Третий этап: политическая либерализация и кризис этакратического гендерного порядка

Либерализация гендерной политики связана в первую очередь с декриминализацией абортов в 1955 году и усилением государственной поддержки материнства. Кодекс РСФСР о браке и семье 1968 года изменил или полностью отменил большинство законодательных актов сталинского периода. Была упрощена процедура развода, восстановлена возможность установления отцовства (Гендерная экспертиза... 2001: 106). Новая гендерная политика допускает принятие самостоятельных решений по поводу деторождения. Государство делегирует медицинским учреждениям и семье (в первую очередь женщине) функции контроля над политикой деторождения (Барау- лина 2002). Однако эта политика не подкрепляется сексуальным образованием, доступностью надежных современных контрацептивных средств. В результате складывается абортная контрацептивная культура (как се называют демографы), при которой медицинский аборт становится массовым опытом и основным способом контроля за репродукцией и планированием семьи.

Либерализация репродуктивных прав сопровождалась их недостаточной институциональной обеспеченностью. Массовая практика аборта стала символом женской репродуктивной и сексуальной свободы. Характерно, что легализация медицинского аборта не сопровождалась публичным обсуждением, в отличие от ситуации 1930-х годов, когда и течение нескольких месяцев перед запрещением абортов в советской печати проводилась пропагандистская кампания с элементами дискуссии (конечно, цензурированной), посвященная этому вопросу. Для поколения женщин, фертильный возраст которых пришелся на период середины 1950—конца 1980-х годов, характерна рутинизация опыта аборта. Этот травматический опыт встроен в биографию практически каждой женщины, принадлежащей к данному поколению. В большинстве случаев быть советской женщиной в повседневном опыте означало телесное знание того, что такое аборт.

Альтернативой прерыванию беременности выступают традиционные способы регулирования рождаемости, использование доступных контрацептивов, имеющих репутацию ненадежных и опасных для здоровья женщин и мужчин. В конце этого периода намечается тенденция к сокращению показателя абортпостик) (Григорьева, Чубарова 2002).

В 1950-е годы в условиях легализации процедуры медицинского аборта по-новому проявляется репрессивно-карательный характер медицины, которая выступает в качестве института жесткого административного управления телом. Аборт осуществляется массово-поточно, операция происходит с использованием минимальных обезболивающих средств. Существующие «абортные» возможности планирования семьи, хотя и используются повсеместно и повседневно, ггредстаиляют травмирующий опыт. В официальном дискурсе аборт замалчивается, в медицинских практиках он становится символом наказания женщины за отказ от выполнения репродуктивной 11

Показатель абортпости — отношение числа абортов к числу рождений на 1000 человек.

функции. Карательная функция медицины проявляется как бы невзначай — как непредвиденное последствие заботы, осуществляемой в отношении женщин в учреждениях репродуктивного здоровья.

При этом государство осуществляет пронатальную социальную политику и проводит идеологию, отождествляющую «правильную женственность» с материнством. Многочисленные, но незначительные по величине льготы беременным и матерям в 1970—1980-е годы призвапы не только стимулировать деторождение. Таким образом происходит натурализация женской роли — продвижение идеологии материнства как естественного предназначения. Вместе с тем социальная инфраструктура (медицинские, детские дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) не соответствует потребностям семьи и заставляет осуществлять собственные стратегии, помогающие адаптироваться к структурным проблемам. Использование социальных сетей, родственных связей, прежде всего межпоколепческих, является, как и прежде, повседневной практикой. Явочная приватизация, или приватизация услуг, оказываемых государственными учреждениями, также становится массовой стратегией. Так, например, стараясь избежать и деторождения, и «массового» аборта, жешцины находят возможности либо обратиться к нелегально практикующим врачам, либо обеспечить себе персонализированное особое отношение со стороны медицинского персонала, опираясь на механизмы взятки и блата.

