисты не имеют вовсе в виду истины. Разве можно научно спорить с людьми, не стремящимися к истине? Но я позволю себе заметить г. Южакову, что подставлять термины общенаучный вместо объективный столько же правильно, как подставлять его вместо дедуктивный. Было время, когда считали математику единственным образцом наук, и что не подходило под ее тип, — было ненаучно. Теперь в этом разуверились. Слово «объективный» в методологии настолько же не обеспечено от низвержения с его престола, как и старая дедукция, ставшая в наше время одним из методов. Я позволяю себе также думать, что истину считают целью всякой науки, а следовательно, и социологии, субъективисты наравне с объективистами, без чего, повторяю, с ними и спорить не приходилось бы серьезному ученому, подобному г. Южакову.

Еще встречаю место у г. Южакова, которое не может не поразить заменою слов. Вначале (стр. 228), полемизируя против г. Миртова, г. Южаков говорит о субъективном методе в социологии и приводит цитату, где дело идет об истории. Он цитирует слова о «единственном объективном способе судить о важности явлений», а рассуждает будто бы цитировал критерий объективного метода исследований явлений вообще.

Неужели г. Южаков отожествляет историю с социологиею? Да и самые завзятые объективисты в социологии, именно позитивисты школы

Литтрэ, все-таки отличают одно от другого. Одни отожествляют историю с общественною динамикою, другие дают ей иное место, но никто не отожествляет ее с социологиею. Не думаю, чтоб их отожествлял и г. Миртов. Не нахожу нужным, да и не имею времени, указывать места других статей этого автора, где он писал о социологии, но во всяком случае приписывать ему подобное смешение едва ли г. Южаков имел право; если же он ему не приписывал этого, то какой смысл имеет аргументация о социологии, основанная на фразах, где говорится об истории?

А далее. Неужели для г. Южакова критерий важности явлений то же, что критерий метода исследования явления? Это уже очень как-то странно. Не может же быть, чтобы он не отличал способ установления фактов и их связи от места, придаваемого этим фактам в их совокупности науки. Я не позволю себе сказать, что Южаков соединил на этих строчках большое «количество разнообразных типов заблуждений», как он говорит о г. Миртове7’. Еггаге humanum est8‘. Самый обычный тип всякого заблуждения есть недостаточно внимательное обращение с предметом исследования. Удивляться ему нечего, потому что он очень часто встречается. Указать его приходится, как приходится исправлять корректурные ошибки. Но едва ли не всего лучше в этом случае поступать именно так, как делают при исправлении корректур. Не удивляясь сделанным ошибкам, не обращаясь с замечаниями и выговорами к наборщикам, каждый из которых поступает по мере своего знания орфографии и своего внимания к делу, пишут на поле, как должно быть. Для окончательного оттиска результат тот же самый.

Я и думаю, что всего короче изложить в ряде сжатых положений отличительные признаки субъективного метода и причины необходимости его употребления в социологии. Повторяю, что заранее извиняюсь в сухости изложения и в некоторой афористичности его, но развивать положения, которые я считаю много раз развитыми и доказанными, я нахожу излишним, а критиковать их считаю себя не вправе там, где очевидная неясность понятий и терминов восходит к самым элементарным фактам.

Наука во всех ее отраслях имеет и может иметь в виду лишь истины: очевидные, доказанные, более или менее вероятные.

Все истины доказанные и более или менее вероятные становятся таковыми лишь по своей связи с истинами очевидными.

Истины очевидные принадлежат не логическому, а психологическому развитию человека. До них каждый должен доработаться сам и может доработаться в различной степени. Поэтому неверно (стр. 234), что «логические приемы мышления и психологические явления восприятия

