Второй этап: стабилизация этакратического контракта «работающая мать»
В города, на стройки социализма массово мобилизуется мужская рабочая сила. Подневольный номадизм советской жизни способствует расшатыванию традиционных семейных устоев в деревне. Отсутствие инфраструктуры на социалистических стройках приводит к разрушению семейного уклада. В письменных свидетельствах, приводимых Ш. Фицпатрик, читаем; «Ну куда возьмешь семью, когда на стройплощадке одни котлованы, а вокруг дикая тайга? Потом можно было взять, обещали мне на Кузнецстрое комнату в семейном бараке, но к тому времени в колхозе жизнь стала налаживаться, жена снова корову купила» (Фицпатрик 20016: 245).
Коллективизация в деревне также оказывается гендерной проблемой. Партия предпринимает специфические шаги по интеграции женщин в колхозное строительство, категория «крестьянки» в новых условиях остается особой целевой группой политического воздействия.
1930-е годы считаются периодом «великого отступления» от революционной политики по отношению к семье, временем возвращения традиционалистских норм (ТтазИеГГ 1946). Однако вряд ли можно с этим согласиться. Во-первых, государственная политика поддерживает новую семью — иервоячей- ку советского общества. Во-вторых, в деревне по-прежнему проводится политика раскрепощения женщин: крестьянок поощряют освобождаться от тирании мужей и отцов, отстаивать свой статус независимых колхозниц, равных мужчинам. В связи с нарастающим увеличением разводов и бегством мужей матери-одиночки составляют в колхозе значимую социальную категорию". Нормализующие дискурсы власти, как и на предыдущем этапе, осуществляют дифференциацию и категоризацию различных социальных категорий женщин. Однако надо признать, что в официальной риторике отчетливо прослеживается символическое повышение (прославление) се- мейно-материне.кого долга женщины перед обществом и государством. Даже производственные функции и общественная активность женщины преподносятся как дериват их материнской роли — воспитательницы, контролирующей заботу. Организованные домохозяйки осуществляют политику культурности. Примером может быть поход за чистоту в общежитиях и рабочих бараках. Жены начсостава контролируют быт детей в семьях рабочих (кампании 1935—1936 годов). Материнство оказывается основной категорией в дискурсе о семье и гражданском долге женщины-работницы.
Индустриализация сопровождается новой жилищной политикой, влияющей на модели брачных отношений. Решение
” Фицпатрик пишет о том, что «советская власть 30-х годов, если речь заходила о деревне, питала предубеждение против мужчин в пользу женщин, поскольку отрицательные образы, например кулака, всегда были мужскими, а положительные, например крестьянки- стахановки, как правило, женскими... мужчины обладали властью, следовательно, от них исходила большая угроза; жешшшм, как правило, были бесправны, следовательно, не представляли угрозы, и их даже можно было привлечь к сотрудничеству как эксплуатируемую группу» (Фицпатрик 20016: 204). В деревне крайне незначительное число женшпп выдвигалось на руководящие посты, и это признавалось проблемой, для решения которой необходимо было ломать традиционный гендерный порядок. жилищного вопроса в период крупномасштабной миграции сельского населения в города п перетасовки городских жителей решается за счет массовой коммунализации жилья. Дома- коммуны в реальности остались лишь утопией большевистского периода, но их идея реализовалась в системе рабочих бараков и общежитий. Описывая общежитие студентов-хими- ков, Ильф и Петров отмечают: «Розовый домик с мезонином — нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком... Фанера, как известно из физики, — лучший проводник звука. Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками па длинные ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи па пеналы, с тем только отличием, что кроме карандашей и ручек здесь были люди и примусы» (Ильф и Петров 1995а: 221—222).
Обустройство частной жизни клеймится в публичном дискурсе как «мещанство», как проявление индивидуализма, эгоизма, пережитков буржуазного прошлого. Коммунальные квартиры представляют собой пространство коллективного проживания, в котором частная жизнь граждан превращается в объект повседневного контроля и надзора; семейная приватность оказывается проницаемой. Все пространство делится на две части — места общего пользования, поведение в которых жестко регулируется распорядком, и комнаты жильцов — относительно автономное пространство проживания. Перенаселенная и переделанная коммунальная квартира становится атрибутом советского гендерного порядка (Герасимова 1998).