На наш взгляд операцию по прерыванию беременности можно считать опытом, который объединяет советских женщин, принадлежащих к вышеназванной возрастной когорте, в одно поколение. Это поколение, для которого, как указывает ряд исследователей, характерна либерализация сексуальных нравов, сопровождающаяся развитием тенденций внебрачной и автономной от репродукции сексуальности. Лицемерие советской сексуальной и гендерной политики заключалось в том, что либерализации нравов не соответствовало развитие профессионального и научно-популярного дискурса, способствующего рациональному регулированию свободного сексуального поведения. Недостаток знаний и возможностей регулирования автономной сексуальности дорого стоил российским женщинам. Свобода в буквальном смысле оплачивалась кровыо.

Ограниченная либерализация гендерной политики подкрепляется частичной реабилитацией личной жизни (приватной сферы), в первую очередь связанной с политикой массового жилищного строительства 1960-х годов. Структуры жилья во многом определяют организацию повседневной жизни людей, в том числе и гендерного уклада семьи. Жилищное строительство 1950—1960-х годов приводит к появлению нового типа массового жилья — отдельной квартиры — и новых возможностей для обустройства личной жизни. Семья становится автономной единицей; повседневные интимные отношения, воспитание детей, организация быта выходят за пределы постоянного контроля соглядатаев. Контроль за «правильным» осуществлением мужественности и женственности в большей степени, чем прежде, делегируется семье и ближайшему социальному окружению. Семья вступает в своего рода «конкурентные» отношения с государством, стимулируя ироблематиза- цию гендерных ролей в публичном дискурсе.

В официальных дискурсах доминирует интерпретация семьи как основной ячейки общества, для которой характерно разделение ролей но признаку пола; на женщину возлагаются главные обязанности по воспитанию детей и заботе-обслужи- ванию. Одновременно в дискурсе проблематизируются совмещение ролей матери и работницы, положение одиноких матерей (см., например, анализ прессы за 1984 год — Та^акоувкауа 2000). Мужская роль также становится объектом критики в связи с невозможностью осуществления роли монопольного кормильца и защитника (Здравомыслова, Темкина 2002а).

В конце 1950-х годов начинается формирование квазипуб- личной сферы, в неформальных и полуформальных сообществах развиваются альтернативные ценности и представления о личной и общественной жизни. Социальные проблемы становятся предметом обсуждения в литературе, кинематографе и социальных науках (социология, демография, социальная статистика). Формируется дискурсивный критический ноток. При этом сохраняется жесткое идеологическое цензурирование социальной критики. Она имеет крайне ограниченный характер, не затрагивает идеологические и политические основы советского строя и развивается на маргиналиях официального дискурса, где обсуждаются так называемые иеантагонис- тическис противоречия социалистического общества, в том числе гендерные роли/отношения. Критика ндеологемы мобилизованной женственности (работающей матери) и мобилизованной мужественности (служителя Отечества) воплощается в двух основных дискурсивных вариантах — в «кризисе мужественности» и в «дисбалансе женских ролей»21.

Кризис гендерных ролей осмысляется в официальном дискурсе прежде всего в контексте демографического кризиса. Спад рождаемости вступает в противоречие с потребностями трудовой мобилизации населения, усиливается государственная политика, поддерживающая семью. Социальная политика видоизменяет женскую роль, усиливает акцент па материнство. Среди мер, которые могут изменить ситуацию падения рождаемости, рассматриваются влияние на общественное мнение, пропаганда ранних браков, нежелательности разводов и увеличения размера семей. Другой мерой является экономическая поддержка материнства (увеличение числа детских садов и яслей, увеличение оплаты декретных отпусков и отпусков по уходу за ребенком, приоритетное право молодых семей при распределении жилья, разработка программ помощи семье и т.д.) (Борисов 1976; Ьар1с1из 1977: 132—134).

Проблемы совмещения двух ролей — матери и работницы — осознаются в общественном дискурсе в терминах чрезмерной «маскулинизации» женщин и необходимости ее преодоления через более оптимальный баланс ролей. В этом дискурсе реализуется критика общественного устройства, приводящего к неудовлетворенности женщины своим положением в семье и общественной сфере. Женщина, в отличие от мужчины, рассматривается в первую очередь через призму семейио-бытовых отношений, повседневных обязанностей и взаимоотношений в семье. Идеальная советская женщина ориентирована на семью и материнство, но вместе с тем работает на советских предприятиях и в учреждениях, и поэтому дискурсивному анали зу подвергается в первую очередь проблема совмещения ею двух ролей.

