Первый этап: дефамилизация и политическая мобилизация женщин

Выдвигая тезис «политической отсталости», «закабалеино- сти» и «темноты» женщин, большевики признавали их неготовность к советской трансформации. Женщины для большевиков представляли политически опасную силу. А. Коллонтай в предисловии к материалам Первого съезда работниц и крестьянок утверждала: «Работницы служат оплотом для контрреволюционной и антисоветской агитации»; «работница не столько представительница женской половины пролетариата, сколько многочисленная политически отсталая группа, которую необходимо мобилизовать в спешном порядке перед лицом начавшейся мировой революции» (Коллонтай 1920: 7). Именно в борьбе с отсталостью женского пролетариата заключался смысл политики относительно женского вопроса. Женщины считались отсталым элементом не только потому, что их уровень грамотности статистически был гораздо ниже, чем уровень мужчин, но и потому, что они были оплотом традиционной семьи, частной сферы жизни.

Необходимость целевой агитационно-пропагандистской работы «среди женского пролетариата» обосновывалась задачами преодоления «темного проклятого наследия, доставшегося от капиталистического строя», что означало: «во-первых, закабаленность женщин неимущего класса в семье; во-вторых, худшие по сравнению с рабочим условия наемного труда при работе на предприятии; в-третьих, политическую отсталость, несознательность и темноту широких женских масс крестьянства и рабочих, вызванную вековым бесправием и социальным порабощением женщин». «Специальная работа» ставит своей Целыо пробуждение их классового самосознания и развитие в них революционной воли (Коллонтай 1920: 5). Политика ио- вого женского гражданства представлена рядом нормативных актов и политических кампаний, прпзваиных вовлечь женщину в советскую публичную сферу, превратить ее в члена советского трудового коллектива: в работницу, общественницу и мать. Рассмотрим нормативные и нормализующие суждения власти, регулирующие разные сферы гендерного порядка.

В сфере занятости провозглашалась обязанность всех советских граждан трудиться: «Не трудящийся да не ест!»3. Труд па благо социалистического отечества стал государственной повинностью и основой большевистского определения гражданства. Женщина-работница, занятая на социалистическом производстве, стала экономически независимой от мужчины — главы патриархальной семьи, будь то отец, муж или старший брат. Конституция гарантировала равную оплату за равный труд. Однако проводилась и политика гендерного различия. На национализированных предприятиях велась политика социального обеспечения и поддержки матери-работницы. Предоставлялось время и место для материнского вскармливания прямо па предприятии, гарантировались пособия матерям как в продуктовом, так и — после Гражданской войны — в денежном эквиваленте, предоставлялись отпуска, составлялись списки вредных и тяжелых условий труда, до которых не допускалась работающая женщина.

В сфере политики уже с 1920-х годов устанавливается система квот для женщин как отдельной категории населения. Учреждаются партийные структуры женотделов, деятельность которых будет описана позже. Кроме того, организуются кампании политической мобилизации женщин — делегатские движения.

В сфере семейно-брачных отношений, т. е. в частной, приватной сфере, государственный контроль над которой в либеральном обществе ограничен, были предприняты радикальные меры, призванные существенно изменить отношения между полами. Идеология ранней большевистской семейной политики опиралась на положения, сформулированные классиками марксизма и социал-демократии, которые полагали, что в социалистическом обществе установятся новые свободные формы отношений между полами, в результате чего отомрет семья старого патриархального типа, и прежде всего буржуазная семья, для которой характерны коммерциализированные отношения и эксплуатация женского домашнего труда.

В ходе реализации этой идеологии первыми декретами советской власти был узаконен гражданский брак, зарегистрированный в органах местной администрации, ЗЛГСах. Разрушалась традиционная религиозно-церковная легитимация супружеских отношений. Десакрализованный светский брак был довольно хрупким социальным институтом. Его неустойчивость определялась радикальным изменением структуры экономических отношений. В условиях национализации частной собственности семья перестает быть экономической единицей в прежнем смысле.

Обратим внимание на законодательное оформление развода супругов, которое свидетельствует о позиционировании брака и семьи в дискурсе власти, т. е. показывает нам, какова ценность семьи для данного государства. Декрет 1918 года облегчил процедуру развода, а согласно брачному законодательству 1926 года, расторжение брака допускалось в одностороннем порядке, поэтому получила распространение такая практика, как развод по почтовому уведомлению. В это же время были юридически уравнены фактический н зарегистрированный брак. Комментаторы отмечают, что развестись в большевистской России было проще, чем выписаться из домовой книги; средняя продолжительность вновь заключенных браков составляла 8 месяцев, многие браки расторгались на другой день после регистрации (Щеглов 1995:455). Достаточно вспомнить эпизод из романа «Двенадцать стульев», в котором Остап сообщает своему компаньону по поискам сокровищ мадам Петуховой: «Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что мне присваивается добрачная фамилия — О. Бендер» (Ильф и Петров 19956: 117).

