3.1. Нужна ли теоретическая социология для России? Постановка вопроса А.Ф. Филипповым
Для того чтобы работала новая система показателей, необходимы новые теоретические конструкции, в рамках которых содержались бы новые ответы на вопрос о норме, отклонении, о кризисе и стабильности, о перспективах динамики «кризисного социума».
Имеющиеся в нашем профессиональном сообществе пессимистические или оптимистические оценки ситуации чаще всего теоретически очень слабо обоснованы. Скорее, они складываются под влиянием политических симпатий и антипатий и весьма редко включают в свой багаж теоретические конструкции, разработанные в социологии как направление современного гуманитарного знания. В свете сказанного трудно не согласиться с достаточно жесткой оценкой состояния теоретической социологической мысли в современной России, которую дает в своей известной статье А.Ф. Филиппов. Он утверждает, что в сегодняшней России есть некоторая теоретическая деятельность, но теоретической социологии как признанной системы объяснения фактов не существует294. А поскольку социология выступает в качестве коммуникации в обществе и об обществе, постольку это означает, что само общество не осмысливает себя теоретически. «Наше общество, — считает этот автор, — отличается отсутствием “критической рефлексии”... Как бы ни оценивать вклад каждого ученого в отдельности, в основном отечественная социология пережила бесславное десятилетие». Представитель второго поколения социологов по профессии весьма резко отзывается о своих предшественниках, заявляя о «коллективной деградации интеллектуалов в ходе так называемых реформ». Значительная часть этих интеллектуалов достаточно оперативно поменяли свои политические пристрастия. Но, по мнению А.Ф. Филиппова, «и бесстыдная хвала, и безоглядная хула существующего одинаково заставляют усомниться в научной состоятельности»295. Теоретическая социология в России, утверждает автор, возможна лишь при трех условиях: 1) если будут предприниматься попытки сформировать собственную фундаментальную теорию с учетом уникального социального опыта этой страны; 2) если эти попытки будут соответствовать стандартам, разработанным на мировом уровне теоретического мышления; 3) если будет развиваться социологическая коммуникация по теоретическим проблемам. Центральная проблема сформулирована автором так: «Каким образом можно пользоваться теоретическим инструментарием, не перенимая в свои построения чуждых образов социальности. Решением же может быть только создание собственной теоретической социологии, в том числе и как комплекса амбициозных концепций»296. В самой формулировке проблемы заключается вопрос: какие «образы социальности» должны рассматриваться как «чуждые» и как «нечуждые (свои)»? Возможно, за этим скрыта проблема определения понятия «общество» и конкретных «национальных» или «государственных» обществ, которые в обыденном словоупотреблении подчас оказываются неразличимыми. Более того, важно было бы прояснить, что автор имеет в виду под «социальностью», примыкает ли он к какой-либо традиции в толковании этого понятия или придает ему свой собственный смысл? Имеет ли это отношение к дискуссии о формационном и цивилизационном подходах, к вопросам интерпретации места России в глобальном пространстве, к оценке ее «имперскости» или «цивилизаторской миссии»? А что представляет собой «теоретический (отнюдь не методический) инструментарий»? Весь понятийный аппарат современной социологии или его критически осмысленную (каждым теоретиком по-своему) определенную часть? А.Ф. Филиппов полагает вместе с тем, что ситуация с теоретической социологией не так плоха — нам только не хватает какого-то решающего сдвига, чтобы теоретическая деятельность кристаллизовалась, чтобы появилась собственно теория. Первый шаг в этом направлении должен состоять в осмыслении четырех альтернатив, возникших перед социо- логом-теоретиком. Наличие этих альтернатив, по мнению автора, «блокирует социологическую коммуникацию и не позволяет осуществить решающий шаг в теоретическом мышлении». При этом он полагает, что дело не только «в наличии нескольких заблуждений, блокирующих и познание, и коммуникацию... Ложны не только те или иные положения как таковые, но и те альтернативы, в рамках которых они возникают»297. Большая часть этих альтернатив уже сформулирована в социологическом дискурсе как обозначившиеся направления теории, имеющие собственные методологические обоснования философско-умозрительного характера298. Однако проследим, как они интерпретируются А.Ф. Филипповым. Первая из таких альтернатив — противоположность объективизма и конструктивизма. Это своего рода две исходные методологические установки рассмотрения любой социальной ситуации: объективизм настаивает на выяснении общих закономерностей (вписать российскую ситуацию в закономерности мировой истории); конструктивизм предлагает проанализировать способ возникновения этой ситуации через последовательность конкретных событий — созидающих новую ткань социальных отношений. Обе методологические установки, считает автор, у нас «совершенно не отрефлектированы. Обе ориентации препятствуют теоретическому исследованию, так как в одном случае достаточно указать на фундаментальные закономерности или структуры, а в другом — на реальный или предполагаемый эффект преобразующей деятельности. В обоих случаях нет нужды изучать действительно сложные взаимосвязи, пеструю, переливчатую социальность, полную случайностей, загадочных символов, возможностей неоднозначного решения проблем»299 (выделено мной. — А.З.). Более того, в рамках этой альтернативы фор- мируется рассмотрение социальности либо как неполитического, либо как политического явления.