Существует два варианта интерпретации проблем дисбаланса женских ролей. С одной стороны, мобилизованная для выполнения целей социалистического строительства, женщина испытывает трудности в реализации ролей жены и матери. С другой стороны, вовлеченная в общественно полезный труд, женщина не справляется с семейными обязанностями, следствием чего являются разводы, проблемы в воспитании детей, одинокое материнство.

Тем не менее приватизация жизни (терминология В. Шля- пептоха) порождает (пео)традиционалистские интерпретации женской роли, предполагающие ограничение участия женщин в публичной сфере. В таком случае на мужчину возлагается ответственность за материальное обеспечение семьи и (в терминах Т. Парсонса) осуществление ее инструментальной связи с обществом.

Однако (нео)традиционалистские интерпретации женственности не были доминирующими. Критический социологический дискурс развивал и эгалитарные (либерально-фе- министские) взгляды. Советские социологи и демографы доказывали наличие бытового неравенства мужчин и женщин, преодоление которого является задачей коммунистического строительства (Гордон, Клопов 1972; Грушин, 1967). Исследования бюджетов времени выявили, что женщины-работницы уделяют домашнему хозяйству в 2—2.5 раза больше времени, чем мужчины, и соответственно располагают меньшим временем для роста квалификации и развития потенциала личности. Женские занятия составляют основу домашнего хозяйства и поглощают столько внерабочего времени, что образуют своего рода вторую смену женщин-работниц.

В семье фиксируется разделение ролей по половому признаку: в кухонной работе «нет никакого равенства — или хотя бы намека на равенство» (Гордон, Клопов, 1972: 115); существуют различия, касающиеся стирки белья, уборки квартиры, воспитания детей и т. д. В целом мужчины оцениваются как «менее квалифицированные в домашнем труде» (Там же). Социальное неравенство полов усиливается в браке. В домашних обязанностях замужних женщин-работниц большую роль играет обслуживание мужа. Женщины в неполных семьях (матери детей, рожденных вне брака, вдовы и разведенные) тратят на домашние дела примерно на шесть часов в неделю меньше, чем женщины в полных семьях.

Авторы выделяют следующие причины неравенства в бытовой сфере. Во-первых, сохраняют свое значение нормы поведения, привнесенные из патриархального прошлого; традиция ориентирует девушек на обслуживание семьи. Во-вторых, зачастую женщины разделяют домостроевские убеждения относительно характера домашнего труда. В-третьих, не развита сфера обслуживания, которая приводит к тому, что мужчины и женщины ориентируются на потребление продуктов домашнего труда. В-четвертых, не используются резервы модернизации самого домохозяйства. По мнению женщин, их домашний труд должна облегчить малая механизация быта, при которой сохраняются традиционные формы семейного разделения труда (Слесарев, Янкова 1969).

Из признания социального неравенства мужчин и женщин в сфере домашнего труда следуют рецепты изменения ситуации. К ним относятся развитие сферы услуг, индустриализация быта и механизация домашнего хозяйства. Сторонники таких мер признают, однако, существование естественных ограничений политики равенства: домашнее хозяйство по природе не поддается обобществлению. В конечном счете, домашнее хозяйство служит упрочению семьи, и потому некоторые его виды не могут быть компенсированы развитием сферы обслуживания.

Второй рецепт предполагает изменения в обычаях и нравах советских людей. Авторы отмечают, что модернизирующееся общество уже привело к освоению мужчинами непривычных для них видов деятельности: «...во всяком случае, над мужчинами в наши дни почти не тяготеет своеобразное табу на участие в мелких бытовых закупках, исторические корни которого явно относятся к тому времени, когда женщины-горожанки в подавляющем большинстве были заняты в домашнем хозяйстве, а не в общественном производстве» (Гордон, Клопов 1972: 15). Социологи не решаются объяснить такое вовлечение мужчин в домашний труд проблемами повседневного экономического дефицита.