Необходимо обратить внимание на еще один аспект большевистской гендерной политики — воспитание новой культуры (супружеских) чувств и отношений. А. Коллонтай пишет в 1922 году о революции нравов: «В советский период разрушается старая семья, и это естественный процесс. Возникает новая семья, где не кровное родство, а общность работы, единство

интересов, стремлений и задач будет связывать людей, будет воспитывать из них истинных братьев по духу»-’ (Коллонтай 1920: 10). Большевистская феминистка выделяет новые фор- \ мы брака и морали, порожденные революцией: «Любящая пара, ' а живут врозь. Даже при регистрации брака. Видятся урывками. Оба работают. Дело, общественная обязанность — прежде всего. При этом муж демонстрирует большую ориентацию на квартиру, дом и жену. А жена уходит и не хочет такой семьи. Хочет работать. И лучше разойтись, чем жить по-прежнему!» (Коллонтай 1922: 15).

Новая концепция любви предполагала свободу сексуальных отношений и отделение сексуальных отношений от семейных и репродуктивных. В соответствии с декретом советской власти дети, рожденные в браке и вне его, были уравнены в правах. Таким образом, из права изымается категория «незаконнорожденный» и изменяется правовой статус «внебрачной матери». Женщина является трудовой единицей, брак становится личным делом, но материнство конституируется как гражданская обязанность жегщииы (нока еще не как гражданская повинность).

Большевистский гендерный проект предполагал, что многие родительские воспитательные функции возьмут на себя советские коммунальные учреждения. Тем не менее дети имели право на алименты, выплачиваемые отцом в случае соответствующего обращения в суд матери ребенка. Реальное отцовство установить было трудно. Для объявления мужчины отцом достаточно было заявления матери. Презумпция материнской правоты таким образом была обеспечена законодательством. Именно такая установка получила у западных исследователей название государственного феминизма.

В области репродуктивных и сексуальных отношений одной из поразительных по своей радикальности мер большевистской гендерной политики была легализация медицинского аборта в 1920 году. Этот нормативный акт многими до сих пор воспринимается как символ эмансипации советской женщины. 1

Обратим внимание, что в этом тексте Коллонтай пользуется термином «братья», — в этом мы усматриваем символическое указание на андрогинию как политику уравнивания нрав супругов по мужскому образцу. Дебаты о легализации аборта начались в России еще до Первой мировой войны. Дискуссии об абортах и контроле над репродуктивным поведением шли в первое десятилетие XX века во всей Европе. С одной стороны, дебаты об абортах являются симптомами женской эмансипации и сексуальной либерализации, с другой — эта проблематика обсуждается в контексте социальных проблем: последствий войны, массовых миграций и связанной с ними сексуальной либерализацией, за которую всегда расплачиваются женщины (Голод 1998; Чуйкпна 2002). Однако искусственное прерывание беременности оставалось уголовно наказуемым, поскольку, согласно религиозным догматам, человек не имеет права распоряжаться жизнью, и аборт можно рассматривать как вариант инфантицида.

Легализация аборта в Советской России предполагала, что решение о прерывании беременности принимает женщина, но оно должно быть санкционировано общественной инстанцией и выполнено профессиональными врачами в условиях государственных медицинских учреждений. Для произведения операции женщины должны были пройти комиссию, возглавляемую представительницей женотдела (партийной структурой!), которая давала соответствующее разрешение по социальным или медицинским показаниям. Легализацию аборта, несомненно, можно интерпретировать как символ эмансипации женщин. Однако в текстах большевистских идеологов того времени постоянно подчеркивалось, что этот закон является вынужденной мерой, обусловленной ростом числа криминальных случаев произвольного прерывания беременности, послевоенной разрухой, изменением социального строя и аномией, сказавшейся на статистически значимом ухудшении репродуктивного и сексуального здоровья молодых советских граждан.