Проиллюстрируем повседневную жизнь коммуналки примером «Вороньей слободки»: «...обитатели большой коммунальной квартиры помер три, в которой обитал Лохаикин, считались людьми своенравными п известны были всему дому частыми скандалами и тяжелыми склоками. Квартиру номер три прозвали даже “Вороньей слободкой". Продолжительная совместная жизнь закалила этих людей, и они не знали страха. Квартирное равновесие поддерживалось блоками между отдельными жильцами. Иногда обитатели “Вороньей слободки" объединялись все вместе против какого-либо одного квартиранта, и плохо приходилось такому квартиранту. Центростремительная сила сутяжничества подхватывала его, втягивала в канцелярии юрисконсультов, вихрем проносила через прокуренные судебные коридоры и вталкивала в камеры товарищеских и народных судов. И долго еще скитался непокорный квартирант, в поисках правды добираясь до самого всесоюзного старосты товарища Калинина» (Ильф и Петров 19956: 125).
Модели семейно-брачных и интимных отношений во многом определяются физическим пространством проживания. В коммунальной квартире интимные отношения развиваются в присутствии других; это присутствие еще более ощутимо, чем в случае деревенского дома. Коммунальное сообщество становится суррогатом расширенной семьи, в которой сохраняется консервативная поляризация семейных ролей. Ролевые изменения тем более затруднены под бдительным надзором ближайшего окружения. В условиях коммунального быта сексуальность не является автономной практикой удовольствия, а остается, как правило, проиатальной и неудобной (особенно для женщин) (Темкина 2002; Я^кисЬ 2000).
Период тоталитарной гендерной мобилизации сопровождается дискурсивным табуироваиием сексуальной жизни. Осуждение свободной любви («крылатого эроса», как образно называла такую модель интимных отношений феминистски настроенная Коллонтай) сопровождается прекращением агиткампании по воспитанию половой гигиены и репрессивными мерами контроля за рождаемостью и сексуальным поведением. Формируется поколение, для которого характерно замалчивание интимного опыта, преподносимое как добродетель (Г^кнсИ 2000). В 1936 году Постановлением ЦИК и СНК СССР запрещаются аборты (кроме прерывания беременности по медицинским показаниям). Женщина лишается репродуктивных прав, а врач за совершение аборта карается сроком лишения свободы от трех до пяти лет или приговаривается к исправительно-трудовым работам. Женщины, которые отказываются сотрудничать с властями и не называют имени врача, сделавшего им аборт, также караются лишением свободы на срок до пяти лет. Одновременно предоставляются льготы многодетным и одиноким матерям, расширяется сеть родильных домов, яслей и детских садов, усиливается уголовное наказание за невыплату алиментов, ужесточается процедура развода, позднее (1944) делегитимизируюгся фактические браки, запрещается регистрация отцовства внебрачных детей (Гендер-
1 го ная экспертиза... 2001: 105). Все эти меры направлены па укрепление официальных браков, организованных вокруг принудительного материнства советских гражданок.
Указ о запрещении абортов предварялся мошной агитационной кампанией в советских СМИ, прежде всего в женских журналах, осуждавших абортную культуру контроля за рождаемостью, прочно утвердившуюся к тому времени во всех слоях советского общества, а также массовые разводы, сексуальную распущенность, уклонение отцов от уплаты алиментов, В этих изданиях разные категории экспертов в один голос осуждали аборт. Нормализующий дискурс представляли три группы экспертов — медики, партийно-административные работники и представители сознательной общественности, призванные стать примером для остальных масс. В качестве медицинских экспертов выступали врачи-гипекологи с большим количеством регалий, которые неоднократно совершали операцию по прерыванию беременности и свидетельствовали об этом опыте. Партийно-административную экспертизу обеспечивали партийно-профсоюзные деятельницы. Советскую общественность представляли многодетные матери, матери-одиночки, повторно вступившие в брак женщины и ударницы труда. Экспертное знание представляло три вида катастрофических социальных последствий произвольного прерывания беременности: разрушение семьи, бездетность, свидетельствующую о невыполнении женщиной ее гражданского долга, и личное несчастье женщины, не удовлетворившей материнский инстинкт. Пропаганда материнства выражалась в массовых лозунгах на плакатах того времени: «Здоровая женщина должна быть матерью», «Материнство не бремя, а радость».
