XVIII. ПОЛИТИЧЕСКАЯ И НАУЧНАЯ ПОЛЕМИКА (1956—1957)

При таких обстоятельствах и в Федеративной Республике надо было намечать вехи будущего развития в этой области. Первой задачей было, естественно, строительство экспериментального реактора, на котором физики и инженеры, вообще немецкая промышленность могли бы изучать технические проблемы этой новой области. Важная роль в проекте сама собой выпала на долю руководимого Карлом Виртцем отделения физики нашего геттингенского Института Макса Планка. Здесь еще сохранялся весь опыт конструирования реактора во время войны и здесь же по мере возможности следили за последующим техническим прогрессом в этой области, изучая научную литературу и материалы научных конференций. Аденауэр стал поэтому чаще привлекать меня к переговорам с должностными лицами и представителями промышленности, заботясь о том, чтобы предварительные планы также и с научной точки зрения отвечали требованиям дела. Для меня было новым, хотя и не совсем неожиданным переживанием убедиться в том, что даже в демократически управляемом государстве с упорядоченными правовыми формами столь важные решения, как решение строить новую атомную технику, могут приниматься не только с точки зрения фактической целесообразности; что речь идет скорее о сложном балансировании между отдельными интересами, в которых трудно разобраться и которые часто препятствуют пользе дела. И несправедливо было бы поставить все это в укор политикам. Гармонизация противоречивых интересов с учетом единства и действенной жизнеспособности общества принадлежит, наоборот, как раз к их важнейшим задачам, выполнение 330 которых им нужно по возможности облегчать. Конечно, в таком балансировании между различными экономическими и политическими интересами у меня не было опыта, и поэтому мне удавалось добиться на таких переговорах меньшего, чем я надеялся.

В нередких у меня в то время беседах с моими ближайшими сотрудниками я пришел к мнению, что было бы целесообразным соорудить первый предназначенный для технических целей экспериментальный реактор в непосредственной близости от нашего института. С этой целью для института в расширяющихся с течением времени технических комплексах нужно было подыскать более обширный участок, и я стоял за место вблизи Мюнхена. Надо признаться, что в моем предложении играли роль и личные мотивы, потому что с юношеских и студенческих лет у меня были старые связи с этим городом. Но и независимо от этого близость к такому важному и открытому для современного мира культурному центру, как Мюнхен, представлялась мне благоприятным условием для работы института. С другой стороны, в пользу тесного сотрудничества между институтом и вновь образуемым Центром по атомной технике было то соображение, что таким путем удавалось лучше всего использовать опыт института, приобретенный за годы войны, и что соответственно обученные кадры нашего института действительно хотели заниматься атомной техникой и, следовательно, не могли поддаться искушению использовать немалые средства Технического центра на другие цели. Но вскоре я заметил, что влиятельные представители промышленности не проявляют подлинного интереса к подобному техническому нововведению в Баварии; справедливо или несправедливо, они решили, что условия в Баден-Вюрттемберге благоприятнее, и поэтому выбор в конце концов пал на Карлсруэ. Однако странным образом было предусмотрено и новое здание для нашего Института Макса Планка в Мюнхене, и мы с удовлетворением узнали, что правительство земли Бавария взялось за это строительство. Карла Виртца попросили вместе с его специалистами по технике реактора выделиться из института и переселиться в Карлсруэ. Карл Фридрих получил приглашение занять должность профессора философии в Гамбургском университете.

Я был не очень обрадован этими решениями, в которых, правда, учитывались мои личные пожелания относительно Мюнхена, но игнорировались практические преимущества развития атомной техники вблизи нашего института. Мне было печально, что долголетнее тесное сотрудничество с Карлом Фридрихом и Карлом Виртцем подходило теперь к концу, и меня тревожил вопрос, достаточно ли упорно вновь создаваемый в Карлсруэ Центр по мирному использованию атомной техники сможет противостоять проискам тех, кто хотел бы использовать столь большие средства для иных целей. Беспокоило меня и то, что для людей, призванных принимать здесь важнейшие решения, границы между мирной атомной техникой и атомной военной техникой были столь же зыбкими, как между атомной техникой и фундаментальным теоретическим исследованием атома.

