VI. кризис политического

Во-первых, политический постмодернизм актуализировал значение философии для политики во многих отношениях. Хотя французская философия в целом всегда характеризовалась по сравнению с другими странами политическим акцентом, тем не менее постмодернизм стал по преимуществу рассматриваться как новая политика философии по отношению к действительности. У нас же постмодернизм был воспринят как некое контркультурное движение в философии частично истории, а в основном культуры.

Во-вторых, постмодернизм обосновал значение множественности, плюральное™ в современном мире и противостоял господству универсализма и целостности. Конечно, часто постмодернизм говорил против универсализма, но его духовная основа была не столько в разрыве связей (хотя разрыв является центральной категорией здесь), а в доказательстве необходимости учета всех возможных форм и проявлений мышления и действия, в демаргинализации мира. В этом отношении политический постмодернизм появился как раз во время начинающейся глобализации и проблематиза- ции национального государства. Он часто интерпретировался его противниками как анархический призыв, как нигилизм и разрушение. В этой последней редакции он и вошел в политико-духовный контекст перестроечной России, но не как база для трансформации системы (хотя и были работы, описывающие функцию постмодернизма в этом ключе), а как экзотическое явление. Когда же постмодернизм стал более- менее известен в России, на него стали записывать грехи 1990-х, хотя его позитивное содержание не было усвоено философской публикой.

В-третьих, власть и централизованная политика были преимущественным объектом критики постмодернизма. Однако, обосновывая позицию по отношению к власти, в том числе и философа-интеллектуала, политический постмодернизм учил настороженно относиться к возможному проникновению властной легитимации в собственно философский дискурс, т. е. он ратовал не только за политическую свободу, но и за философскую свободу против догматизма, насаждаемого любым давлением властной истины. Это настороженное отношение к власти без свободы получило у критиков наименование «вседозволенности». Но ведь за что ратовал постмодернизм? Его идеей была идея спонтанности возникновения отношений между людьми без всяких предварительных условий, касающихся истины. Люди строят свои отношения путем постоянного взаимодействия, рационального и нерационального, продуманного и спонтанного, основанного на мифе и науке; люди разной культуры и образования, интеллекта и мышления в этом случае могут свободно общаться, однако, не без сложностей и проблем, но главное общаться и в процессе находить точки взаимопонимания. В России же акцент был поставлен на «вседозволенности». Отсюда, естественно и подозрение к постмодернистской проблематике. Александр Сергеевич Панарин - выдающийся российский теоретик политики 1990-х годов - посвятил критике постмодернизма ряд своих работ. К сожалению, неприятие политического постмодернизма не позволило организовать конструктивный дискурс вокруг его идей. Все свелось по больше части к «ругани».

Если политическая философия Дж. Роулса базировалась на традициях европейской либеральной мысли, политическая философия X. Арендт возвращала нас к истокам европейского политического самосознания, то политическая философия постмодерна занимает однозначно отрицательную позицию по отношению к традиции западноевропейской политической мысли, базирующейся на рационализме, диалекгике субъекта- объекта и репрезентации. Ситуация постмодерна в политической философии возникла в связи с критическим отношением к всепроникающему и тотальному, репрессивному и вытесняющему характеру современной (модерной) политики и власти. Кризис либерализма был интерпретирован как кризис общества, возникшего на принципах Просвещения. Протагонисты постмодерна говорят о новом этапе в развитии истории. Детотализация общественных структур оценивалась в постмодерне как признак исчерпаемости потенциала общества, базирующегося на принципах гуманизма, рациональности и прогресса. На знамени постмодерна было записано: «Кризис легитимации модерна!». В этом отношении сама политическая философия ставила перед собой две задачи: разоблачение тотализирующего языка власти и легитимация разнообразия и децентрированности отношений в постмодерном обществе. В общем, это выразилось в разработке новой философской политики «ускользания от власти» и «генеалогии власти-знания» (М. Фуко), «деконст- рукции языка власти» (Ж. Деррида), «подозрения к ме- танарративам» и «политики различия» (Ж.-Ф. Лиотара), «дискурса власти» и «политики литературы» (Р. Барт), мультику льтуралистской «политики идентичности» Джудит Батлер и др.