Однако знание советской повседневности приводит исследователей к выводу, что существенно облегчить домашний труд работающей замужней женщине может лишь помощь родственников. Семьи с помогающими родственниками оказываются в более выгодном положении; межноколенческая помощь, и прежде всего матрифокальная, оказывается чрезвычайно значимой в организации семейного быта. В советском обществе повседневные стратегии многих женщин предполагали помощь старших родственников, которая компенсировала неразвитость социальной инфраструктуры и способствовала выполнению роли «работающей матери». Другой стратегией облегчения двойной нагрузки стало сознательное ограничение количества детей в семье, позволяющее более гибко совмещать обязанности.

Кризис этакратического гендерного порядка проявился также в проблематизации советской мужской роли. В критическом дискурсе обсуждается феминизация и демографический недостаток мужчин, низкая продолжительность их жизни, высокий уровень заболеваемости и смертности, массовость вредных привычек, алкоголизма, производственного травматизма. Либеральный лозунг «Берегите мужчин!», получивший распространение в конце 1960-х годов, виктимизировал советского мужчину. В дискурсе о кризисе маскулинности мужчина был представлен как жертва природы, модернизации и конкретных обстоятельств жизни.

Среди мер но преодолению мужской депривации предлагается более жесткий и систематический контроль за здоровьем мужчин, оздоровление семьи, усиление ответственности женщин за правильный образ жизни мужей. Однако, как показывает анализ либерального дискурса, эти меры не могут радикально улучшить ситуацию, поскольку институциональные условия ограничивают возможности реализации «настоящей» мужественности, ориентирующейся на экономическую и политическую независимость, защиту Отечества и служение высоким идеалам.

Либерально-критический дискурс презентнрует несколько моделей, которые имплицитно показывают, от чего страдают мужчины поздиесоветского периода и какими качествами должен обладать идеальный мужчина (подробнее см.: Здравомыслова, Темкина 2002а). Среди нормативных образцов — «русский дворянин», человек чести; «советский воин», защитивший Родину-мать на фронтах Гражданской и Великой отечественной войны; романтизированный «западный ковбой». Эти идеалы недостижимы, поскольку они не обеспечены структурными возможностями публичной сферы. Эрзацы настоящей мужественности реализуются в практиках высокого профессионализма, мужской дружбы и романтизированных девиаций (Чернова 2002).

Таким образом, последняя фаза этакратического гендерного порядка характеризуется дискурсивным кризисом советских проектов мужественности и женственности. В рамках критики предлагаются как традиционалистские, так и эгалитарные интерпретации и соответствующие им рецепты реформирования гендерного порядка. При этом все авторы так или иначе ориентированы на перспективы приватизации семьи и натурализацию гендерных отношений.

Итак, советский гендерный порядок формировался под влиянием государственной гендерной политики, принципы которой изменялись на разных этапах социалистического стро ительства. Специфика советского государственного регулирования дает нам основание назвать этот порядок этакратичес- ким и патримониальным. При этом гендерный порядок не сводился к декларациям официальной идеологии, нормативным и нормализующим суждениям власти. Оппонирующие гендерные дискурсы существовали в послереволюционный период II в период либерализации. На протяжении всего советского периода, в том числе во время сталинского репрессивного режима, в повседневной жизни гражданами вырабатывались и реализовывались гендерио специфические адаптивные стратегии подчиненных.

На всех этапах социалистического строительства государство, осуществляя институциональное и дискурсивное регулирование, выступало гегемонпым агентом формирования советского поляризованного гендера. Гендерный контракт «работающая мать» доминировал на всем протяжении советского периода. Однако гендерная политика содержала внутренние противоречия, которые постоянно порождали необходимость приспосабливаться к ним и вырабатывать адаптивные стратегии. Кроме того, различные традиции патриархальных гендерных укладов оказались крайне устойчивыми и демонстрировали высокую степень консервативности. Далеко не во всех случаях нормативные и нормализующие суждения власти являлись эффективными регуляторами гендерных практик. Различия гендерных, и прежде всего семейных, укладов в разных республиках Советского Союза, в городах и деревнях, в центре и на периферии подчеркивают сложную динамику советского гендерного гражданства. В данной статье мы сконцентрировали внимание на российском варианте гендерного контракта.

Кризис гендерного гражданства, артикулированный в критическом дискурсе, в дальнейшем нашел воплощение и в позднесоветских дискурсах, когда государство начало терять контроль над повседневной частной жизныо граждан.