однородны у всего человечества, так что верное для одних будет верно и для других или, по крайней мере, допускает поверку другими». Напротив: во всех областях очевидного данная степень восприимчивости не только требует предварительного воспитания способностей в расе, в обществе и в единице, но иногда представляет непреодолимые различия. Ребенок воспитывает в себе различение предметов и ощущений. Гейгер сделал весьма вероятным, что человечество даже в эпоху греческих поэм не выучилось различать очевидную разницу цветов9*. Самая малая доля человечества дорабатывается мыслию до понятия о научно доказанной истине. Для огромного большинства первая представившаяся догадка столь же очевидна, как и научная истина; рассуждение, диктуемое аффектом, столь же убедительно (если не более), как точное доказательство; привычные представления воображения имеют столько же реальности (если не более), как предметы, допускающие поверку чувствами. Лишь медленным историческим развитием человечество доходит сначала в небольшом, затем все в увеличивающемся числе единиц до степени мысли, на которой устанавливаются взаимно связанные очевидные истины, в форме различимых ощущений, определенных представлений, ясных основных понятий (категорий). Но каждой единице приходится работать над собою, чтобы усвоить этот результат человеческой истории. Однажды приобретенная, эта совокупность очевидных истин уже не теряется, даже в том случае, когда ослабление чувств и мысли не позволило бы вновь приобрести их. Эти очевидные истины остаются приобретением личности, общества, расы и становятся основою всякого научного мышления.

Истины доказанные и более или менее вероятные сводятся на очевидные или связываются с ними логическим приемом индукции и дедукции, аналогии и т. д.

Построить науку значит усвоить ее отличительные очевидные истины и логически связать с ними группы истин, доказанных и более или менее вероятных, так, чтобы разрешить все или большинство существенных вопросов, определяемых предметом науки.

Для этого построения, чтобы оно было научно и дало в результате науку, а не фантазию, надо употребить определенную группу методов, т. е. способов усвоения и проверки истин; методов, которые устраняли бы кажущуюся очевидность, ошибочное логическое доказательство, слишком слабую вероятность, неосновательную аналогию. Методы, ведущие к подобному усвоению и проверке истин, научны; не достигающие этой цели или ставящие себе новые цели (приятного, успокаивающего, удовлетворяющего аффекту ит[ому] под(обное)) ненаучны.

Но наша наука, как и все другие области нашего мышления, обуславливается психическими законами этого мышления, за которые мы идти не можем, и потому истина нашей науки, даже для самой развитой личности, есть очевидность, доказуемость или вероятность, сообразная логике этой личности или группы людей, достигшей одинакового с нею развития. Это — истина, личная для каждого человека, который ее усвоил, истина, общая ДДЯ некоторой совокупности личностей, живущих в известный период, и для их преемников по мысли в следующие периоды. Это — вовсе не истина для большинства, не дошедшего до их развития. Если же мы захотели бы на это предложение посмотреть с точки зрения внечеловеческой, то мы его вовсе не могли бы назвать истиной, так как термин истина есть логическая категория, без которой мы мыслить не можем, но очень хорошо знаем, что эти категории вовсе не приложимы там, где нет человеческой мысли, и не имеем никакого ручательства, насколько имеют сами по себе бытия те явления, предметы и отношения между ними, которые составляют основу всего нашего мышления. Наша логика и наука существуют, во-первых, лишь для существ, мыслящих по тем психическим законам, которым мы по необходимости следуем, если мы до них доработались; во-вторых, они существуют и из человеческого рода лишь для людей до них доработавшихся, т. е. для крайне небольшого меньшинства в прошедшей истории.

Из этого антропологического обусловления нашей логики и нашей науки следует для них ограничение, т. е. неизбежное исключение из науки некоторых вопросов и столь же неизбежное внесение в них и других вопросов как неустранимых по свойству наших психических процессов.

Мы не можем иметь никакого ясного понятия о сущности вещей, — и потому ненаучна метафизика. Тем не менее предметы реального мира представляются нам с такою неотразимою психическою убедительностью, что мы психически принуждены ставить их реальность не только в основу всякого научного рассуждения, но ограничивать наше научное мышление о предметах только этими предметами реального мира, как бы они существовали сами по'себе, безусловно, метафизически. Это даже дает нам второе ограничение науки: мы н? имеем никакого определенного представления о предметах (существах) нереальных (нематериальных), — и потому ненаучно всякое соображение об этих предметах.