Медицинское сообщество (репрезентируя экспертное знание) также указывало на разрушительные последствия абортов для репродуктивного здоровья женщины. В популярной брошюре того времени, ставящей перед собой задачу «воспитания масс населения в духе половой гигиены», читаем: «Частое производство аборта сильно подрывает половое здоровье Женщины. Даже при благополучном исходе операции нередко остается после нее воспаление слизистой оболочки матки... (Здравомыслов 1926: 27).

Большевистское государство изначально не рассматривало материнство как частное дело советской гражданки, оно объявлялось гражданской обязанностью. Согласно дискурсу власти, новая женщина — это гражданка, чей долг не только производить, но и воспроизводить население ’. Репродуктивная обязанность женщины трактуется не как воспроизводство рода или семьи, а как воспроизводство советского гражданина — члена коллектива пли большой трудовой семьи советского парода, строящего коммунизм в условиях враждебного окружения.

Обратимся к другому аспекту дискурсивного регулирования — к политическим кампаниям, направленным на коренное преобразование советской частной сферы. В середине 1920-х годов власти начинают кампанию «За новый быт», призванную освободить женщин от «кухонного рабства» через социалистическую организацию домашнего труда и мобилизацию женщины в общественное производство. Учреждение детских садов и яслей способствует решению вопроса об общественном воспитании нового человека. Одним из аспектов кампании становится развитие сексуального образования и пропаганда половой гигиены. Легализация аборта в этой связи приводит к возможности мобилизации женщины как трудовой единицы; при этом бремя материнства не является для нее неизбежным, что соответствует общей либерализации сексуальных нравов того времени.

Медицинские эксперты обеспечивают научные основания контроля над репродуктивным поведением. Популярные медицинские брошюры, массовые партийные журналы «Работница», «Коммунистка» и «Делегатка» популяризируют контрацептивы, средства женской половой гигиены, обсуждают вопросы половой морали и сексуального развития, подчеркивают роль социальных учреждений в осуществлении правильного родительства. В 1920-е годы эксперты журнала «Работница» — врачи-гинекологи — в постоянном разделе «Охрана здоровья» рекомендуют доступные потребителям разнообразные средства предотвращения беременности, разработанные лабораторией противозачаточных средств Отдела охраны материнства и младенчества Наркомата здравоохранения. Среди ныне уже забытых контрацептивов называются паста «Прекопсоль» с прибором (1 руб.), шарики «Контрацептин» (20 шт. — 1 р. 20 коп.), желатиновые цилиндры «Контрацептин»1’. В популярной медицинской литературе предлагаются «предохранительные мероприятия от нежелательной беременности», включающие промывание, спринцевание, применение «замыкающих пессарий» («лекарственных шариков из масла какао с хиною и борной кислотою», использование вагинальных губочек, резиновых колпачков). Среди контрацептивных новшеств популяризируется способ проф. Шутнова, «состоящий во впрыскивании женщине под кожу мужского семени».

Как видим, врачи широко рекламируют женские контрацептивы, или противозачаточные средства. Предохранительные мероприятия, рекомендуемые врачами для мужчин, — прерывание полового акта и использование кондомов. При этом отмечается, что «прерывание полового акта вредно отражается на нервной системе мужчины, часто ведет к половым извращениям, половой неврастении и часто является причиной развития у мужчин полового бессилия», а у женщин вызывает тяжелые нервные расстройства и катар матки. Поэтому эксперты рекомендуют избегать указанных практик контроля за репродукцией. Кондомы же «значительно скрадывают ощущения, часто рвутся и таким образом в значительном % случаев не оправдывают своего назначения». В качестве современных средств применяется временная стерилизация путем облучения семенных желез (Здравомыслов 1926: 24—26). Отметим, что медицинская экспертиза подчеркивает эффективность и меньший риск именно женских способов контроля за беременностью и при этом с большой осторожностью относится к контрацептивам. Интересно также, что в качестве негативных последствий применения контрацептивных средств указывается то, что они препятствуют достижению сексуального удовольствия мужчин и женщин. Таким образом, в этом дискурсе сексуальное удовольствие рассматривается как автономная ценность.

Признавая политическую значимость женского вопроса, большевистская власть использует категории «пол» и «гендер» (в данном случае категорию «женщина») для того, чтобы легитимизировать партийно-государственный контроль за частной жизнью граждан. Декларированная задача раскрепощения и просвещения женщины предполагала искоренение привычных практик частной жизни, в том числе материнских и супружеских. В этом заключался главный стратегический ход тоталитарного государства: разрушить границу между приватной и общественной жизнью человека, сконструировать коллективизированного советского гражданина, отказавшегося от ценностей и привычек индивидуализма во имя построения светлого коммунистического будущего.