Эти опасения усиливались еще и тем, что хотя и не среди немецко- ко населения, но в политических и экономических кругах нередко выражалось мнение, что атомное вооружение именно при данной ситуации в мире является одним из эффективнейших средств защиты от внешней угрозы и что поэтому его нельзя исключать также и для Федеративной Республики. В противоположность этому я, подобно большинству моих друзей, был убежден, что атомное вооружение способно лишь ослабить внешнеполитическое положение Федеративной Республики и что, стремясь получить атомное оружие в той или иной форме, мы можем только повредить себе. Возмущение действиями наших соотечественников в годы войны было еще слишком распространено, чтобы люди могли примириться с атомным оружием в немецких руках. В различных переговорах, которые я в то время вел с федеральным канцлером, он тоже показался мне чутким к тому доводу, что в вопросах вооружения Федеративная Республика должна всегда делать лишь минимум требуемого от нее союзниками. Однако и тут дело шло, естественно, о балансировании между весьма различными и трудно сочетаемыми интересами.

Среди моих друзей Карл Фридрих особенно часто возвращался к этой теме; а позднее он взял на себя инициативу политического шага. Один из наших многочисленных диалогов мог начаться таким моим вопросом к Карлу Фридриху: «Как ты расцениваешь будущее нашего института? Меня беспокоит, что работы по атомной технике будут вестись в полном отрыве от него. Разумеется, на нашу долю остается еще много чисто научных задач. Однако в чьих интересах такой разрыв? Только ли мое — возможно, несколько эгоистическое — предположение выбрать Мюнхен вызвало этот разрыв? Или же существуют объективные основания для того, чтобы будущий Центр по мирному использованию атомной техники возник отдельно от Общества Макса Планка?»

— В подобных наполовину политических вопросах,— отвечал Карл Фридрих, — понятие объективного определить очень трудно. Техническое предприятие такого рода ведет, как следствие, к серьезным экономическим изменениям в местности, выбранной для его размещения. Там получат работу многие люди, для которых, возможно, потребуются новые поселки; промышленность, занимающаяся производством энергии и использованием отходов, развернет там новые предприятия с новыми задачами. Так что тот или иной город или федеральная земля начинают казаться пригодными в качестве местоположения для подобного предприятия по вполне объективным причинам. Здесь нужно — подобно тому, как мы это с тобой выяснили в Фарм-Холле относительно атомной бомбы, — рассматривать решение о местоположении предприятий по мирному использованию атомной техники как часть планирования всего технико- экономического развития Федеративной Республики; мало думать только о том, где быстрее всего удастся построить функционирующий реактор. Нужно допустить и другие основания, диктуемые взаимосвязью целого. —

Конечно, с такими основаниями нужно считаться. А ты думаешь, что они здесь играли главную роль? — спросил я. —

Этого я не знаю, и здесь начинаются мои собственные опасения. Как тебе известно из опыта неоднократных совещаний, для большинства неспециалистов трудно отграничить планируемое нами предприятие, с одной стороны, от работ по созданию военной техники, а с другой — от научного исследования. Поэтому всегда — но это, возможно, не так уж важно — сохранится тенденция к проведению в новом центре также и фундаментальных исследований, не имеющих непосредственного отношения к техническому применению; и всегда — что уж намного опаснее — будет присутствовать другая тенденция: выгадывать при мирном использовании атомной энергии что-то и для позднейшего военного применения, например в связи с получением плутония. Несомненно, Карл Виртц приложит максимальные усилия к тому, чтобы бескомпромиссно проводить линию исключительно мирной атомной техники. Однако в противоположном направлении могут действовать мощные силы, против которых один человек едва ли устоит. Нам надо попытаться получить от нашего правительства ответственное заявление о том, что оно не ставит своей целью производство атомного оружия. Но правительство понятным образом склонно оставить за собой как можно больше возможностей. Оно едва ли позволит связать себе руки. Можно подумать и о нашем заявлении перед общественностью. Но имеют ли подобные призывы какое-либо значение? В прошлом году ты ведь участвовал в составлении одного заявления, подписанного на острове Майнау рядом физиков. Ты им доволен? —

Я, правда, участвовал в нем, но я в принципе ненавижу такие манифестации. Когда люди публично заявляют, что хотят мира и выступают против атомной бомбы, то это просто глупая болтовня. Ведь всякий, у кого пять его чувств в порядке, и без того за мир и против атомной войны, и ему не нужно для этого заявлений ученых. Правительства используют подобные манифестации в собственных политических расчетах, они сами охотно выступят за мир и против атомной бомбы, только с той небольшой оговоркой, что, естественно, имеется в виду мир, выгодный и почетный для собственного народа, и что речь идет прежде всего о презренных атомных бомбах других стран. В конце концов ничего и не будет достигнуто. —