Но представления предметов возникают в нас неудержимо, психически, вследствие восприятия нами явлений^ и собственно научные исследования направлены на разнородные явления, нами воспринимаемые. Все эти явления суть для нас одинаково действительные явления; все они одинаково научны, и лишь разница в их группировке, в их связи и в выводах, из них получаемых, приводит к ошибочным и фантастическим или верным и научным построениям. Наблюдение различия в весе тел было одинаково верно, когда из него выводили существование особого свойства легкости и тогда, когда оно служило основою новой физике. Галлюцинация столь же действительна для помешанного, который заключает от нее о реальности предмета, им видимого, и для ученого, который из нее же заключает о патологическом состоянии мозга. Коран столь же фактичен исторически для верующего мусульманина и для неверующего историка религиозной мысли.

Различие способов восприятия явлений вызывает разницу методов для их исследования, и эта разница обуславливается для каждаго случая не произволом, не общим философским миросозерцанием, а свойством воспринимаемых явлений и тех групп их, которые мы подвергаем нашему исследованию. Всякий метод, служащий упомянутым выше целям, есть метод научный, но один приложим только к одним группам явлений по способу их восприятия, другой только к другим. По преобладанию того или другого метода в общем процессе мышления, приводящем к системе истин, составляющих особую науку или отрасль науки, самый процесс мышления получает название дедуктивного или индуктивного, аналитического или синтетического, умозрительного или экспериментального, объективного или субъективного, хотя весьма сомнительно, можно ли указать хотя одну довольно значительную отрасль науки, где бы ни приходилось, при построении, употреблять различные методы.

Остановимся на различии объективного и субъективного процессов мышления, т.

Самое грубое и общее противоположение в этом случае есть противоположение предметов материального мира и нашего мышления об этих предметах. Первые объективны для последнего, субъективного процесса (вероятно, в этом смысле и отрицал г. Южаков объективное мышление). Но для познания это противоположение не имеет значения, во-первых, потому, что мы изучаем не самые предметы, а наши представления и понятия о них, самих же предметов воспринимать не можем. Из этого выходило бы, что все наши знания субъективны и что в них надо производить новую группировку. Во-вторых, в самих предметах мы познаем разные группы свойств, которые воспринимаем настолько различно, что в самих этих свойствах приходится различать разные группы. Поэтому для научного утилизирования рассматриваемых терминов принят иной способ их различения.

Между восприятиями, относимыми нами неизбежно к внешним предметам, есть несколько восприятий, настолько простых, что они почти тожественно усваиваются всеми личностями, способными обратить на них внимание, и эти восприятия обладают еще свойством, что каждая из их групп представляет непрерывный ряд явлений, удобно сравнимых по величине и допускающих измерение особыми единицами. Таких восприятий три: расстояния, продолжительность и давление. Они позволяют составить сложное понятие о движении тяжелых тел, настолько простое и ясное, что мы не можем заметить какую-либо разницу в этом понятии у разных личностей, способных усвоить его, и потому гипотетически признаем его общечеловеческим, допускаюшим тожественный процесс мышления у всякого исследующего вопрос механики, если только исследователь надлежащим образом подготовлен.

Все восприятия, ощущения, представления, понятия о предметах, входящие в круг чисто механической системы мира, суть понятия, составляющие для нас огромную область объективного. Все мыслимое нами, в связи с предметами или отдельно от них, но отличное по способу восприятия от чисто механической системы, — субъективно.

Объективно — движение предметов, размеры, их вес, сопротивление, оказываемое ими давление, расширение ртути в термометре, представление о световых и звуковых волнах, сокращение мышц, измерение размеров, фазисы сцепления тел при химических процессах, статистические и исторические данные о скоплении и группировке реальных личностей в больницах, в битвах, в расселении их, размещение миров в пространстве. Объективно — мышление, установляющее очевидные истины в этих группах предметов, выводящее из них истины доказуемые, определяющее вероятность того или другого факта в этой сфере, если это мышление не черпает своих источников из других областей восприятия.

