Если бы Гарфинкель ставил целью этнометодологиче- ского анализа исправление недостатков традиционного социологического объяснения, то любая попытка — подобная той, что предпринята в настоящей главе, — определить общее значение его анализа должна бы та бы завершиться по традиции указанием новых перспективных областей исследования.
Однако самым, пожалуй, замечательным достижением этнометодологии является, как явствует из предпринятого в этой главе анализа работы Гарфинкеля, то, что она в корне подрывает три аксиоматичные черты традиционных способов социологического объяснения, а именно естественнонаучный характер его рациональности, его объективность и, следовательно, обоснованность существующих социологических обобщений. Этнометодология требует немедленного коренного пересмотра эпистемологических и философских корней социологического знания, с тем чтобы как можно точнее отразить чоезвычайно тонкую, двойственную и конструктивную природу социальных феноменов, составляющих его предмет. Некоторые социологи, рецензируя книгу Гарфинкеля, иоказали, что они не согласны с требованием такого пересмотра, сколь бы настоятельным оно ни выглядело114. Однако существует уже целый ряд содержательных работ, возникших в ответ на это требование Поэтому в заключение я хочу сделать вклад в пересмотр некоторых оснований социологии, проанализировав очень коротко достижения двух тесно связанных с социологией дисциплин, которые могут иметь значение для развития этнометодологических исследований. Их значение, по-видимому, обусловлено тем, что они представляют два подхода к выявлению языковой типизации. Эти две дисциплины — социальная антропология и лингвистика, а представляющие для нас особый интерес достижения в этих областях связаны прежде всего с именами таких мыслителей, как Клод Леви-Стросс115 и Ноэм Хомский116, Ведь труды обоих этих авторов свидетельствуют о существовании автономного уровня социокультурных феноменов, который рассматривается и как порождающий взаимодействия, и как несводимый к чему-либо иному. Оба автора настаивают на существовании некоею общего для всех людей процесса концептуализации. Хомский считает, что это лингвистический процесс, на том основании, что люди способны установить, что они знают что-то, лишь высказав или выразив это вербально. Таково, полагает Хомский, свойство всех людей. Однако ди самого Хомского почти никто (за исключением немногих европейских философов XVII—XVIII вв.) не уделял внимания универсальной природе этого свойства, возможно, из-за специфической культурной ориентации лингвистических исследований. Этот особый угол зрения объяснялся стремлением лингвистов и антропологов конца XIX — начала XX вв. найти и записать языки, находящиеся под угрозой бесследного исчезновения. А такая судьба действительно грозила языкам относительно простых по своей структуре обществ западного полушария, прежде всего языкам североамериканских индейцев. Понятно, что усилия исследователей были направлены на то, чтобы зафиксировать язык во всей его уникальности, тогда как аналитическое сравнение этих языков между собою и с другими языками проводилось редко117. Хомский же утверждает, что сравнительное исследование должно обнаружить во всех языках существенные общие структуры, ибо, хотя язык и представляет собой культурный феномен, он имеет четко различимые натуралистические характеристики. Эти характеристики — продукт нейрофизиологии человека, обладающей, как и они сами, безусловной объективной фактичностью. Значения лингвистических терминов, очевидно, являются культурно обусловленными, если не целиком культурно определенными, но механизмы лингвистических высказываний не таковы—они представляют собой универсальное свойство всех людей. Если это утверждение связать с тем, что люди могут установить, что они знают что-то, прежде всего благодаря способности выразить это знание в языке, то есть сделав его «рациональным и практически описуемым», и если к тому же признать, что правила, регулирующие повседневные социальные взаимодействия, представляют собой внутренние характеристики самого процесса типизации, а медиумом par excellence этого процесса, вслед за Шюцем, считать язык, то идея универсальной структуры языкового выражения и связанное с этой идеей направление исследований окажутся достойными внимания, если не прямого сотрудничества этнометодологов, интересующихся процессами порождения правил повседневного взаимодействия 118. Однако некоторые особенности социолингвистического подхода Хомского ограничивают с точки зрения этнометодологии возможности его применения. Во-первых, Хомский полагает, что языковые универсалии представляют собой глубинные структуры, между тем сравнн- тельная