Все-таки население еще раз задумается над тем, сколь абсурдной была бы война с атомным оружием. Не будь такое предостережение неразумным, ты, конечно, едва ли подписал бы заявление в Майнау. —

Пожалуй; но чем шире и необязательнее такое заявление, трм менее оно действенно. —

Ладно, тогда нам надо просто придумать что-нибудь получше, раз мы хотим добиться, чтобы у нас действительно было предпринято нечто новое. —

Старая политика, т. е. экономическая и политическая мощь, нажим через угрозу оружием у большинства, особенно вне Германии, все еще считается реалистической, хотя она давно уже противоположна всякому реализму. Недавно от одного члена нашего федерального правительства я услышал тот довод, что если Франция будет располагать атомным оружием, то и Федеративная Республика имеет право требовать для себя того же. Я, естественно, сразу же запротестовал. Но испугала меня в этом доводе не сама поставленная цель, а скрывающаяся за ней предпосылка. В качестве само собой разумеющейся истины выставляется, что обладание атомным оружием явилось бы для нас политическим преимуществом, и вопрос лишь в том, как поскорее достичь этой желанной цели. Боюсь, что защитники этого мнения всякого человека, который думает иначе и подвергает сомнению самую их предпосылку, сочтут безнадежным мечтателем — или в лучшем случае ловким мошенником, который преследует иные политические цели, чем говорит, ну, например, хочет присоединения Федеративной Республики к России. —

Сейчас ты утрируешь, потому что рассержен. Политика нашего федерального правительства явно разумнее, и есть много промежуточных ступеней между атомным вооружением и полной пассивностью, надеждой на чужую помощь. Но так или иначе мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы воспрепятствовать развитию событий в неверном направлении. —

Это будет очень нелегко. Если я чему научился из событий последних месяцев, так это тому, что человек не может одновременно заниматься двумя вещами, политикой и наукой. Во всяком случае, у меня для этого не хватает сил. Ничего странного тут нет. Всегда в расчет принимается только полная отдача, в политике так же, как в науке; половинная никогда ничего не стоит. Поэтому я попытаюсь снова вполне погрузиться в науку. —

Это будет неверный шаг. Политика не только призвание специалистов и профессионалов, но и долг каждого человека, если мы хотим предотвратить катастрофы, подобные 1933 году. Ты не должен уклоняться от нее, особенно когда дело идет о последствиях развития атомной физики. —

Хорошо, когда тебе понадобится моя помощь, я в твоем распоряжении.

Летом 1956 года, когда велись такие беседы, я почувствовал себя уставшим, и мне казалось, что я на пределе своих сил. Среди прочего, меня угнетал научный спор с Вольфгангом Паули, которого я не мог убедить в правоте своих взглядов по одному очень важному для меня вопросу. На конференции в Пизе за год до того я выдвинул ряд новых необычных предположений по поводу математической структуры теории элементарных частиц, и Вольфганг не согласился с ними. Вольфганг сам изучил сходные варианты на математической модели, разработанной американским физиком китайского происхождения Ли, и пришел к выводу, что я на ложном пути. Я не мог ему тут поверить. Вольфганг критиковал меня со свойственной ему в таких случаях остротой. — Твои замечания, — писал он в одном письме из Цюриха, — призваны главным образом служить свидетельством того, что ко времени Пизанской конференции ты фактически уже ничего не понимал в собственных работах.

Сначала я был слишком истощен, чтобы с полной силой взяться за поставленную им трудную математическую проблему, и решил сделать длительный перерыв для отдыха. Я отправился со всей своей семьей на каникулы в Лизелейе, маленький курорт на острове Зеландия в Дании, и поселился там на ферме, расположенной всего в 10 километрах от загородного дома Бора в Тисвильде. Мне хотелось еще раз использовать возможность подолгу бывать с Нильсом, не злоупотребляя в то же время его гостеприимством. Это были счастливые недели. Взаимные визиты прогоняли усталость и давали возможность восстановить связь между нашим общим прошлым и изменившимся между тем миром.

