Некоторые проблематичные следствия из работ Гарфинкеля
Одним из главных вопросов, который стремится решить любой серьезный социологический анализ, является вопрос об основе систематического характера социальной жизни. Гарфинкель, однако, не дает на него более или менее определенного ответа от имени этнометодологии.
Он ограничивается лишь двумя туманными намеками, которые при ближайшем рассмотрении оказываются весьма противоречивыми. Первый заключается в том, что Гарфинкель полностью присоединяется к парсонсовскому определению термина «член коллектива», который он употребляет для обозначения индивида '. Парсонс определяет членство через «исполнение роли в коллективе... то есть принятие обязанности участия в конкретной системе взаимодействий». Следует отметить, что роль определяется им как «структурированное, то есть нормативно регулируемое, участие личности в конкретном процессе социального взаимодействия с определенными конкретными ролевыми партнерами», а коллектив — как «система такого взаимодействия при участии множества исполнителей Ролей... в той мере, в какой она нормативно регулирует- ся посредством общих ценностей и санкционированных этими общими ценностями норм» Второй намек 'состоит в цитировании Шюца, сопровождаемом признанием, что его труды служат «замечательным исключением» по сравнению с работами других социологов, которые «хотя и берут за отправную точку социально структурированные ситуации повседневной жизни, однако редко ставят в качестве аналитической проблемы кардинальный вопрос о том, как вообще возможен любой такой обыденный мир» [74, р. 36]. И на Парсонса, и на Шюца Гарфинкель ссылается неоднократно, причем эти ссылки свидетельствуют о том, что он придает огромное значение идеям обоих этих -авторов. Так, о парсонсовских трудах он говорит, что они «исключительны по глубине проникновения и неизменной точности практического социологического анализа основных аспектов проблемы социального порядка и ее решений» (p. IX). Однако в контексте работ Гарфинкеля Парсонс и Шюц образуют страннейшую пару. Парсонсовские труды можно считать во многих отношениях архетипом характерного для традиционной социологии пренебрежительного отношения к объяснению того, как возможен обыденный мир, а ведь именно по поводу этого пренебрежения сокрушается Гарфинкель, именно в этой связи он оценивает как «замечательное исключение» труды Шюца. Кроме того, рисуемый Парсонсом образ индивида как члена коллектива предполагает ограниченность свободы его взаимодействий именно в силу основных его характеристик, и прежде всего по причине членства в коллективе — по причине «принятия обязанности участия в конкретной системе взаимодействия... [которая] нормативно регулируется посредством общих ценностей и санкционированных этими общими ценностями норм» [172, vol. I, р. 42]. Такой индивид был бы одним из тех, кто глубоко интернализовал принципы поведения, сформулированные на языке априорных системных представлений о социальной организации, и чьи действия целиком определяются этими принципами. Социология, в которой анализ основывается на такого рода трактовке ее центральных явлений, едва ли совместима, каковы бы ни были ее другие достоинства, с выдвинутым Гарйинкелем этнометодологическим правилом — рассматривать даже самые тривиальные повседневные действия как сознательно «организованные» и «искусные» методы. К тому же парсинсовские представления об 'индивиде оказываются весьма далекими от представлений Шюца, на которые ссылается Гарфинкель, перечисляя фоновые предпосылки, лежащие, по Шюцу, в основе повседневных действий. «Согласно Шюцу, — пишет Гарфинкель, — индивид предполагает сам, предполагает, что другой индивид точно так же предполагает, и предполагает, что, как он предполагает относительно другого, так и другой предполагает относительно его самого» наличие некоторого числа характеристик общей им обоим ситуации [74, р. 55] *. Среди этих характеристик имеются определения каждого из входящих в ситуацию событий, причем каждое из этих определений имеет два конститутивных аспекта. Во-первых, оно включает то, что каждый индивид в данной ситуации будет считать личным. Во-вторых (и одновременно), оно будет включать в себя то, что Каждый индивид наряду с другими участниками ситуации «выбрал и интерпретировал [в качестве] реальных практических