Субъективны — температура, свет, цвет, звук, все качественное разнообразие явлений, удовольствие и страдание, аффекты, желания, общие логические понятия, самое понятие об истине и вероятности, очевидность и аналогия, все продукты творчества теоретического, чувство обязанности и нравственные идеалы, потребности личные и общественные, общественные формы, вызываемые этими потребностями, прогресс и регресс, видимые историками в процессе истории. Мы не имеем никакого ручательства, чтобы какое-либо из этих явлений было воспринято вполне одинаково двумя личностями. Мы имеем положительные указания на то, что между личностями, находящимися в сходных условиях, встречается весьма заметная разница в этих восприятиях. Нужно особое подготовление, особое воспитание, особое упражнение, чтобы развить в личности восприимчивость к более тонкому различению оттенков и отличению групп в каждой из этих сфер. Иные оказываются безусловно неспособными развиться до достаточной восприимчивости в которо'м-либо из этих случаев. Другие — именно большинство — достигают в них лишь незначительного развития. Насколько в научном исследовании мы опираемся на факты этой категории, настолько наше мышление субъективно. Там, где приходится, по самой сущности дела, брать в соображение почти исключительно факты этого рода, мы неизбежно употребляем субъективный метод. Но в фактах этого рода, точно также, как в фактах объективной области, можно устанавливать очевидные истины, выводить из них истины доказанные, устанавливать более и менее вероятные положения, словом, получать научные результаты. Мышление субъективное, по различию в нем личных восприятий и по большей трудности надлежащей подготовки для критического мышления, представляет более случаев ошибки и более затруднения в проверке метода, но оно может быть столь же точно, как и мышление объективное.

Для весьма многих субъективных фактов мы имеем возможность наблюдать факты объективные, сопровождающие первые, и потому, заменяя исследование первых исследованием вторых, получаем объективный метод исследования субъективных фактов, напр[имер], для температуры. Здесь мы настолько свыкаемся с объективным исследованием, что для нас самые факты получают почти объективное значение. Несмотря на субъективность многих физических явлений, при надлежащей подготовке, люди, самым различным образом воспринимающие температуру, цвет, звук, могут настолько тожественно усваивать истины учений о свете, звуке, темноте, что мы не замечаем ни малейшей разницы в их научном понимании. Представление механической системы мира, охватывающей все явления, и гипотезы молекулярной механики сообщают значительной части наук о явлениях и предметах такую философскую объективность, что мы готовы допустить ненаучность всякого воззрения, охватывающего явления, не входящие в эту схему.

Между тем уже в физиологии и в психологии ограничиться объективным методом оказывается невозможным. Для исследования нервной деятельности приходится обращаться к очевидным истинам сознания боли, удовольствия, смены ощущений, представлений. Для небольшой доли психологических фактов мы имеем сопровождающие их соматические явления10*; для большинства этих фактов нам приходится ограничиться лишь философским построением неизбежности существования сопровождающих их соматических изменений, точно соответствующих психическим процессам; но для законов ассоциации представлений, их усиления, их комбинации, выработки из них понятий, для всей теории сложных психических аффектов, для всех продуктов творчества, для большинства потребностей личных и общественных, мы вовсе лишены объективного пособия. Различение фактов, отличение групп, их генетическая связь и причинная зависимость, истины очевидные, доказанные и вероятные— все здесь устанавливается субъективным методом при крайне незначительной помощи статистических и исторических данных, тем более, что сами эти данные могут быть поняты и группированы лишь по сравнению с субъективно усвоенными фактами.