27 мая 1935 года в «Правде» была опубликована статья врача М. Малиновского «О громадном вреде абортов». В ней отмечаются разрушительные последствия абортов для здоровья женщин (массовость фибром матки как последствий абортов), значимость государственной задачи относительно роста народонаселения. Статья медицинского эксперта в главной газете партийного агитпропа инициирует организованную и контролируемую цензурой дискуссию в советской печати. В ходе этой дискуссии противопоставляются взгляды «отдельных работниц», которые отказываются от деторождения по экономическим и моральным причинам, и позиции передовых советских гражданок. Группа бытовых экспертов, неоднократно испытавших опыт деторождения, подчеркивает гражданские, экономические, психологические и валеологические последствия материнства. Оздоровляющая роль материнства противопоставляется угрозам абортов: «Когда я рожаю, то становлюсь здоровой, а когда делаю аборты — болею». Директор роддома им. Клары Цеткин пишет: «Легкость получения направления па аборт создала у женщин представление о безвредности этой операции». Эксперты «Работницы» отмечают, что «искусственный аборт является операцией крайне опасной, даже в руках опытного и добросовестного хирурга. Основное последствие абортов — бесплодие, которое представляет собой не только личное горе. Это социальное бедствие. В целом рост абортов ведет к падению рождаемости...».
При этом корреспондентки журнала отмечают, что «работе дети не помеха». Если в результате абортов больная женщина может лишить себя и самостоятельного заработка, и счастья родительства, то материнство и обществеино-полезиая деятельность как бы стимулируют друг друга. Мать восьмерых детей пишет: «Я не советую женщинам делать аборты. Лучше родить. Роды приносят женщине здоровье, бодрость, повышенную энергию в работе. Дети дают счастье и родителям и Родине. Я думаю, что мои дети принесут немало пользы своему отечеству во главе с нашим вождем тов. Сталиным И. В.».
Официальный дискурс утверждает, что гражданская доблесть женщин заключается в материнстве: «В пашей стране женщина-мать — это самый почетный человек. В росте численности нашего населения мы видим источник умножения богатства страны, потому что “из всех цепных капиталов, имеющихся в мире, самым цепным и самым решающим капиталом являются люди, кадры”».
Участники пропагандистской кампании противопоставляют социальный смысл запрета на аборты на Западе и в СССР. На
Западе «запрещение абортов — это издевательство. Там безработица, нищета, рост детской смертности, фашизм». Напротив, «нашей стране нужны люди, чтобы строить новое социалистическое общество, новую радостную жизнь. Женщина призвана наряду с общественной работой воспитывать наших детей».
Запрещение аборта обсуждается в коптекстс угрозы моральному порядку общества — как следствие распущенности нравов и легкомысленного отношения молодежи к браку. Ставится вопрос о «новых взаимоотношениях», о «необходимости чувства большой любви у сходящейся пары, уважения друг к другу». Жешцины, оппонирующие новому законопроекту, представлены как сексуально распущенные. Так, в ходе обсуждения законопроекта на фабрике «кокетливо завитая девушка, явно рассчитывая па поддержку, заявила: “Например, я поеду в дом отдыха и там сойдусь с парнем, неужели я должна после этого рожать? Мне 23 года и я не хочу себя связывать ребенком...” На девушку тотчас обрушились возмущенные возгласы: “Что же, тебя за тем посылают в дом отдыха, чтобы ты потом свое здоровье абортом калечила?’’»19.
Конструкция врага — базовая структурная модель советского нормализующего дискурса — включает разворачивание кампании против подстрекателей к производству абортов, среди которых называются прежде всего врачи-частники, несознательные мужья, свекрови, «плохие подруги и кумушки», а также в целом «некультурные граждане, бесчестно относящиеся к женщине». Отмечается, что часто встречаются случаи, когда мужья под угрозой разводов требуют, чтобы жены делали аборты. Одинокие беременные женщины делают аборты па разных сроках частным образом. «И тот, кто подстрекает женщину па аборт, и те жешцины, которые идут па это, заслуживают сурового порицания»20.
В связи с пропагандой радостного материнства ужесточается законодательство об алиментах, взыскивание которых теперь становится обязанностью администрации предприятий, где работают нерадивые отцы, и отделов НКВД. Одновременно появляется инициированный матсрямн-общественницами эгалитарный дискурс, проповедующим модели равного участия супругов в домашней работе и их равной ответственности за воспитание детей, однако он явно оказывается маргинальным.