определений событий, дающих возможность их эмпирического отождествления, то есть практически достаточных определений» [74, р. 56]. Гарфинкель вслед за Шюцем говорит о «характерном различии между публично признаваемыми и личными, публично не высказываемыми, определениями событий», утверждая, что его изменение «остается под автономным контролем очевидца» (р. 56). Шюц, разумеется, объясняет это «характерное различие» при помощи тезиса о взаимности перспектив, согласно которому различные перспективы индивидуального видения социальной ситуации согласовываются благодаря принятию двух идеализаций: взаимозаменяемости точек зрения и совпадения систем релевантности. Согласно первой, двое или более социальных индивидов могут целесообразно взаимодействовать в общей ситуации потому, что каждый из них предполагает, что если он поменяется местами с любым другим, то увидит ситуацию такой же, какой видит ее другой, и точно так же другой увидит ситуацию такой же, какой видит ее он сам. Вторая идеализация, следующая из первой, состоит в том, что биографические особенности каждого из взаимодействующих индивидов (то есть специфические и уникальные аспекты его личности, характер, особенности индивидуального опыта и т. д.) считаются нерелевантными их наличным целям, ибо, как пишет Шюц, взаимодействующие индивиды «воспринимают актуально или потенциально общие объекты и их характеристики... как эмпирически изолированные, то есть с точки зрения их практической достаточности» [189, I, р. 12]. Таким образом, социальная ситуация сообща определяется всеми ее участниками, причем определяется иначе, чем каждый из них или кто-либо со стороны определяет ее в отдельности и независимо от этих индивидуальных определений. Так что понятие «общего знания» о ситуации, принадлежащего всем ее участникам, становится осмысленным независимо от уникальных обстоятельств их биографий и наличных целей (р. 11—15). Однако оценку Гарфинкелем работ Шюца как «замечательного исключения» среди работ других социологов, редко объясняющих, как возможен обыденный мир, можно было бы и не считать, как это часто представляется, скрытой критикой в адрес Парсонса, если бы в работах Парсонса удалось обнаружить основания для подобного рода объяснения. Можно было бы, в частности, утверждать, что включение индивида в ситуацию в качестве сознательного деятеля, каким его видят Шюц и Гарфинкель, адекватно описывается Парсонсом, когда речь заходит о «принятии обязанностей участия в конкретной системе взаимодействия». Однако такое утверждение шло бы вразрез с парсонсовской теорией социализации, в основе которой лежит понятие интернализации *. А это значит, что процесс определения индивидами ситуации действия едва ли можно охарактеризовать как сознательный процесс. Напротив, если принять во внимание, что «конкретная система взаимодействия», обязательство участия в которой принимает на себя парсонсовский член коллектива, «нормативно регулируется посредством общих ценностей и санкционированных этими общими ценностями норм», то становится ясно, что его определение ситуации действия жестко детерминировано и исчерпывается содержанием этих общих норм и ценностей. В отличие от Парсонса Шюц н Гарфинкель считают необходимой теорию социализации, основанную на понятии идентификации, предполагающей, что члены коллектива способны осуществлять «автономный контроль» над изменением совместного знания, определяющего их участие в ситуациях взаимодействия как средство управления обстоятельствами, в которых они преследуют свои сознательно поставленные цели. Но даже такие представления можно было бы согласовать с парсонсовской трактовкой члена коллектива, если бы определение общих ценностей н норм, управляющих конкретной системой взаимодействия, «обязательство участия» в которой принимает на себя индивид, считалось бы результатом его активного сознательного выбора. Но увы, природа и этого процесса заранее детерминирована — в данном случае тем, что Парсонс считает необходимыми условиями упорядоченного социального существования, то есть, в конечном счете, функциональными требованиями социальной системы'. Таким образом, общий запас знаний членов коллектива, если речь идет о Парсонсе, оказывается весьма жестко ограниченным этими безличными условиями. Такой вывод, кстати, подтверждается парсонсовским