Проблема теодицеи и ее вклад в развитие научного мышления
Одной из наиболее болезненных для средневековой теологии была проблема теодицеи (букв.: оправдание Бога): «Как возможно, что Бог, всемогущий, всевидящий, всеблагой и т. д., допускает существование в мире зла?» Августин решал это вопрос чисто схоластическими средствами: «Зло несубстанциально, т.
е. не существует само по себе, подобно тому, как тьма есть не субстанция, а лишь отсутствие света». Конечно, подобная теодицея годилась лишь для раннего Средневековья, и трансформация подходов к решению этой проблемы может служить наглядной иллюстрацией социокультурных изменений в последующем. Ответом эпохи Возрождения на теологический и интеллектуальный вызовы теодицеи был пантеизм (букв.: Бог во всем), обожествление природы: «Творец наделил мир внутренним движением и законами природы, по отношению к которым понятия добра и зла попросту лишены смысла». В эпоху Просвещения на смену пантеизму пришел деизм, идея о «Великом Часовщике», который, заведя «часы Вселенной», отстраняется. Однако любые новые шаги в этом направлении решали проблему слишком тяжелой ценой и в итоге были запрещены церковью, как «умаляющие могущество Творца». Так или иначе, каждый новый шаг в решении проблемы теодицеи оказывался продвижением научного подхода к изучению мира (пусть и сотворенного и контролируемого Богом). Серьезные угрозы таили в себе схоластические попытки решения многих других теологических проблем. «А если душа от Бога, то откуда в ней части, достойные наказания?» — спрашивал Езник Кохба- ци. Другой армянский теолог, Григор Пахлавуни, магистр византийского императора Константина Мономаха, вынужден был допустить, что «нет другого способа приближения к Богу, как просвещение себя посредством науки». Даже возникший еще во II в. с самыми благими намерениями — для толкований Писания — гностицизм (от греч. gnostikos — знающий) оказался прямым путем к ересям (от греч. hairesis — особое вероучение), неизбежным спутникам теологии. Дело в том, что к ересям приходили вовсе не вульгарные безбожники, а люди истово верующие, пытающиеся уяснить себе не поддающиеся уразумению догматы веры.
Поэтому ереси нередко исходили даже от видных представителей церкви, не устрашавшихся, во имя веры, наказаний и умиравших с именем Христа на устах. Концепция «двух истин> как компромисс между религией и наукой Пик средневековых ересей пришелся на XIII в., когда все труднее стало бороться с натиском научных данных. Именно тогда была доведена до логического завершения концепция «двух истин», восходящая еще к Августину. В формулировке Фомы Аквинского ее смысл сводится к следующему: «Существуют два рода истин — истины веры и истины разума, при этом истины веры не противора- зумны, а сверхразумны». В живописи Возрождения распространен сюжет «Видение Св. Августина»: прогуливаясь по берегу реки, он увидел младенца, вычерпывающего ложкой воду. Когда теолог попытался объяснить тому бессмысленность его занятия, младенец (тоже не простой) сказал ему: «Так и вы, святой отец, пытаетесь с помощью разума исчерпать неисчерпаемое». Концепция двух истин оказала неоценимую услугу как религии (поместив ее на высоту, недосягаемую для науки), так и науке (в какой-то степени все же дав ей санкцию на свободу исследований природы как ведущих к истинам лишь низшего ранга). Фома в рамках этой концепции предпринял попытку разработать «теологическую космологию», сохранявшую модель Аристотеля — Птолемея. В «естественной теологии» Фомы Аквинского даже божественная воля осуществляет выбор на разумных основаниях, а законы сотворенного и направляемого ею мира подчинены законам логики. Шаг за шагом замешенный на страхе, благоговейном суеверии интерес к чудесам, происходящим в окружающем средневекового человека мире, переосмысливался таким образом, что подлинным чудом являлись размеренность и организованность мира, и такое «непрерывное чудо» в значительно большей степени выражало божественное могущество и мудрость, чем отдельные непонятные чудеса. Если своеобразным кредо раннего Средневековья было «верую, ибо абсурдно» (Тертуллиан), то со временем его сменило «верую, чтобы разуметь» (Ансельм Кентерберийский), а в позднем Средневековье следовало «разуметь, чтобы уверовать» (Абеляр).