Аитиабортиая агитация сопровождается кампанией социальной поддержки беременных, предоставленном декретного отпуска работницам (2 месяца), появлением правовой категории «легкотрудниц», борьбой против незаконного увольнения беременных, пропагандой эгалитарного разделения труда в сфере быта и воспитания детей, ужесточением процедуры развода. В итоге советская печать утверждает, что ужесточение законодательства есть следствие роста благосостояния советского народа. Итак, нормализующий дискурс подводит итоги и ставит социальные диагнозы: «Каждая женщина в нашей стране не может не хотеть быть матерыо. Она знает, что ее ребенок найдет в жизни все необходимое для всестороннего развития сил и способностей»’2. Эта публичная кампания в целом является образцом официальной стигматизации бездетности и оправданием репрессивного регулирования деторождения. Принудительное материнство позиционируется как основание женского гражданства.
Неудивительно, что идеологема сохранения жизни (prolife), типичная для консервативной религиозной риторики, не нашла отражения в этой многомесячной агиткампании. Материнский долг советских женщин позиционировался как решение демографической проблемы в условиях индустриализации и военизации советской экономики.
В условиях отсутствия контрацептивной индустрии и профессионального сексуального образования женщина становится мобилизованной как репродуктивная сила, поставляющая государству граждан. Одновременно она мобилизуется как работница: в период форсированной индустриализации при низкой производительности труда государство использует женскую рабочую силу как трудовой ресурс. В это время отменяются многие льготы для женщин на производстве — запреты па работу в ночиьге смены и при тяжелых условиях труда; создаются движения за овладение женщинами мужских профессий. Двойная мобилизация женственности легитимируется в понятиях гражданского долга н женского предназначения.
Американский исследователь А. Даллин пишет, что отношение советского государства к женщине в этот период представляло собой нечто среднее между отношением к генератору и к корове: с одной стороны, она должна была работать на производстве, как машина, а с другой — рожать, как корова (ОаШп 1977: 390). Именно в это время развивается официальный дискурс советской суперженщины. Формула двойной нагрузки становится частью нормализованного властью стереотипа женственности, который усвоили многие поколения советских гражданок.
В 1930-е годы сворачиваются многие направления социальной политики. Решение демографических и экономических проблем осуществляется через запретительные меры. В условиях жестких запретов, репрессирующих общество, возникают новыч стратегии подчиненных, которые не сводятся к сопротивлению власти, но включают в себя «уловки, с помощью которых слабые пытаются защитить себя и отстоять свои права друг перед другом так же, как и перед сильными. ...Эти стратегии представляют собой набор способов, позволяющих человеку, на долю которого выпало получать приказы, а не отдавать их, добиваться того, чего он хочет» (Фицпатрик 20016: 12). На основе изучения повседневной жизни города и деревни 1930-х годов исследовательница выделяет следующие стратегии: повседневное пассивное сопротивление (например, религиозное), пассивное приспособление (неохотное признание навязанных государством правил игры), активное приспособление (занятие более высоких позиций в социальной иерархии), манипулирование («потемкинские стратегии»: публичные ритуальные действия общественных объединений), апелляции к властям (индивидуальные письменные жалобы и доносы).
Выбрав какую-либо из представленных стратегий подчиненных, женщины используют формальные возможности и неформальные каналы влияния. Рассмотрим подробнее некоторые женские стратегии. В условиях этакратического гендерного порядка они не предполагают протеста против государственной политики; напротив, они используют в своих целях навязываемые правила игры.
Стратегия активного приспособления связана в первую очередь с вовлеченностью женщин в общественные движения работниц, крестьянок и жен трудящихся, инициированные партиен и государством. К ним относятся движение за овладение женщинами мужских профессий (трактористки, летчицы), движение общественниц и т. д. Участие в таких движениях изменяло горизонт женских возможностей, способствовало их социальной мобильности, обеспечивало новыми ресурсами.
Движение жен руководящих работников (общественниц) опирается на традиционалистскую составляющую гендерной идеологии. На новом этапе прославляется и тем самым возвышается статус жены. Идеология домашней хозяйки как неорганизованного сегмента населения сменяется идеологией советской жены — опоры мужа, семьи и государства. Советские домохозяйки — это не только жены представителей новой элиты, но и резервные члены трудовых коллективов, к которым приписаны мужья. Общественницы — жены руководящих работников — были организованы по месту работы мужа, что означало их подконтрольность советским коллективам. Первоначально общественницы делали то же, что и делегатки в период раннебольшевистской гендерной политики. Движение ориентировалось на проведение политики окультуривания и обустройства городского быта рабочих, однако в дальнейшем (в предвоенное время) приоритеты сместились: женщинам рекомендовалось освоить мужские профессии и занятия (спорт, ноениос дело). Участие в данном движении повышало символический статус и общественную компетентность женщин.