легкость разрушения структур повседневного взаимодействия свидетельствует, что их правила локализуются на более поверхностном уровне. Правда, крайняя степень дезорганизации поведения, возникающая вслед за разрушением ситуации в некоторых из экспериментов Гарфинкеля, говорит, вероятно, о том, что правила эти закреплены на уровне, гораздо более глубоком, чем кажется на первый взгляд. Во-вторых — это гораздо важнее,— лингвистика Хомского остается на стадии теоретического конструирования, ибо все его доказательства развертываются в системе понятий, в центре которой оказывается так называемый «идеальный языковой агент (слушающий-говорящий) в абсолютно однородном языковом сообществе, в совершенстве знающий язык и свободный от воздействия таких внеграмматических факторов, как ограниченность памяти, рассеянность, сдвиги внимания и интереса, случайные и характерные ошибки» [33, р. 3]. Вести этнометодологический анализ, опираясь на такого рода идеально-типический конструкт, — это лучший способ, будучи социологом, стать культурным или рассудительным идиотом. Как отмечает Гарфинкель, «существующие теории [описывающие формальные свойства знаков и символов] могут сказать много важных вещей о таких функциях знаков, как обозначение или индикация, однако все они молчат по поводу таких бесконечно более распространенных функций, как толкование, синекдоха, документированная репрезентация, эвфемизм, ирония и двусмысленность. В ходе поиска и анализа меток и индикаторов можно пренебречь ссылками на обыденное знание повседневных явлений, потому что ими пренебрегают сами люди. Анализ же иронии, двусмысленности, толкований и т. п. предъявляет иные требования. Любая попытка рассмотреть связный характер высказываний, значений или перспектив и структур требует учета обыденного знания повседневных явлений» [74, р. 71]. Именно по этой причине, как я говорил выше, язык в работе Гарфинкеля следует понимать предельно широко, учитывая, как это делает он сам в своих экспериментах и демонстрациях, что на формирование значений наряду с чисто вербальным выражением оказывают влияние мимика, различные движения, жесты, а также и те факторы, которые сознательно отбрасывает Хомский, конструируя своего идеального языкового агента. Так что, хотя лингвистика и может служить основой для изучения некоторой части процессов конструирования правил повседневного взаимодействия, исследование в целом должно развертываться на базе семиологии — дисциплины, описывающей функционирование любых, а не только вербальных и лингвистических символов и знаков.
Причем на базе семиологии, до сих пор неизвестной, ибо, как подчеркивает Гарфинкель, все известные семиологи занимаются формальными свойствами знаков и символов, подобно тому как традиционные модели социологического анализа заняты формализацией свойств социального взаимодействия, скрывающей рациональные черты их индексич- ности. Однако для этнометодологии наиболее веской причиной, делающей необходимым исследование правил конструирования повседневных взаимодействий в русле модифицированного подхода Хомского, является идея порождающей грамматики языка. Правила формулирования высказываний, представляющие собой грамматику языка, считаются порождающими в том смысле, что они дают возможность составления приемлемых предложений, число которых с точки зрения говорящего практически бесконечно. Так что никто, пожалуй, не может сказать одно и то же дважды, хотя слегка различающимся суждениям относительно одного и того же явления или же слегка различающимся описаниям одного и того же опыта по праву может быть приписан один и тот же смысл. Именно это порождающее свойство подтверждает шю- цевское понимание языка как «типизирующего медиума par excellence», играющее столь важную роль в работе Гарфннкеля. Кроме того, процесс порождения лингвистических высказываний может служить приемлемой гипотетической моделью процесса конституировання правил повседневного взаимодействия в ходе самого их выражения. Если же процесс выражения сам упорядочен согласно некоторым принципам функционирования натуралистических человеческих явлений, то возникает основа для выявления систематических общих принципов, которые должны частично объяснить общие свойства организации повседневной социальной жизни. Другими словами, может сложиться основа общей содержательной социологии повседневной жизни. Лингвистика Хомского не постулирует теории для объяснения того, как возникает знание в человеке и/или для человека, хотя можно сказать, что, объясняя с помощью языка социальную организацию знания, она тем самым проливает свет и на пути его возникновения. Точно так же и Леви-Стросс считает, что нужно принять на веру