представлением об эволюционных универсалиях как наиболее эффективном средстве исполнения функциональных требований в условиях все большего усложнения социальных систем2. Шюц объясняет происхождение совместного знания совсем иначе — посредством эпистемологического взаимодействия, состоящего в языковой типизации. «Типизирующим медиумом par excellence, — пишет он,—является словарь и синтаксис обыденного языка. Повседневное просторечие представляет собой преимущественно язык наименований вещей и событий, а всякое наименование предполагает типизацию и обобщение, отсылающее ее к системе релевантностей, доминирующей в языковом сообществе, для которого наименованная вещь оказалась достаточно значимой, чтобы дать ей отдельный термин. Донаучное просторечие можно сравнить с сокровищницей, хранящей готовые, заранее конституированные типы н характеристики, социальные по своему происхождению и несущие с собой открытый горизонт неисследованных содержаний» [189,1, р. 14]. Само использование таких терминов и понятий, как «система релевантностей», «языковое сообщество», члены которого нашли вещь «достаточно значимой, чтобы дать ей отдельный термин» говорит нам о том, что упор здесь делается на активность и включенность самих членов коллектива в процесс определения ситуаций. Да и сказать, что язык несет с собой «открытый горизонт неисследованных содержаний», далеко не то же самое, что определить ограничивающие условия, при которых, как считает Парсонс, возможно совместно используемое знание. Однако и в настоящий момент, и далее нас интересует не Шюц и не Парсонс, а Гарфинкель. Проблема заключается в том, что сам Гарфинкель выражает свою признательность и Шюцу, и Парсонсу, чем лишь усугубляет противоречивость выдвигаемого им объяснения упорядоченного характера повседневных действий членов коллектива. Ибо если определять индивидов, как это делает Парсонс, то есть в относительно пассивном, детерминистском духе, то как они могут действовать с экзистенциальным самосознанием, которое Шюц приписывает им в качестве основы своего объяснения социального порядка, конструируемого ими для себя самих применительно к их собственным, сознательным интересам? Ответ, конечно, будет отрицательным: не могут. А это значит, что в работе Гарфинкеля вопреки соображениям, высказанным в сносках и obiter dictum', шюцевское понимание индивида превалирует над парсонсовским. Фактически Гарфинкель утверждает то же самое, указывая, что «исследовательские задачи» этнометодологии «не могут быть выполнены путем свободного изобретения, конструктивного аналитического теоретизирования, макетирования или обозрения книг, и этнометодология интересуется ими только как разновидностью организационно обусловленных мето- юв практического мышления» [74, р. VIII]. Труды Парсонса, вероятно, попадут в категорию «конструктивного аналитического теоретизирования» (хотя, возможно, кто-нибудь сочтет нужным отнести их к разряду свободного изобретения или макетов). В любом случае, согласно утверждению самого Гарфннкеля, для этнометодоло- гии они представляют интерес лишь как часть предмета ее исследований — этнометодологии формальной социологии. Однако гарфннкелевские ссылки на Парсонса, якобы совершенно удовлетворительно определившего важнейшее понятие члена коллектива, как будто опровергнут мысль о том, что оно имеет только эпифеноменаль- ное значение. Досадное сомнение остается С точки зрения этнометодологии основу систематической организации социальной жизни можно, по-видимому, обнаружить в шюцевском объяснении происхождения совместного знания членов коллектива. Это языковая типизация составляющих ее феноменов. Язык находится в центре любого из гарфинкелевских толкований и определений этнометодологии и проблематичных феноменов, составляющих ее центральную тему. Язык — главный механизм, посредством которого индивиды представляют свои повседневные действия «очевидно разумными и практически объяснимыми, то есть «описуемыми» в качестве организации обычных повседневных действий». Именно в общих терминах языка уникальный, или личный, опыт обретает свое мнимообъективное выражение в коде описаний его участниками. Однако эти описания являются рациональными версиями опыта участников— отчасти из-за требований лингвистической осмысленности, — так что общий язык является источником отношений рефлексивности