Фицпатрик обращает внимание па то, что стратегии подчиненных были конфликтующими. В частности, стахановцы вызывали ненависть у большинства работников, поскольку из- за их производственных достижений поднимались нормы выработки. Тем более пе встречала одобрения позиция женщин- активнеток: их успехи на «трудовом поприще влекли за собой попирание авторитета мужчин (отцов и мужей) в семье. Лозунги освобождения женщин от патрпахального гнета, сопровождающие стахановское движение, несомненно, настолько привлекали некоторых крестьянок (главным образом молодых, по порой п жепшии более старшего возраста, овдовевших и брошенных мужьми), насколько казались оскорбительными большинству крестьян» (Фицпатрик 20016: 21). Стратегии активного приспособления женщин сталкивались с традиционными стереотипами, ограничивающими их распространение. Другая стратегия —манипулирование. В 1930-с годы массовый характер приобретают апелляции женщин к властям по поводу семейных конфликтов. Данная стратегия опиралась на традиционалистские взгляды и смыкалась с официальной интерпретацией женщины как репрезентативной едннипы семьи и с признанием необходимости защиты ее интересов в этом качестве. В случае семейных конфликтов женщина позиционировалась как жертва, и государство вставало на ее защиту. Проблема слабости брачных уз и случаи многоженства были в центре общественного внимания в середине 1930-х годов, о чем свидетельствует несколько показательных судебных процессов (Фицпатрик 2001а: 176). Получают распространение обращения с просьбами о помощи в розысках пропавшего супруга и взыскании алиментов. Попытка найти пропавшего супруга через объявления в газетах, которую осуществляет мадам Гри- цацуева, видимо, не была исключением. Женщины обращались в партийные органы в случае супружеской неверности, апеллируя к партии, презентирующей себя в качестве блюстителя морального облика советских граждан.
Еще одна, наиболее массовая, стратегия — пассивное приспособление к изменяющимся требованиям гендерного гражданства, укрепление семьи как убежища от государстсвенного контроля и как способа выживания. «Неустойчивые и опасные условия жизни делали семью крепче, так как ее члены чувствовали потребность сплотиться во имя самосохранения» (Там же: 169). Опору семейного уклада составляли женщины разных поколений. Для описания такого уклада А. Роткирх использует понятия матрифокальности и расширенного материнства, которые выражались в поддержке семейных уз и обязанностей за счет межпоколенческих связей женщин — бабушек, матерей и дочерей (Г^кйсЬ 2000: 115—117).
В довоенной и послевоенной семье, в условиях постоянного дефицита потребительских товаров мобилизуются традиционные навыки, связанные с разделением труда между полами. Женщины вяжут, шыот, готовят, организуют быт в условиях экономики дефицита: достают товар, используя геидерио специфические социальные сети, обладающие высоким уровнем прочности и надежности. У мужчин есть своя специализация: востребуются их навыки в традиционно мужских видах домашнего хозяйства, ремонте, мастерстве. Как следствие женщины выполняют «тройную» роль — к материнству и работе добавляется почти профессиональное обслуживание семьи.
Итак, 1930—1950-е годы — это период мобилизации женщины на службу государству и партии в разных качествах: как репродуктивной единицы и как рабочей силы. Это период создания нового типа советской семьи, укрепления ее как ячейки социалистического общества, стабилизирующей этакратический контракт «работающая мать». Одновременно именно в условиях репрессивной патримониальной политики женщины вырабатывают стратегии подчиненных, в которых задействуются традиционные и новые гендерные ресурсы.
Еще по теме Второй этап: стабилизация этакратического контракта «работающая мать»:
- Третий этап: политическая либерализация и кризис этакратического гендерного порядка
- Случай 1. Контракт «работающая мать»33
- 2. Регулирование прав лиц , работающих по трудовому контракту и по временному соглашению
- Второй этап
- Второй этап Протописьменного периода. Возникновение общественных классов
- Второй этап объединения
- § 3. Второй этап формирования богоискательства
- Второй этап Раннединастического периода
- Второй этап гражданской войны
- Третий этап. Династическая война второй четверти XV в.