Спустя несколько недель после возвращения из Дании я тяжело заболел и долгое время был вынужден лежать в постели. О работе пока нечего было и думать, а за политическими дискуссиями, которые Карл Фридрих и еще несколько наших друзей вели с правительством, защищая наши положения, я был в состоянии следить лишь издалека. В первый же день, когда я снова смог встать с постели, — а между тем подошел уже конец ноября — у меня в доме состоялось совещание «восемнадцати геттингенцев», как оно позднее было названо, причем было составлено и подписано письмо к тогдашнему министру обороны, прежнему министру по атомной энергии Штраусу. Мы писали в нем, что если не получим на свое письмо удовлетворяющего нас ответа, то хотим сохранить за собой право выступить перед общественностью с изложением наших взглядов по вопросу об атомном вооружении. Я был рад, что Карл Фридрих взял инициативу этого шага на себя; я мог пока лишь наблюдать и в лучшем случае помогать вполсилы. В последующие недели, когда силы, хотя и очень медленно, возвращались ко мне, я попытался довести до какого-то решающего завершения свой спор с Вольфгангом. Дело шло о моем предложении в целях формулирования природных законов для элементарных частиц расширить математическое пространство, которое со времен квантовой механики применялось для подобных целей и которое физики несколько неточно называли «гильбертовым пространством». Стимул к расширению этого пространства путем допущения несколько более общей метрики, чем в квантовой механике, был еще 13 лет назад дан Полем Дираком. Но Вольфганг доказал тогда, что при этом величины, которые в квантовой механике должны интерпретировать- ся в качестве вероятностей тех или иных процессов, в ряде случаев могут принимать и отрицательные значения, так что подобной математике уже нельзя было дать разумной физической интерпретации. Примерно ко времени Пизанской конференции Вольфганг со всей подробностью провел свою критику на предложенной Ли модели. Я в своем докладе в Пизе, наоборот, снова возвратился к предложению Дирака и заявил, что в определенных описанных мною случаях критика Вольфганга оказывается недействительной. Вольфганг, понятным образом, мне здесь не поверил.

Тогда я попытался математическими методами самого Вольфганга доказать, с использованием модели Ли, что в названных мною особых случаях трудности можно обойти. Лишь к концу января я продвинулся достаточно далеко, чтобы более или менее ясно сформулировать свое доказательство в письме к Вольфгангу. Правда, одновременно с этим и состояние моего здоровья снова так ухудшилось, что врач посоветовал мне уехать из Геттингена и пожить до основательного выздоровления в Асконе у озера Лого Маджоре на попечении Элизабет. Переписка, которую я вел с Вольфгангом из Асконы, до сих пор остается для меня ужасным воспоминанием. С обеих сторон велась ожесточенная борьба, с крайним напряжением мы стремились к математической ясности. Мое доказательство сначала было еще не во всех пунктах прозрачным, и Вольфганг не мог понять, куда я клоню. Снова и снова пытался я детально изложить свои соображения, и снова и снова Вольфганг возмущался тем, что я не хочу учитывать его критику. В конце концов он почти потерял терпение и написал мне: «Это твое письмо никуда не годится. Почти все в нем я считаю безнадежно ошибочным... Ты просто повторяешь свои навязчивые идеи и ложные умозаключения, как если бы я ничего тебе не писал. Я поэтому только потерял время и должен теперь прервать наш спор...» Но я не мог уступить, и, хотя моя болезнь то и дело вспыхивала снова, вызывая приступы головокружения и депрессию, я хотел добиться полной ясности. В конце концов мне удалось — почти за шесть недель крайнего напряжения — пробить брешь в обороне Вольфганга. Он понял, что я не вхожу в общее решение поставленной проблемы, а занят только специальной группой решений, и что только в отношении этой специальной группы я отстаиваю возможность физической интерпретации для своей математической модели. Так был сделан первый шаг к соглашению, и после проработки разных математических подробностей мы в конце концов убедились, что вполне поняли проблему. Таким образом, необычная математическая схема, которую я хотел положить в основу теории элементарных частиц, не содержала по крайней мере бросающихся в глаза внутренних противоречий. Конечно, это еще не доказывало ее действительной применимости. Однако существовали другие причины считать, что решения нужно искать именно в данном пункте, и я теперь мог продолжать работу во взятом направлении. По возвращении из Асконы я был еще раз вынужден тщательно обследоваться в университетской клинике в Цюрихе. Я использовал этот повод для встречи с Вольфгангом, кото- рая теперь протекала вполне мирно, так что Вольфганг в заключение констатировал только «скучное единодушие». Таким образом, «ас- конская битва», как мы позднее в шутку называли наш спор в письмах, пришла к своему концу и принесла плоды.