Но вот перед нами области, занимающиеся продуктами психических процессов: теория приятного, теория истинного, теория нравственного. Во всех этих теориях у нас являются серии фактов, различение которых возможно только субъективно, для которых мы не имеем почти нигде точных соматических сопровождающих явлений и которые, тем не менее, допускают частью точное исследование. Качественное разнообразие приятного не дозволило до сих пор научного исследования его теории. Рядом с этим простота категорий истинного, ложного, вероятного, гипотетического, доказанного и т. п. установила логику как науку с очень давнего времени, хотя все логические истины субъективны, все логические методы субъективны и мы не можем даже догадаться гипотетически, какая соматическая, объективная разница соответствует уверенности в очевидной истине, точному доказательству, сомнительной гипотезе или логическому противоречию, нами сознаваемому. Несравненно сложнее категории этики; весьма многие умственно развитые люди столь же мало могут доработаться до ясного их выделения, как многие люди с довольно развитыми чувствами не в состоянии различить тонких музыкальных различий. Понятие о человеческом достоинстве, об убеждении, о нравственной обязанности и о серии мыслей, чувств, желаний и действий, размещаемых по их отношению к этим нравственным категориям, суть, тем не мерее, понятия субъективные и вполне определенные, допускающие точное сравнение, обсуждение, и личная этика может быть разработана вполне научно. Но в ней все истины субъективны и даже настолько субъективны, что, с точки зрения объективного миросозерцания, принимая механическую систему мира не как наш способ представления мирау а как нечто само по себе существующее, пришлось бы признать понятие о высшем и низшем в нравственном отношении за иллюзию. Зная, что объективное представление механической системы мира есть лишь прием мышления о мире, общий несколько большему числу людей, чем логическое мышление, вполне субъективное, и что последнее столь же субъективно для логически развитых, как субъективно нравственное мышление для нравственно развитых людей, мы, с антропологической точки зрения, считаем одинаково правильным: для большинства, объективно исследующего явления и предметы, допускающие подобное исследование, представление мира как механической системы; для меньшинства, подготовившего себя умственною критикою, добытые им логические приемы определения истины; для еще меньшего меньшинства, развившего в себе сознание нравственного убеждения, обязательность его категорий высшего и низшего. Кто не усвоил мысли о механической системе мира, тому приходится учиться. Кто не умеет отличать истины от предположения и фантазии, тот должен упражнять свою мысль. Кто не знает, что такое человеческое достоинство и нравственное убеждение, тому приходится развивать себя.

Перехожу к главному предмету моего письма, к социологии, и о ней мне придется сказать немного после того, что сказано выше.

Социология есть наука об обществе. Общество не есть только собрание реальных единиц; это — формы их взаимодействия, инстинктивно или сознательно ими созданные для удовлетворения своих потребностей; это — продукт практического творчества мысли. Общественные процессы представляют реализирование, в изменяющихся общественных формах, потребностей общих большему или меньшему числу личностей. Все влияния объективных явлений, предметов и процессов переходят в социологические процессы лишь в субъективной форме потребностей. Потребности эти составляют систему сил, которая, действуя в данной географической и исторической среде, дает социологические продукты. При одинаковых или близких условиях среды, при одинаковом или близком распределении потребностей, явления социологические повторились бы (их историческая неповторяемость не имеет в этом случае ровно никакого значения), и мы должны их рассматривать как повторяющиеся. Но это не решает движущим силам этого механизма — потребностям — быть по своей сущности чисто субъективными и не допускать иного приема исследования, как субъективный. Это не мешает исследованию общества в его формах быть опять-таки субъективным по самой сущности вопросов. В чем заключаются эти вопросы? Какие формы общества произведут данные потребности при различных условиях среды? Какие потребности могут произвести данную форму общества? Насколько целесообразна данная форма общества ввиду удовлетворения потребностей, имеющихся в виду при ее выработке? Насколько могут быть целесообразно удовлетворены общественным творчеством человеческие потребности отдельно или в их совокупности и в их нравственной иерархии? Здесь объективны лишь реальные личности в их деятельности, допускающей статистическое определение и историческую отметку, да еще среда, в которой происходит социологическое творчество. Но действующие силы субъективны, и продукты опять субъективны. Общество есть идеальный организм с реальными элементами, создающими, пересоздающими, воссозидающими и разрушающими общество сообразно своим потребностям. Конечно, кое-что в социологии допускает объективные методы исследования, да я сказал и выше, что ни один из методов не употребляется исключительно в какой-либо значительной области науки. Но все указанные выше вопросы, составляющие, как я думаю, сущность социологии, если ее не исчерпывающие, допускают и по самой постановке, и по способу решения в главной мере метод субъективный.