между описанием участниками своего опыта и самим опытом. И наконец, именно в общем языке молчаливо предполагается или отчетливо формулируется контекст, в рамках которого постигается и анализируется опыт. Нужно отметить, однако, что язык Гарфинкель понимает весьма широко, включая сюда не только чисто вербальный язык, состоящий из общего словаря, грамматики и синтаксиса, не только язык слов, но и язык символов, жестов, выразительных движений, ритуал, манеры и т. д. Эту стооону дела мы подчеркиваем потому, что она важна для дальнейшего анализа. Первостепенная важность языка для этнометодологии Гарфинкеля становится особенно очевидной в используемом в ходе этнометодологического анализа методе разрушения стабильных и упорядоченных повседневных социальных ситуаций. Разрушению подвергаются как физические, так и вербальные свойства взаимодействия; при этом используются как жесты, так и разговорная речь, хотя обычно в каждый данный момент разрушению подвергается лишь какое-то одно свойство. Суть процесса в следующем: экспериментатор или аналитик, как участник повседневной социальной ситуации, отказывается интерпретировать описания переживаний, намерений, объяснений, ожиданий и т. д. остальных участников в терминах предполагаемого контекстуального знания на основе приобретенных в ранее пережитых взаимодействиях обобщенных представлений, в равной мере свойственных каждому участнику. Он формулирует отказ либо вербально, выражая сомнение в адекватности описаний, либо передает это сомнение мимикой и/или жестами. Так или иначе, объяснения признаются нерациональными, и ситуация становится неупорядоченной. Дальнейшее целенаправленное взаимодействие оказывается затруднительным (если вообще возможным), ибо исчезает его основа — общие обыденные предпосылки, на которых развертывается такое взаимодействие. Общий запас знаний признается недействительным, и участвующие вместе с аналитиком в данной социальной ситуации члены коллектива выставляются, по выражению Гарфинкеля, «культурными» или «рассудительными идиотами» *. Процесс этот можно объяснить на конкретном примере. Десятерых студентов-выпускников пригласили участвовать в исследовании, проводимом университетски*! отделением психиатрии с целью испытания новых психотерапевтических методик.
Каждому из них предложили рассказать об острой проблеме, по которой он хотел бы получить совет, а затем задать экспериментатору (представленному как опытный психотерапевт) несколько вопросов, па каждый из которых будет следовать односложный («да» или «нет») ответ. Испытуемый и экспе- риментатор-«психотерапевт» физически были изолированы друг от друга и соединялись двусторонней ра- шосвязыо. Получив очередной ответ, испытуемый должен был прокомментировать его так, чтобы не было слышно экспериментатору^ психотерапевту»; комментарий записывался па пленку. Студентам сказали, что обычно в таких случаях задается десять вопросов, и они, рчзумеет- ся, верили, что ответы будут серьезными и добросовестными. Фактически же экспериментатор'«пси\отерапевт - руководствовался перечнем ответов, где да» и «нет» были разделены поровну, но порядок их следования был заранее определен по таблице случайных чисел. Гаким образом, в эксперименте оказались нейтрализованными некоторые важнейшие переменные повседневного взаимодействия. Общий язык испытуемого и экспериментатора был сведен к вербальному разговорному уровню (ин- тонация, по всей вероятности, не могла служить переносчиком значений по причине искажения голоса при передаче); мимика и жестикуляция исключались вследствие физической изоляции испытуемого от экспериментатора. Так что смысл произносимых экспериментатором ответов зависел исключительно от интерпретации этих ответов самим испытуемым; в самом деле, ведь даже совпадение ответа с тем. что ожидал испытуемый, могло быть только случайным. Гарфинкель опубликовал в неотредактиро- ванном виде два протокола, зафиксировавших диалог испытуемого с экспериментатором и комментарии испытуемого по поводу этого диалога, а также свою собственную подробную интерпретацию данных эксперимента. Суть их состоит в следующем- там, где случайные ответы на тщательно продуманные и четкие вопросы производили впечатление бессмысленных, иррационапьных или оказывались неожиданными или не подходили по какой-то еще причине, испытуемый