Последующие недели я провел в Урфельде в нашем старом доме на Вальхензее и отдохнул там намного лучше, чем раньше в Асконе. Вернувшись в Геттинген, я узнал, что политическая полемика по вопросу об атомном вооружении достигла критической остроты. Федеральное правительство не пожелало перед нами, физиками, связать себя в вопросе об атомном оружии определенным курсом. Это было понятно, однако увеличивало наше опасение, что будет избрано неверное направление. Но потом Аденауэр в одной публичной речи заговорил о том, что атомное оружие в принципе представляет собой просто усовершенствование и усиление артиллерии и что по сравнению с обычным вооружением речь идет лишь о количественном различии. Подобное изложение дела показалось нам далеко выходящим за рамки терпимого. Оно было призвано чуть ли не навязать немецкому населению совершенно ложный взгляд на действие атомного оружия. Поэтому мы сочли себя обязанными действовать, и Карл Фридрих высказал мнение, что нужно выступить с заявлением перед общественностью.

337

12 В. Гейзенберг

Мы быстро сошлись в том убеждении, что оно не должно быть благодушной манифестацией общего характера в пользу мира и против атомной бомбы. Мы должны были поставить перед собой совершенно определенные цели, при данных обстоятельствах, по-видимому, вполне осуществимые. Две цели напрашивались здесь сами собой. Во-первых, надлежало полностью проинформировать немецкое население относительно действия атомного оружия, воспрепятствовав всяким попыткам замаскировать или приукрасить его. Во-вторых, следовало добиваться изменения позиции федерального правительства об атомном вооружении. Поэтому заявление должно было ограничиваться лишь Федеративной Республикой, и мы должны были со всей ясностью сказать, что обладание атомным оружием для Федеративной Республики означает не повышение безопасности, а увеличение угрозы. Что думают об атомном оружии другие правительства или народы, должно было оставаться для нас в данном случае совершенно безразличным. Наконец, мы считали, что нашему заявлению придаст вес то, что мы лично свяжем себя обязательством отказаться от любого участия в работе над атомным оружием. Подобный отказ был для нас естественен уже потому, что и во время войны — конечно, благодаря тому, что нам очень повезло — мы тоже отделались от работы над атомным оружием. Карл Фридрих обсудил все подробности с нашими друзьями. Поскольку я еще вынужден был придерживаться щадящего режима, от большинства встреч и переговоров меня освобождали. Текст заявления был затем составлен Карлом Фридрихом и после внесения поправок на общем совещании одобрен всеми восемнадцатью геттингенскими физиками.

Текст заявления был опубликован в печати 16 апреля 1957 года и, по-видимому, произвел сильное впечатление на общественность. Уже через несколько дней мы, по всей вероятности, были близки к достижению нашей первой цели, потому что ни с какой стороны не делалось серьезных попыток умалить воздействие атомного оружия. Позиция федерального правительства была неоднозначной. Аденауэр, похоже, был задет акцией, которая грозила расстроить тщательно продуманный им политический курс, и пригласил нескольких геттингенцев, среди них и меня, на совещание в Бонн. Я отказался, потому что не мог себе представить, чтобы новый обмен мнениями был в состоянии привести к сближению позиций, да и по состоянию здоровья я не чувствовал себя способным к упорному спору. Аденауэр позвонил мне, желая меня переубедить, и произошла продолжительная политическая полемика, которая, как мне кажется, в существенных чертах сохранилась у меня в памяти.

Аденауэр прежде всего указал на то, что до сих пор мы по всем принципиальным вопросам хорошо понимали друг друга, что для мирной атомной техники в Федеративной Республике сделано многое и что наше геттингенское воззвание в значительной мере основано на недоразумении. Было ясно, что он считает себя вправе требовать от нас, чтобы мы внимательно прислушивались к аргументам, побудившим его стремиться обеспечить для себя в вопросе об атомном оружии большую свободу действий. Он надеялся также, что если эти аргументы станут нам известны, то мы быстро придем к соглашению, и он был очень заинтересован в том, чтобы это соглашение стало затем известно общественности. Я отвечал, что был болен и еще не чувствую себя достаточно окрепшим для спора по столь серьезному вопросу, как атомное оружие. Мне не кажется также, что сближение здесь столь легко осуществимо. Доводы, припасенные для нас, едва ли могли касаться чего-либо иного, кроме военной слабости Федеративной Республики, степени русского превосходства и несправедливости ожидать от американцев защиты Федеративной Республики, когда мы сами мало чем готовы жертвовать здесь со своей стороны. Но все эти аргументы мы уже основательно обсудили. Кроме того, мы, возможно, лучше, чем многие наши соотечественники, знаем об отношении к нам, немцам, в таких странах, как Англия и Америка. После моих поездок туда в прошедшие годы у меня не оставалось сомнения в том, что любое атомное оружие в бундесвере неизбежно приведет к буре протестов, особенно в Америке, и неизбежное тогда ухудшение и без того очень переменчивого политического климата намного перевесит всякое преимущество в военном плане.