Все предыдущее я считаю настолько выходящим из самой сущности дела, что в бесспорности его не считаю возможным усомниться. Следующее считаю возможным доказать в социологии, но сознаюсь, что оно не следует из самой постановки вопросов. Именно думаю, что данные социологии достаточны уже теперь для того, чтобы доказать в отношении последнего из поставленных выше вопросов, что в отдельности потребности человека удовлетворены быть не могут, а лишь в совокупности, и именно в той иерархии, которую дала этика. Здоровое общежитие (предмет общественной гигиены) и безопасное общежитие (предмет государствоведения) невозможны вне рационального экономического общежития (предмет политической экономии); последняя не удовлетворяет аффективной потребности приятного общежития; а по мере развития личностей в них развивается и сознание, что серия удовольствий может быть удовлетворительно установлена лишь во имя человеческого достоинства, так что нравственный вопрос о справедливом общежитии не только нравственно примиряет нас со всеми предыдущими вопросами, но лишь его решение и может дать полное и удовлетворительное решение всех предыдущих вопросов теоретической социологии. Таким образом, в научном построении отвлеченная социология сводится на теорию справедливого общежития, по самой сущности дела опирающуюся в значительной степени на субъективные категории этики. На деле, вследствие совершения социологического процесса в определенной исторической среде, построение теории справедливого общежития, т. е. решение последнего вопроса возможно не окончательно, но лишь постепенно, т. е. для конкректной социологии возможно не построение справедливого общежития, а построение прогрессивного общежития, по условиям возможности, существующим для данной исторической среды, иногда путем мирных реформ, иногда лишь путем бурных катастроф. Я полагаю, что эти теории различных общежитий, соответствующих главным группам потребностей, исчерпывают область рациональной теоретической социологии, построенной по общенаучному, хотя и не объективному методу исследования.

Но, как в механике, теоретическая социология почти неизбежно связана с практическою, которая для данной эпохи рассматривает, во-первых, распределение потребностей, свойства среды и меру удовлетворения основных групп потребностей в данном обществе (что составляет предмет статистики); во-вторых— возможности прогрессивных реформ или переворотов, для него существующие (что составляет научное решение задач политической нравственности для данного момента).

Остается сказать два слова об истории, которая как наука настолько же отлична от социологии, насколько генезис органических форм отличен от физиологии. Здесь неповторяемость явлений составляет существенный признак, и отыскиваемый закон есть не закон неизбежной связи сосуществования или последовательности, а закон распределения форм в их фактическом генезисе, как в истории земли закон последовательности формаций. Можно было бы сказать, что история решает для последовательных эпох жизни человечества, в их генетической связи, вопрос практической социологии. Во всяком законе распределения форм приходится в этих формах обращать особенное внимание на то, что исследователь считает важнейшим, но важнейшее в социологии определяется иерархиею потребностей, началом чисто субъективным, а потому и в истории приходится руководствоваться субъективным взглядом, выработанным исследователем относительно лучшего, желательного, прогрессивного.

Ограничиваюсь сказанным, что вышло гораздо длиннее, чем я думал и желал написать. Мне кажется, что эти страницы должны устранить сомнение в том, как: понимать употребление субъективного метода в социологии и почему неизбежно употреблять его. Как приверженец его я счел своею обязанностью устранить недоразумение, которое нашел в статье г. Южакова. Не мое дело искать в разных статьях авторов, против которых он полемизирует, подтверждение или развитие того, что здесь сказано. Об одном из них думаю, что он со мною вполне согласен11*. Составляют ли они «русскую школу социологии», не знаю, но сомневаюсь в точности этого названия, так как между русскими социологами немало объективистов чистой крови. Во всяком случае, полагаю, что отзыв г. Южакова о принятии субъективистами «теорем социологии за теоремы логики», о «сплетении заблуждений и недоразумений, двусмысленных значений и ложных соозначений» в их построении и несколько поспешен, и построен на цитатах несколько неуместно приведенных. На многие частности возражать теперь не имею времени. О собственной теории г. Южакова когда-нибудь потом12*. »Srtrt

•Of.

4* • ?ї 1 ?

?d.

і