старался переинтерпретиро- вать их, по-новому формулируя контекст значений, общий, как он полагал, ему самому и «психотерапевту». Эта новая формулировка контекста отражалась в форме и содержании остальных вопросов, ответы на которые, по мнению испытуемого, должны были прояснить смысл первоначально непонятных реплик «психотерапевта». Если же ряд явно противоречивых ответов вызывал у испытуемого подозрение, что его просто-напросто дурачат, он отказывался от дальнейшего участия в эксперименте Сходные разрушающие эксперименты, однако, более, так сказать, повседневного характера заключались в том, что студенты-экспериментаторы должны были вовлекать своих друзей или знакомых в обычный разговор, а затем делать вид, что они не понимают значения обычных повседневных разговорных выражений, вроде «как дела?». Или студентам предлагалось по возвращении домой в течение примерно часа вести себя так, будто они квартиранты в своем собственном доме. Или -им предлагали вовлечь кого-то в разговор и действовать так, будто партнер сознательно стремится ввести их в заблуждение. Далее, их просили в обычном разговоре вдруг начать приближать свое лицо к лицу партнера так, чтобы носы их почти соприкоснулись. Реакция людей, участвовавших в этих экспериментах, часто принимала крайнюю форму. Так, из сорока девяти студентов, которым предложили вести себя как чужие в собственном доме, «девять или отказались от эксперимента (пятеро), или не смогли вести себя соответствующим образом (четверо). Четверо из отказавшихся объяснили, что они просто «побоялись», пятый не стал рисковать, ибо у его матери было больное сердце. Реакции членов семей студентов в оставшихся сорока случаях были различны — от «оцепенения» до взрыва «гнева и смущения» [74, р. 47]. Как пишет Гарфинкель, «реально воспринимаемое участниками деятельности окружение, лишившись своих общеизвестных оснований, становится «специфически бессмысленным»111. В принципе, поведение в такой бессмысленной среде ха- растеризуют замешательство, неуверенность, внутренний конфликт, психо-социальная изоляция, необъяснимая острая тревога с симптомами острой деперсонализации. Структуры взаимодействия оказываются соответственно дезорганизованными» (р. 55). Однако в значительном числе проанализированных Гарфинкелем ситуаций типичной реакцией индивидов на дезорганизацию оказывалось не смущение, оцепенение или гнев, а, скорее, стремление понять принципы, согласно которым можно реорганизовать ситуацию, вновь представить ее в качестве рационально объяснимой. В таком случае оказывается, что все участники повседневных ситуаций руководствуются предпосылкой, согласно которой «реальные действия личностей — это всегда рациональные действия в какой-то языковой игре» (р. 70). В таком -случае «программным» вопросом, встающим не только перед участниками, реорганизующими разрушенную ситуацию, но и перед социологами повседневной жизни, является вопрос: какова их игра? Иначе говоря, каковы правила, критерии или принципы этой особенной ситуации, руководствуясь которыми индивиды считают выдвигаемые друг другом объяснения рациональными и понятными, то есть практически осмысленными? Или, другими словами, как удается сделать эту ситуацию анализируемой в контексте? Ответ на этот программный вопрос в контексте работы Гарфннкеля кажется важным потому, что, открыв принципы, управляющие реализацией упорядоченных структур повседневного социального взаимодействия, мы обнаруживаем тем самым основу этнометодологии как социологического анализа. В контексте же традиционного социологического анализа открытие этих принципов осталось глубоко проблематичным, ибо Гарфинкель нигде не говорит о том, что, будучи открытыми, они дадут возможность гораздо более общего объяснения повседневных практических социальных взаимодействий, к которому стремится традиционная социология. Напротив, как Я старался показать, Гарфинкель пространно и подробно объясняет, каким именно образом и почему обнаруженные им принципы являются элементом контекстуальной организации каждого конкретного социального действия, в реализации которого они участвуют. Он прежде всего показал, что объяснения практических повседневных действий их участниками могут быть познаны. засвидетельствованы и оценены как опыт вообще лишь потому, что они осмыслены, связаны и понятны другим людям, помимо них самих. Причем реализуется это примечательное явление отнюдь не потому, что участники постоянно консультируются с такими формальными «перечнями» принципов рационального поведения, как те, что предлагаются традиционными школами социологического объяснения и числятся в профессиональной социологической литературе под рубриками «структурный функционализм», «социальный акционизм» и т. д. и т. п. '. 