Эта альтернатива не потому блокирует коммуникацию, что она ложна, напротив, она ложна потому, что блокирует коммуникацию. Вторая альтернатива состоит в ориентации либо на западную социологию, либо на русскую традицию в социологии. Эта альтернатива ложна хотя бы потому, что «никакой ориентации на русскую социологию в качестве теоретически состоятельной позиции сейчас не может быть... В русской социологии не появилось классика в том смысле, в котором мы называем классиками М. Вебера, Э. Дюркгейма, Ф. Тённиса, Г. Зиммеля, Т. Парсонса. А значит, был упущен единственный на то время шанс избежать рокового для всей научной продукции приговора: устарело!»5*. В то же время парадокс, отмеченный А.Ф. Филипповым, состоит в том, что теоретические коммуникации по поводу России оказываются социологическими, только если они подключаются к «западным» социологическим теориям. В связи с этим стоит высказать соображение по поводу перечня классиков. Расширение поля социологии позволяет каждому социологу увеличивать и уменьшать список авторитетов. В западных университетских курсах социологии достойное место занимает К. Маркс, без внутренней полемики с которым М. Вебер не смог бы сформироваться как социальный мыслитель. Социальными мыслителями Россия далеко не бедна, но с социологами ей повезло меньше, поскольку российская система образования долгое время не включала в свой корпус кафедру социологии. Классики же, названные А.Ф. Филипповым, все как один носили профессорские мантии! Кроме того, А.Ф. Филиппов отмечает, что с западническими теоретическими ориентациями в социологии не все оказывается так просто, прежде всего ввиду того, что западная социология не едина. А это значит, что необходимо иметь в виду не отдельное направление социологии, а западную «теоретико-социологическую коммуникацию» в ее целостности и противоречивости. В какой-то мере это верно. Но не следует ли принять во внимание и тот факт, что многие теоретические конструкции, оказавшие огромное воздействие на судьбы России, имели «западное происхождение»? Для ясности подчеркну, что речь идет о влиянии марксизма на политику Советской России: ведь ленинская интерпретация марксизма стала официальной доктриной советской власти после Октябрьской революции. К сожалению, историческая наука не может оценить, каков бы был синтез именно этого варианта марксизма и практической политики большевиков после 1922 г.: выше мы рассказали о судьбе последнего представителя марксистской теоретической социологии, расстрелянного в начале 1938 г.300 А как быть с оценкой социологической коммуникации, имевшей место на конгрессах MCA и в реализации определенных проектов советского периода?301 «Шанс» общества, о котором пишет А.Ф. Филиппов, состоит прежде всего в адекватной оценке если не предков, то непосредственных предшественников. Третья альтернатива: ориентация на социологию или культурологию. Эту альтернативу можно было бы и не выделять в качестве самостоятельной, но дело в том, что «приверженцы социологии удручающе некультурны... в том смысле, что смысловая составляющая социальной жизни в ее связности, развитии и новейших проявлениях чужда их теоретической установке. А культурологи не проявляют интереса к социальной структуре, классам, неравенствам, миграциям, конфликтам, социальным системам и т.п.302». Поэтому преодоление противоположности социологии и культурологии требует огромных усилий. Четвертая и последняя альтернатива: системосозидание — бытописательство. Решительно отвергая обе стороны этой альтернативы, А.Ф. Филиппов высказывает ряд важных суждений. Если попытки построения всеобъясняющих систем носят мертворожденный характер, то это не означает отрицания возможностей построения «обширной концепции (выделено мной в качестве термина, вводимого автором. — А.З.), в рамках которой идет речь об освоении все новых и новых областей опыта»303. Что касается бытописательства, то оно приобретает смысл лишь в том случае, если по ходу его представления выявляется некоторое значимое теоретическое обобщение. В качестве примера автор обращается к трудам Н. Элиаса, который не обходится без общей теории цивилизационного процесса и который предлагает понятие фигурации в качестве определенного противовеса понятию социальной системы. Сама постановка вопроса о значении каждой из выделенных альтернатив представляется исключительно важной для дальнейшего развития теоретической социологии в России. Но в каком смысле эти альтернативы «блокируют» положение дел в этой области? Может быть, прояснение их содействует решению этой задачи? Во всяком случае, следует поддержать вывод, предложенный автором статьи: «Мы делаем выбор в пользу плотного описания уникальной социальной реальности (в том смысле, как это сформулировал Гиртц304), нагруженного теорией, специально разрабатываемой для потребностей научного объяснения»305. Это своего рода программный и многообещающий тезис, центральным понятием которого остается «уникальная социальная реальность». Поскольку в работах некоторых других российских авторов подчеркивается значение иных авторитетов306, то было бы полезно разобраться в соотношении разных теоретических конструкций. Немалые возможности для анализа российской «уникальной социальной реальности» предоставляет и такое направление, как социология конфликта, а также работы российских социологов, анализирующих российский кризис в его различных фазах и проявлениях307. Может быть, именно здесь заключаются возможности преодоления «блокирующих альтернатив», охарактеризованных А.Ф. Филипповым.