Политическая философия постмодерна имеет своим источником философию Ф. Ницше и М. Хайдеггера. Иногда говорят о значительном влиянии на постмодерн философии А. Кожева, Л. Штрауса. В качестве основных представителей политической философии постмодерна можно назвать Мишеля Фуко, Жака Деррида, Жана-Франсуа Лиотара, Жиля Делеза, Ричарда Рорти, Ролана Барта, Юлию Кристеву, Джудит Батлер. Могуг быть и возражения против отнесения того или иного имени к данному направлению. Тем не менее, общая тональность их произведений, методологические основания и импликации позволяют говорить об определенном едином пространстве постмодерного философско-политического размышления о власти и политике. Основной тенденцией постмодернистской политической мысли, как подчеркивается Славой Жи- жек, является критика трансцендентального субъекта и «усилие утвердить освобождающую пролиферацию множественности форм субъективности - женской, сексуальной, этнической... В соответствии с этим намерением постмодернизм оставляет невозможную цель глобальной социальной трансформации и, вместо этого, сосредотачивается на различных формах утверждения чьей-то особенной субъективности в нашем сложном и разбросанном постмодерном универсе, в котором культурное признание означает больше, чем экономическая борьба, т. е. в котором культурные штудии замещают критику политической экономии» [Zizek, 2000, р. 3].

Среди представителей постмодерна особо выделяется Жан-Франсуа Лиотар (1924-1998) - французский философ, открыто заявлявший о своей приверженности постмодерну и активно его защищавший. Основные произведения Лиотара: «Чувственная эко- номика» (1973), «Условие постмодерна. Доклад о знании» (1979), «Разногласие» (1983), «Нечеловеческое: Беседы о времени» (1988), «Постмодерные нравоучения» (1993).

Лиотар начинал свою философскую деятельность в качестве постмарксиста в 50-е годы, когда преподавал в Алжире и был свидетелем борьбы за его независимость. Затем он продолжал заниматься марксизмом, являясь членом группы «Социализм или варварство». Сомнения в марксизме возникают в 60-е годы и приводят к поиску новых философских подходов. В «Условии постмодерна» Лиотара занимает вопрос о легитимации и делеги- тимации языка власти, который он связывает со спецификой современного научного знания и философии, построенной на единых основаниях. Современность, которую Лиотар ведет от Просвещения, выработала особые повествования или «метанаррации», положенные в основу философии и науки и выполняющие функции тотализации общества, поскольку они связаны с властью и легитимизируют ее террористическую сущность. Критика модерна в этом случае является критикой властных интенций языка модерна как языка подавления, насилия. Проблема легитимности власти посредством современного научного и философского языка вырастает в проблему доверия тому, что Лиотар называет «метанаррациями», т. е. к идеям диалектики духа, герменевтики значения, эмансипации индивида, производства богатства. Недоверие к «метанаррациям» в эпоху компьютеризированного знания и соответственно множества культурных выводов проблематизирует не только вопрос об истине, но и о справедливости, благе, красоте, свободе и т. д., т. е. о всех тех основаниях, которые были положены для легитимации господства в науке, искусстве, морали и политике. И существенным здесь является то, что легитимность всегда выполняла роль покрывала, которым маскировалось подавление инаковости, вытеснения других на периферию, что благоприятст- вовало центрации власти и авторитета, репрезентирующими демократию, право, волю народа. Тот, кто устанавливает критерии научности (а это, по преимуществу, философ), действует как законодатель. И в науке, и политике действует один и тот же механизм легитимации, а именно - навязывание «законодателем» определенных правил дискурса. Легитимация является процессом, посредством которого «законодатель», связанный с научным дискурсом, санкционирован предписывать установленные условия, определяющие должно ли утверждение быть включено в этот дискурс для рассмотрения научным сообществом. То же самое [

производит и политический авторитет, устанавливая посредством закона, какому роду действия должны быть определены граждане государства. Следует обратить внимание, что Лиотар видит истоки связи научной и политической легитимации в западной традиции философии: «Вопрос легитимации науки... связан с легитимацией законодателя со времен Платона». Право решать, что есть истина, связано с правом решать, что есть справедливость.