24* Именно поэтому, пожалуй, Гарфинкель подчеркивает, что этнометодологические исследования «не направлены на формулирование поправок или доказательство их необходимости... не формулируют коррективы к практическим действиям», и, наверное, по этим же причинам его работа, если она вообще была замечена авторитетными и/или традиционно ориентированными социологами, вызвала у них столь откровенную враждебность112. Она столь ясно показала серьезные трудности, возникающие при попытках сформулировать общие социологические положения, надежно объясняющие широкий круг социальных явлений и событий, что это стало резким вызовом тем социологам, которые ориентируются на традиционный идеал социологического объяснения, представляющий собой один из вариантов процессов объяснения в естественных науках и по привычке принимаемый за «научный метод»113. Ведь именно этот вариант объяснения придает огромное значение формулированию объяснительных положений в форме законов. Эмпирические обобщения, согласно этому подходу, должны быть почти универсально обоснованными при учете, разумеется, определенных и легко распознаваемых ограничений, которые считаются действующими в явлениях, действиях, событиях и т. п., для объяснения которых используются эти положения. Типичной реакцией на работу Гарфннкеля является отклик Голднера, считающего, что в ней, по-видимому, «допускается, что социальный мир покоится на молчаливых соглашениях, которые, как ни важны они в качестве основания всего остального, все же хрупки и довольно легко могут ускользнуть от нашего внимания. Короче говоря, культурный фундамент непрочен, и его надежность, по-видимому, частично основывается на том, что он полностью невидим и принят на веру. Но, как только мы его увидели, он довольно легко перестает быть опорой... Его [Гарфннкеля] внимание... сосредоточено, во- первых, на доказательстве... самого существования [этих разнообразных, молчаливо допускаемых правил] ?и, во-вторых, на доказательстве их способности выступать в роли надежного фундамента социальных взаимодействий... Подчеркивание этого ведет к пониманию такого рода правил как конвенций и, следовательно — к представлению об обществе как зависящем от чего-то просто конвенционального — то есть в конечном счете от правил игры... Все части общества, в том числе и наука ( с ее строгим методом), считаются зависимыми от этих основанных на здравом смысле произвольных правил и процедур [86, р. 392]. Если отвлечься от странной оговорки относительно того, что наука является «частью общества», а также от глубоко благоговейного (что вызвано, вероятно, противоположными утверждениями Гарфннкеля) отношения к «строгому методу», который якобы ставит науку как практическую социальную деятельность по ту сторону критического анализа, Голднер, видимо хочет сказать, что, хотя Гарфинкель в своих этнометодологических исследованиях открыл подлинные правила социальных взаимодействий, он не сумел объяснить их происхождение. Иначе говоря, Гарфинкель ответил на дескриптивный Еопрос: каковы правила социального взаимодействия? — но оставил без ответа более важную аналитическую проблему: откуда они появились? Если именно это имел в виду Голднер, то он совершенно не понял смысла гарфинкелевских аргументов. Ибо Гарфинкель весьма отчетливо показал, что эти правила, или «формальные свойства будничных, практических, основанных на здравом смысле действий», не только являются «признаками» этих действий, но и «не обеспечиваются ни из какого другого источника и никаким иным путем», почему и оказываются «анализируемыми только в контексте», то есть «изнутри» действительных контекстов... практических, основанных на здравом смысле действий», «реализации» которых они способствуют. Правила, следовательно, устанавливаются как таковые лишь благодаря их способности организовывать ситуации практической повседневной, обыденной деятельности — способности, которая доказывается