возникновение знания в человека, — в отличие от Дюркгейма, утверждавшего, что человеческое знание складывается посредством интернализации структур природной и социетальной организации119, — на том основании, что подход Дюркгейма делает этот процесс целиком обусловленным культурой. Напротив, опираясь на сравнительный анализ мифологий множества разнообразнейших культур, Леви-Стросс считает, что для человеческого духа (l’esprit humain) характерна общая структура всех его проявлений, то есть единообразие выражений всех людей. Ее особенная мифология — вот что, согласно Ле- ви-Строссу, определяет осознание, значение и смысл явления для любой культуры. Отсюда закономерный вывод о том, что его собственную работу, которая, как он подчеркивает, и эмпирична, и научна, можно по справедливости считать мифом [128, р. 5—14]. Детальный сравнительный анализ, полагает он, обнаруживает возможность прямого сопоставления мифов, совпадающих не по содержанию, но по структуре выражения: все они организованы в триаду, состоящую нз двух терминов в бинарной оппозиции и третьего, посредующего термина. Так строится любая система знания, любой набор значимых символов — от мифа индейцев хидатца о том, как они научились охотиться на орлов, до сочетания цветов в английских светофорах120. Столь значительное единообразие проявлений культуры приводит Леви-Стросса к выводу о том, что человеческое знание везде и всюду организуется одинаково. Эти общие характеристики познания коренятся в бессознательном, которое, согласно Ле- ви-Строссу, представляет собой естественный видовой признак человечества. В языке это бессознательное знание обретает свое особенное, культурно обусловленное выражение. Однако общая структурная модель заставляет всех людей, независимо от культурных различий, одинаково организовывать свои знания. В самом деле, триадическая схема реализуется (как можно было бы сказать, если бы она оказалась обоснованной) даже в постулируемом Леви-Строссом бинарном противопоставлении природных и культурных качеств человека, опосредуемых языком (также представляющим собой естественное свойство человека), дающим отдельным индивидам и группам возможность особенного культурно обусловленного выражения универсальных образов природного бессознательного. Таким образом, язык играет в леви- строссовской теории социального бессознательного роль порождающего механизма, что во многих отношениях напоминает построенную на правилах грамматику Хомского Существуют, однако, серьезные причины, заставляющие усомниться в значимости идей Хомского и Леви- Стросса для этнометодологов. Хомского, например, интересует прежде всего универсальная нейрофизиологическая основа языка, тогда как этнометодологи изучают язык в его практических социальных применениях, уделяя особое внимание характерной для такого рода применений индексичности языковых выражений. Это совершенно различные области исследования. Точно так же и Леви-Стросс стремится раскрыть универсальные структуры человеческого духа как формальные детерминанты всяческого знания — тезис, который сам в известном смысле «мифичен» с точки зрения его же, Леви-Стросса, собственной теории. Этнометодологи же исследуют практические процессы организации и описания действующими индивидами конкретных, практических действий как основанное на здравом смысле содержательное знание121. Ну и, конечно, ни лингвистика Хомского, ни структурализм Леви-Стросса не могут, разумеется, разрешить какую-либо из особенных проблем или выполнить какую- либо из специфических исследовательских задач этнометодологии. В противном случае этнометодология могла бы быть просто сведена к одной или к обеим названным дисциплинам. Так что единственное, что в них может иметь значение для этнометодологии,— это анализ порождающих свойств языка в одном случае и концептуализации— в другом. Феноменологическая и этнометодологическая критика традиционной социологии ясно продемонстрировала двойственную природу социальных явлений. Будучи продуктом действий человека, который в некоторых аспектах, имеющих отношение к его действиям, представляет собой природный феномен, социальные феномены тем не менее сконструированы и рефлексивны. Поскольку отчасти — хотя с точки зрения социологии это менее значимая часть — они не лишены природных свойств, может оказаться, что знание этих свойств (как оно дано, например, в трудах Хомского или Леви-Стросса) окажется источником идей для анализирующего социальные явления этнометодолога. Возможность эта, однако, ни в коей мере не умаляет важности коренной теоретической и предметной переориентации социологического анализа, уже начатой этнометодологами и в столь значительной мере связанной с работой Гарфннкеля