Постмодерное состояние общества сегодня разрушает легитимизационные механизмы в науке и политике. На смену большим наррациям приходят малые. Практика малых нарраций носит локальный, открытый, нетотализируемый и нетерроризируемый характер. Она обеспечивает, как замечает Лиотар, не только наиболее существенную форму основанного на практике знания, но также форму, продуцирующую социальное и политическое сопротивление тотальности. Их истины и легитимность не подчинены каким-либо сверхустановленным правилам, а тем выработанным самой дискурсивной практикой нормам, которые со- храняют консенсус, но только на локальном участке и относительно непродолжительное время. «Имеется, следовательно, - пишет Лиотар, - несоизмеримость между общедоступной нарративной прагматикой, которая обеспечивает немедленную легитимацию, и языковой игрой, известной на Западе как проблема легитимности... Нарративы устанавливают критерии правомочности и/или показывают, как они должны быть применены. Они, таким образом, определяют то, что имеет право быть сказанным и сделанным в культуре, о которой идет речь, и отсюда они сами являются частью такой культуры, они легитимизированы простым фактом: они делают то, что они делают^ [Lyotard, 1984, р. 23]. Следует особо подчеркнуть, что если в политической философии Лиотара проблематичность всеобщего консенсуса не вызывает сомнения и предпочтение отдается разногласию, то справедливость сохраняется в качестве основной характеристики общения. Справедливость обеспечивает легитимность малых дискурсов и достигается двумя путями: осознанием гетероморфної! природы языковых игр и признанием локальности и временности консенсуса, который определяет правила игры и действия играющих.

Политическая философия Лиотара включает в себя не только критику «метанарраций» и их легитимизирующей роли в политике и науке. Важной является также разработка новой философской политики в ситуации разногласия, спора, раздора различных фраз дискурса в постмодерном обществе. Этому посвящена работа «Разногласие».

97

7 J1 В Сморгунов

Размышлению о «философской политике» у Лиотара предшествует ряд суждений. Лиотар выводит логику и характер взаимодействия дискурсивных практик из некоторой структуры социальности как сцепления между фразами. Положив в основание картезианский принцип сомнения, он пишет о том, что единственным началом философского размышления может быть именно сама фраза о сомнении как нечто определен- ное и неподвергаемое сомнению. Нее можно подвергнуть сомнению, но не сам факт формирования фразы <-я сомневаюсь». В этом смысле фраза есть исходный пункт дискурса, который приводит к результату, если вступает во взаимодействие с другой фразой. В этой взаимной представленности определенных фраз формируется языковая игра, а значит - системы управления и жанры языкового общения. При этом взаимодействие фраз изначально рассчитано на победу одной из них, что вызывает исходную ситуацию «разногласия». Какова же цель философской политики? Она неоднозначна: 1) не давать надежды на легитимацию авторитета одного жанра над другими; 2) обеспечивать возможность появления нового, например, различных фраз; 3) обнаруживать «разногласия» фраз и говорить о проблематичности их сцепления. Как пишет Джеймс Уильяме в книге «Лиотар и политическое», «если здесь должна быть политика различия, она будет состоять в том, чтобы предоставить голос исключенному, но без позволения для него просто стать частью более широкой системы справедливости. Наоборот, новый голос должен быть не способен претендовать на общую справедливость решений или совместных ценностей» [Williams, 2000, р. 91-92].

Именно с порождающим «различием фраз», при котором ни одна фраза не имеет преимущества предписывать семантическое содержание и значение посредством апелляции к разуму, связывает Лиотар свободу. Свобода связана не с разумом, следовательно - детерминистскими суждениями, а с продуктивным воображением, порождающим рефлексивные суждения. Свобода возникает в пространстве эстетической политики, эстетической стратегии языка, подрывающих рациональный порядок, порядок смысла. Лиотар считает необходимым возвратиться к тем видам языка, которые не нацелены единственно на исчерпывающее описание объектов, к которым они относятся. Среди этих форм языка можно было бы отметить свободную бесе- ду, рефлексивное утверждение и обсуждение, свободную ассоциацию (в психоаналитическом смысле), поэтику и литературу, музыку, визуальные искусства, повседневный язык. То, что происходит внутри этих форм, явно выражается в факте порождения событий до знания правил этого порождения и в том, что некоторые из них не имеют отношения к определению этих правил. «Это есть тот факт, - пишет Лиотар, - который Кант и особенно романтики тематизировали под рубрикой гения, природы, действующей по своему усмотрению. Можно так же отослать к дискурсивным жанрам, о которых я говорю применительно к принципу продуктивного воображения. Но следует заметить, что такое воображение играет не меньшую роль в самой науке; роль эвристического момента нужна для научного прогресса. То, что эти различные или даже гетерогенные формы имеют общего, есть свобода и отсутствие подготовки, когда язык показывает себя способным получить то, что может случаться в "говорящей среде", и быть податливым к событию» [Lyotard, 1991, р. 72-73].