Каким образом происходит государственное формирование советской женственности? В рамках нового гражданского контракта государство организует работу политических и социаль- но-воспитательиых учреждений, призванных вовлечь женский пролетариат (работниц и крестьянок) в коммунистическое строительство. Политическую мобилизацию осуществляют отделы по работе среди женщин (женотделы), организованные при ЦК РКПб и партийных комитетах разного уровня. Социальную политику поддерживает Охранматмлад (подотдел ЦК и Министерство по охране материнства и младенчества), в ведении которого находятся дома матери и ребенка, консультации, ясли, детские сады, материнские льготы работницам. Женотделы действовали с 1919 по 1930 год. Первыми заведующими- Центральным женотделом стали Инесса Арманд и Александра Коллонтай. Задачи женотделов были определены партийными директивами, закрепленными в резолюциях и постановлениях съездов и конференций. Среди них — «трудовое раскрепощение работниц и крестьянок», вовлечение женщин «в те отрасли производства, где женский труд не применялся или применялся не в достаточной мере» (КПСС в резолюциях..., 1953: 895), развитие самодеятельности женского пролетариата, борьба «с консерватизмом по отношению к женщине, унаследованным от капиталистического общества» (Там же: 896).

Нормализующий дискурс власти проявил свою сензитив- пость к социальным различиям между разными категориями женщин. Фактически в рамках партийной идеологии коистру- ировалась иерархия женственности, где критерием стратификации выступал так называемый уровень сознательности.

Целевыми группами воздействия был в первую очередь «женский пролетариат» и «работницы от станка», а также такие социальные категории, как «жены рабочих, наиболее сознательные крестьянки, в том числе жены бедняков, батраков и лучшей части середняков» (Там же: 895). Так, например, в резолюциях IX съезда РКПб (1920) обращается серьезное внимание «на работу среди работниц и крестьянок», предлагается усилить работу профсоюзов среди женщин, «привлекая работниц к трудовой повинности и к участию в коммунистических субботниках» (Там же: 503). Гендерный дискурс власти был также этнически сеизитивным: особое внимание в партийных документах уделялось специальной работе среди тружениц Востока, подчеркивалась необходимость «содействия их начавшемуся пробуждению» (Там же: 755, 896).

Дальнейшая партийная политика связана с предотвращением перерождения женотделов в автономные организации — такая угроза, видимо, стала очевидной, когда заведующей Центральным женотделом была Коллоитай — одна из лидеров рабочей оппозиции. Задачей партии в то время было усиление руководства и контроля за деятельностью женских организаций. На XI съезде (1922) указывается, что женотделы должны работать в тесном контакте с профсоюзами и советскими органами (Там же: 648). НаXII съезде (1923) отмечается опасность возникновения «феминистических уклонов», вызванных сложными условиями и замедленным строительством учреждений, облегчающих положение женщин, что чревато отрывом «женской части трудящихся от общеклассовой борьбы» (Там же: 754). Реорганизация и критика женотделов преподносилась как критика феминизма, который мог бы способствовать формированию особых групп интересов советских женщин.

Еще один механизм, способствующий продвижению нового гендерного гражданства, представляют политические кампании по массовой мобилизации женщин. В большевистской риторике эти кампании назывались женскими движениями. В отличие от общественных движений, возникающих инициативно в результате самоорганизации граждан, советская общественность организовывалась партийно-государственными призывами. С 1918 года женотделы организуют делегатские

собрания. Делегатки, согласно квоте, выбирались на производственных собраниях работниц и направлялись на политическое обучение, организованное женотделами. Они проводили политику женотделов па местах, представляя образцы общественной активности работниц и крестьянок. «Делегатские собрания соединяют партию с широкими массами», — отмечается в редакционной статье журнала «Работница» — органа женотдела ЦК РКПб7.

Отношение к женсоветам и делегатским собраниям было двойственным как среди членов партии, так и в других социальных слоях. Американская исследовательница Б. Фарнсворт описывает внутрипартийные разногласия по женскому вопросу (Farnsworth 1977); Коллонтай отмечает сопротивление мужей, которые в знак протеста против раскрепощения жен сжигали бумаги женотделов (Коллонтай 1923). Гендерный конфликт (между мужьями и женами по поводу общественной вовлеченности женщин) представлен и в многочисленных письмах работниц, поступавших в журналы женотдела («Комунистка», «Работница», «Крестьянка»), Гендерный конфликт, порожденный политикой советской эмансипации женщин, обнаруживается и в наивной прозе агитпропа, опубликованной в этих и других изданиях (Там же).