лишь в ходе организации этих действий. Свидетельством того, что эти ситуации уже организованы посредством правил, как раз и является связность, рациональность, осмысленность и, наконец, понятность их описаний для участников. Следовательно, ответ на второй подразумеваемый Голднером вопрос заключается в следующем: правила происходят из «обстоятельств их применения»; они вырабатываются в ходе самой деятельности, которую они организуют. Именно в этом и состоят «рефлексивность» и «воплощенность» правил — феномены, как постоянно подчеркивает Гарфинкель, достойные благоговения и восхищения. Именно об этой стороне представлений Гарфинкеля пренебрежительно отозвался Голднер, ошибочно считая, что «это ведет к пониманию такогс рода правил как конвенций и, следовательно, к представлению об обществе как зависящем от чего-то просто конвенционального» ’. Именно рефлексивность и воплощенность прежде всего делают формальные свойства повседневных социальных взаимодействий феноменом, столь темным и непонятным с точки зрения традиционного социологического анализа. А тот факт, что они в значительной мере неотделимы от своего специфического контекста, делает их, по существу, недоступными для позитивистски ориентированных социологов-профессионалов. Ибо, хотя они и могут представлять собой то, что Дюркгейм называл «правилами социологического метода», они есть правила метода, доступные любому и используемые любым социальным деятелем в любом практическом действии, в котором он участвует. Использование их не является правом и правилом исключительно профессиональной деятельности социологов, и они не могут быть изъяты из их контекста, а затем объективированы как таковые. Именно поэтому важно отметить, что, несмотря на включение этого термина в само название дисциплины, этнометодология не является и не должна считаться методологией в том смысле, в каком этот термин применяется ко всем существующим традиционным социологическим методологиям ’. Это не означает, однако, что этнометодологические исследования лишены систематичности или что они не предполагают некоторых процедурных правил Помимо описанных Гарфинкелем программ, согласно которым исследуются практические действия, существуют, как свидетельствует его работа, по крайней мере две области социологического анализа, которые можно было бы использовать для установления их формальных свойств. Мы уже кратко обсудили их, рассматривая, обязан ли и чем обязан Гарфинкель Парсонсу и Шюцу. Применительно к Парсонсу ответ будет отрицательным, ибо правила повседневного социального взаимодействия обнаруживаются в глубоко интернализованных фундаментальных общих нормах и ценностях, воплощающих в себе факторы, детерминирующие и ограничивающие упорядоченные социальные взаимодействия. Такое объяснение происхождения правил упорядоченного взаимодействия предполагается всякий раз, когда Гарфинкель утверждает, что его понимание члена коллектива полностью совпадает с пониманием Парсонса. Тем не менее это утверждение следует отвергнуть как ошибочное, ибо в противном случае оказывается совершенно необъяснимой многократно продемонстрированная в этнометодологических экспериментах способность индивидов находить новые смысловые контексты и связные организационные принципы, в терминах которых реорганизуются разрушенные ситуации взаимодействия. Поэтому гораздо более плодотворной представляется концепция Шюца или по крайней мере направление, указанное Шюцем в его замечаниях о «словаре и синтаксисе повседневного языка» как «типизирующем медиуме par excellence». При посредстве языка специфический и уникальный опыт индивидов подвергается объективации первого порядка. Благодаря языку он обретает связность и осмысленность; он становится рациональным в самом процессе описания. В результате включенная в опыт языковая презентация поведения выступает как упорядоченное поведение. Так реализуется порядок, внутренне присущий самому процессу типизирования, — вот что подчеркивает Гарфинкель, обсуждая рефлексивность осуществляемых участниками описаний. Вполне обоснованным, следовательно, является предположение, что, изучая механизмы этого процесса, мы можем исследовать пути конструирования правил, организующих и структурирующих повседневные взаимодействия членов коллектива, — ведь именно этот процесс и есть источник этих самых правил.