7»

99

Лиотар не считает, что политика авангарда или современных любителей фотографии является эстетической политикой, т.е. политикой свободы. Наоборот, и авангардистское искусство, и массовое увлечение фотографией есть выражение постиндустриального, техно- научного мира, чуждого настоящей эстетике, которую Лиотар понимает только как эстетику прекрасного. Если в «Разногласии» чувство возвышенного противопоставлялось рациональному, то позже в «Нечеловеческом» Лиотар подвергает критике чувство возвышенного и отдает приоритет в свободе прекрасному. Авангардистская эстетика есть эстетика возвышенного; она не регулируется вкусом, оторвана от публики и по сути не является настоящей эстетической политикой, ориентированной на постоянное порождение нового прекрасного. Современный мир заменил живопись фотографией, литературу - журналистикой. И он же возвестил конец эстетики и заменил ее этикой разума, заме- нил эстетическую свободу прекрасного этической свободой долга. Анализируя понимание Кантом чувства возвышенного, Лиотар указывает, что поворот от воображения к чистому разуму (теоретическому или практическому) не оставляет места для эстетического. Принципиальный интерес, который Кант проявляет к чувству возвышенного, состоит в том, что он является «эстетическим» (негативным) знаком трансценденции, присущей этике, трансценденции морального закона и свободы. В любом случае возвышенное не может быть фактом человеческого искусства или даже природы, «сопричастной» (через ее «зашифрованное письмо», прекрасные формы, которые она предлагает разуму) нашему чувству. Наоборот, в возвышенном природа прекращает обращаться к нам этим языком форм, этими визуальными или звуковыми «ландшафтами», которые доставляют чистое удовольствие прекрасного и вызывают комментарии как попытку ее дешифровки. Природа не является больше носителем тайных ощутимых посланий, которые обращены к нашему воображению. Природа используется, эксплуатируется разумом в соответствии с нацеленностью, которая не является ни природной, ни даже нацеленностью без цели, подразумевающей удовольствие от прекрасного.

Следует особо обратить внимание на логическое описание Лиотаром поворота Канта от эстетической к этической проблематике. Критика Канта здесь, как пишет Майкл Дролет, служит обоснованию возврата Лиотара к дофилософскому моменту, где искусство является sophia [Drolet, 1994, р. 2б7-2б8]. Кант пишет, свидетельствует Лиотар, что возвышенное есть чувство разума, в то время как прекрасное есть чувство, которое проистекает из «соответствия» между природой и разумом, т. е. в соответствии с кантовской экономикой способностей - между воображением и пониманием. Этот брак или по меньшей мере помолвка разрушен возвышенным. Идея, особенно идея чистого практического разума, закона и свободы обозначена в квази- ощущении права внутри разрушенного воображения, и следовательно - так же сильно через недостаток или даже исчезновение природы, понятой таким образом. Чувство разума свидетельствует, что разум теряется в природе, что природа теряется для него. Оно ощущает, пишет Лиотар, только себя. На этом пути возвышенное является ничем иным, как жертвующим объявлением этического в пространстве эстетического. Жертвующим в том смысле, что оно требует пожертвовать има- гинативной природой (внугри и вне разума) в интересах практического разума. Это возвещает конец эстетики, эстетики прекрасного во имя окончательного предназначения практического разума, который, согласно Канту, есть свобода. После Канта, считает Лиотар, после возвышенного приоритет должен перейти от формы к материи, к конкретной вещи, а в порядке мышления - к слову с его ньюансами, тембром. «После возвышенного мы находим себя после воли» [Lyotard, 1991,р. 136-137,141-142].

Эти размышления используются Лиотаром для критического анализа авторитарного дискурса республиканской политики, начиная с Великой французской революции.

Политическая философия Лиотара критикуется многими, как впрочем и весь постмодерн. Отметим здесь обвинения в консерватизме (Ю. Хабермас), скептицизме и прагматизме (П. Лейдер), анархизме (Т. Мэй и Э. Кох), политическом безразличии (Т. Иордан) и т. д. Важно подчеркнуть также, что сегодня наблюдается вторая волна политического постмодерна, которая характеризуется большим позитивным результатом, чем первая критическая волна (см. Ш. Драри, С. Бенхабиб, Ф. Далмайер, А. Ботвинник и др.).