Постепенно под воздействием структурных ломок и целевой политики меняются представления о нормативном семейном укладе и практиках семейного быта. Советская семья пре- зеитируется в нормализующем дискурсе как сожительство двух товарищей, членов большой советской семьи и трудового коллектива. Это экономически независимые субъекты, которые объединены чувством любви, товарищества и разделяемыми с государством гендерпо асимметричными родительскими обязанностями, выполнение которых поддержано советскими воспитательными и социальными учреждениями. Такой союз — не освященный церковью, не фундированный правом частной собственности — легко расторгается, тем самым оказываясь более хрупким, чем традиционный патриархальный и буржуазный брак. При этом советские работники могут быть мобилизованы государством на выполнение срочных задач коммунистического строительства и тогда воспитание ребенка ложится на плечи матери-работницы, старших членов семьи и на советские воспитательные учреждения. В связи с тем что большевистская политика того времени приводит к ослаблению семейно-брачных уз, нам кажется уместным назвать этот период политикой дефамилизацпи.

Итак, построение гендерного гражданства является значимой частью революционных преобразований. Женщина мобилизуется государством в систему общественного коммунистического производства. При этом материнство поддерживается социальной политикой, и государство конструирует контракт между советской работницей и повой властью. Нормативные суждения власти определяют родительство преимущественно как материнско-государственную функцию. Отцовство репрезентируется как экономический долг. С этого времени начинается традиция отчуждения отцовства, которая поддерживается государственной политикой (см.: Кикійегіп 2000). Этакратический гендерный порядок институционализирован как тендерно поляризованный, несмотря на декларацию политического равенства полов. Концепция материнского долга женщины входит в оборот идеологического и политического манипулирования. Теории материнских инстинктов и материнского счастья женщины находят выражение в официальном дискурсе.

В советской историографии процесс государственной мобилизации женщины на службу советского строительства рассматривается как эмансипация женщин и как решение женского вопроса. И в самом деле, рост грамотности женского населения, освобождение от экономической зависимости в семье — это важные результаты данной политики, но при этом мы не должны забывать, что освобождение от патриархальной зависимости и «окультуривание» предполагали политическую мобилизацию женщины, закрепленную гендерным социальным контрактом между работницей-матерыо и государством.

Нормативные и нормализующие суждения власти не прямо транслируются в практики повседневности. В результате приспособления общества к этакратической политике формируются разнообразные гендерные уклады. Чтобы получить представление о гендерных укладах, необходимо обратиться к основным социальным различиям того времени.

Государственно организованная сословная стратификация 1920-х годов сказалась на формировании различных гендерных укладов. Категории граждан, которые определялись как «классово чуждые и эксплуататорские» нетрудовые элементы (кулаки, нэггмаиы, торговцы, служители культа, бывшие служащие и агенты царской полиции, бывшие помещики и иные), были ограничены в политических и социальных правах. Лишенцы не имели избирательных прав, не могли вступать в профсоюзы, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах, их дети не могли учиться в университетах и служить в армии. Оии не получали продовольственных карточек и не рассчитывали па государственную поддержку (см.: Чуйкина 2006; Щеглов 1995). На эти сословия не распространялся советский гендерный контракт. Для изменения социального положения представители данных слоев зачастую использовали стратегии скрытия социального происхождения, фиктивных браков и разводов, позволяющие им стать полноправными советскими гражданами. Стратегии адаптации опирались на ресурсы гендерно маркированного воспитания, приобретенного в дореволюционный период, — образованность, знание иностранных языков, музыка, танцы, хобби и другие навыки (Чуйкина 2006).

Эффективность государственного конструирования гендера неодинакова для разных возрастных групп первого поколения советских граждан. Новые тенденции брачной и сексуальной жизни распространяются прежде всего на городскую молодежь. В романе «Золотой теленок», события которого относятся к 1930 году, Варвара Лохапкина восклицает в адрес своего мужа, которому она предпочла совслужащего, инженера Птибурдуко- ва: «Подлый собственник! Понимаешь, этот крепостник объявил голодовку из-за того, что я хочу от него уйти». И далее, к Ло- хаикину: «Ты не смеешь голодать — этобупт индивидуальности. Общественность тебя осудит. Взбесившийся самец, тиран, собственник!» (Ильф и Петров 1995а: 121).