Аденауэр отвечал, что он знает, что мы, физики, — идеалисты, которые хотят полагаться на добрые силы в людях и чураются всяких насильственных мер. Он сам сразу согласился бы с нами, если бы мы направили более общий призыв ко всем людям отвергнуть атомное оружие и стремиться к улаживанию всех конфликтов с помощью мирных средств. Он тоже этого желает. Но то, что мы написали, выглядит таким образом, будто мы ставим своей целью именно ослабление

Федеративной Республики. Во всяком случае, объективно наш призыв может этому способствовать.

Я возразил на этот упрек очень энергично, почти рассерженно. Надеюсь, сказал я, что как раз в данном случае мы поступили не как идеалисты, а как трезвые реалисты. Мы убеждены, что всякое атомное вооружение бундесвера неизбежно приведет к опасному ослаблению политического положения Федеративной Республики, и как раз та безопасность, о которой он с полным основанием столь заботится, будет крайне поколеблена атомным оружием. По моему мнению, мы живем в такое время, когда вопросы безопасности преобразились столь же радикально, как, например, при переходе от Средневековья к Новому времени, и не мешало бы сперва основательно вдуматься в это изменение, прежде чем легкомысленно следовать старым формам мышления. Цель нашего воззвания — способствовать осмыслению сложившейся тут ситуации и помешать неверной расстановке вех дальнейшего развития под влиянием тактических соображений в старом духе.

Аденауэру было трудно понять мои доводы, и ему казалось несправедливым, что небольшая группа людей, в данном случае атомные физики, берет на себя смелость вмешиваться в хорошо продуманные планы, призванные служить интересам широких политических общностей. Вместе с тем по воздействию нашего заявления на общественность он почувствовал, что мы высказали мысли, близкие значительной части немцев и многим людям в других странах, и что наши доводы нельзя просто отбросить. Он еще раз попытался склонить меня к поездке в Бонн, однако вскоре понял, что не может слишком нажимать на меня.

12*

339 Не знаю, насколько в действительности Аденауэр был тогда недоволен нашей акцией. Несколько лет спустя он мне еще раз написал письмо, в котором прямо говорил, что умеет вполне уважать политическое мнение, отличающееся от его собственного. Однако, в сущности, он был скептиком, прекрасно сознававшим узость поставленных всякому политическому действию пределов. Кроме того, он немало радовался своему умению в стесненных обстоятельствах изыскивать реальные пути и расстраивался, когда эти пути оказывались труднее, чем он предполагал. Компас, служивший ему при этом руководством, не реагировал ни на старые прусские идеалы, о которых несколько десятилетий назад я разговаривал с Нильсом Бором во время пешеходной прогулки в Дании, ни на те представления о свободе, которыми жили викинги исландских саг и которые служили ориентиром для Британской империи. Свое направление он определял, скорее, исходя из римско-христианской европейской традиций, еще живой в католической церкви, и некоторых социальных учений, которые сформировались в XIX в. и в которых Аденауэр, несмотря на их коммунистические и атеистические черты, умел распознать христианское зерно. В католическом мышлении есть доля восточной философии и житейской мудрости, и, по-видимому, именно здесь Аденауэр черпал силу в трудных положениях. Мне вспоминается одна беседа, в которой мы говорили о переживаниях во время плена. Поскольку Аденауэра одно время гестапо содержало в тесной тюремной камере с самым скудным обеспечением, тогда как я имел лишь опыт интернирования в Англии в относительно благоприятных условиях, я спросил его, тяжело ли ему пришлось в то время. Аденауэр ответил: «Ах, Вы знаете, когда человек заперт в такой тесной камере, днями, неделями, месяцами, когда одиночество не нарушается телефонными звонками и посетителями, то можно размышлять, тихонько думать о прошлом и о том, что, возможно, еще будет, в полной тишине, наедине только с самим собой, — это ведь, собственно, просто прекрасно».