Любовь в новом поколении трактуется как вид сексуальной энергии, который можно сублимировать в разных формах общественно-полезного труда. Обратимся еще раз к Остапу Бендеру, который, возвращаясь в Черноморск в качестве новоявленного миллионера, рассказывает попутчице о перипетиях своего чувства к Зосе Синицкой: «Теперь я страдаю. Величественно и глупо страдаю». — «Это пе страшно, — сказала де вушка, — переключите избыток своей энергии lia выполнение какого-нибудь трудового процесса. Пилите дрова, например. Теперь есть такое течение» (Ильф и Петров 19956: 311)

В повседневной жизни данный период характеризуется смешением старого и нового быта, традиционных и новых образцов поведения, разломом поколений и соответствующих нравов. При этом, несмотря па все новаторство, в советской молодежной среде воспроизводятся патрнархатные ожидания, которые предполагают ответственность мужа за материальное благополучие семьи (роль кормильца). Так, например, отказывая соискателю ее руки, бухгалтеру Корейке, Зося Синицкая, у которой «был тот спортивный вид, который за последние годы приобрели все красивые девушки», отвечала, что «она в данный момент выйти замуж не может. Да и какая жизнь у них может выйти? У нее искания. А у него, если говорить честно и откровенно, всего лишь сорок шесть рублей в месяц» (Там же: 94). В стратах совслужащих и студентов от мужчины ожидается выполнение роли добытчика. Действия супругов характеризуют традиционные двойные стандарты. «Двести рублей, которые ежемесячно получал ее муж на заводе “Электоролюстра”, для Эллочки были оскорблением. Они никак не могли помочь той грандиозной борьбе, которую Эллочка вела уже четыре года, с тех пор как заняла общественное положение домашней хозяйки — Щукинши, жены Щукина». Чтобы сэкономить, Эрнест Павлович брал па дом вечернюю работу, отказался от прислуги, разводил примус, выносил мусор и даже жарил котлеты (Ильф и Петров 1,995а: 269).

Государственная мобилизация населения приводит к вынужденному номадизму советских граждан и сказывается па воспроизводстве традиционной поляризации ролей в семейнобрачном укладе. Пример этому — хрестоматийное расставание молодоженов Грицацуевой и Бендера. «Герой покидает новобрачную ночью или на рассвете, когда она спит, что символизирует различие призваний и семейных ролей мужчины и женщины (ей — постель, дом, любовь, ему — дорога, бой, труды) (Щеглов 1995: 535). Бендер заранее планирует срочный вызов из центра на следующий день после регистрации брака. «Выезжаю докладом Новохоперск» — сообщает его записка, оставленная на столе в супружеской спальне. Приоритет общественного долга мужчины лештпмизироиан. Остап срочно мобилизован для прочтения докладов в Новохоперске и Малом Совнаркоме (под этим предлогом он отправляется на поиски сокровищ мадам Петуховой). Молодое урбанизированное население в большей степени продвигало новые формы гендерных отношений, но и там были заметны патриархальные пережитки. Старшее поколение, лишенцы, крестьяне и отдельные категории совслужащпх были теми социальными группами, в жизни которых превалировал традиционный семейногендерный уклад и чьи браки были более устойчивыми.

Итак, на первом этапе советской гендерной политики, поднявшей и декларативно разрешившей женский вопрос, женщина была выведена из-под контроля традиционной семьи, ей были предписаны обязанности быть работницей и матерыо. Идеология освобождения женщин, воплощаемая через законодательные изменения, кампании «за новый быт» и дебаты в женских организациях, никогда не была реализована полностью. В 1920-е годы во многих социальных слоях, особенно в деревне, сохранялся традиционный гендерный уклад с соответствующими религиозными практиками и патриархальными устоями.

Последствия большевистской политики решения женского вопроса были противоречивы: государство — разрушая семью, санкционируя свободу сексуальных отношений, способствуя развитию медицинской экспертизы в сфере сексуального и репродуктивного поведения, создавая новые гендерные модели и санкционируя создание женских организаций — рисковало утратить контроль над гражданами. Семья перестала быть легко вычленяемой единицей государственного учета и контроля. Либеральное законодательство позволяло гражданам манипулировать и даже злоупотреблять семейными статусами в своих адаптивных стратегиях. Свободная сексуальность представляла угрозу репродуктивному здоровью. Аборт стал привычной практикой советских женщин. Гендерная политика государства была ужесточена и пересмотрена в контексте задач социалистической модернизации 1930-х годов.