Вступление в Новое время и эпоху Просвещения содержательно совпадало с формированием и развитием классического естествознания, которое продолжалось два века — XVII и XVIII, и только в XIX столетии, продолжая наращивать успехи, оно в то же время стало обнаруживать свою ограниченность.
Пройдя свой пик, механико-математическое естествознание тогда уже не могло быть безусловной опорой для программы Просвещения, и без того подорванной социально-политическим реалиями. Если кратко охарактеризовать наиболее определяющие особенности классического естествознания, то среди них в первую очередь следует выделить: • Опору на эксперимент. • Требование точных математических расчетов. • Представление о материи как веществе. • Идеал абсолютного, достоверного знания, свободного от субъективного отпечатка. Родоначальником классического естествознания считается Г. Галилей (1564-1642). Относясь по времени жизни в равной степени к Возрождению и Новому времени, Галилей безусловно принадлежит Новому времени, в отличие, скажем, от своего современника И. Кеплера, который, при всех заслугах перед механико-математическим естествознанием, еще глубоко увязал по своему мировоззрению и идейным установкам, даже образу жизни, в предшествующих эпохах, вплоть до Средневековья. Не может считаться родоначальником классического естествознания и Коперник. Хотя его и Галилея разделяет всего несколько десятилетий, именно с Галилеем в научную практику прочно входит эксперимент (который даже в эпоху Возрождения считался недопустимым вторжением в природу). Что касается математики, без которой были бы немыслимы открытия Коперника и Кеплера, то лишь с Галилеем начинается эра строгой аналитической науки, в которой математика направлена не на решение своеобразных головоломок (как у Кеплера), а возведена в ранг непреложной методологической нормы. Полет воображения и фантазии устремлялся теперь не на мучительное угадывание таинственных сил «одушевленной» природы, а на остроумные эксперименты и математические формулировки. Наука Нового времени столь органично сочетала экспериментальное и математическое исследование природы, что, начиная с Галилея, анализ опытных данных представлял их как выражение математической логики устройства Вселенной. Ведущим методом становилось тогда дедуктивное выведение теоретических следствий, которые подлежали затем эмпирической проверке. Более того, все чаще даже принципиально новые наблюдательные данные служили скорее подтверждением уже выработанных идей, чем их источником («видеть все очами разума, а затем уже глазами во лбу», сказал бы Платон). Гипертрофированное выражение этого чрезвычайно плодотворного подхода мы увидим в XX в., когда А. Эддингтон скажет, что эксперимент играет роль той небрежной проверки, которой мы подвергаем геометрическую теорему, заведомо зная, что она в ней не нуждается, будучи порождением нашего разума. Как замечает Т. Кун, после Галилея некоторые количественные законы действительно «угадывались», выводились с помощью парадигмы задолго до создания приборов, позволявших их обнаружить. Глубоко осознавая роль оснований науки, Галилей тонко усмотрел, например, что в переходе от Птолемеевой астрономии к гелиоцентрической происходила не просто трансформация космологических систем, но и изменение их логик (то же мы увидим при переходе от физики Ньютона к эйнштейновой — в XX в.). У Галилея аргументация любых конкретных положений неотделима от постоянного методологического анализа. Благодаря этому в научный обиход входит построение особого, идеализированного мира для объяснения мира реального. Отказ от «видимости», начатый Коперником, приобрел столь конструктивную роль, что порой даже несоответствие экспериментальных результатов ожиданиям «здравого смысла» расценивалось как проявление более глубокой сущности явлений. Выявление причин такого несоответствия, приобретая важную эвристическую роль, также становилось нормой. Сам эксперимент стал научным именно в эпоху Галилея. Сознавая ограниченность возможностей «голого» опыта, великий ученый широко пользовался направленным экспериментом, мысленно реорганизуя реальную ситуацию и адаптируя ее к возможностям эксперимента. Столь же закономерно в арсенал науки входит мысленный эксперимент. Особенно ярко дух новой науки выразился в галилеевых исследованиях свободного падения тел. Поскольку время падения не было доступно точной фиксации, Галилей, интуитивно исходя из единства различных механических движений, использовал в качестве экспериментального эквивалента спуск по наклонной плоскости.
Наклоняя желоб последовательно до 90° и направляя по нему воду, он соотносил скорость падения с количеством вытекшей воды. Руководствуясь философским принципом единства материального мира, великий астроном и физик выдвинул поразительную для того времени идею: найдя в исследованиях машин и механизмов общие законы механического движения, распространить их затем на небесные движения. С тем же успехом в дальнейшем применялся и противоположный подход, позволяющий на основе астрономических наблюдений не только исследовать небесные тела, но и глубже познать явления и свойства вполне земные, открыть новые химические элементы и т. д. Резкое расширение теоретических горизонтов сопровождалось столь же небывалым расширением горизонтов наблюдательных. Сконструировав телескоп (на основе созданного в 1590 г. 3. Янсеном микроскопа), Галилей увидел пятна на Солнце, горы и кратеры на Луне (что было лишним подтверждением единства неба и земли). Различение огромного количества звезд в туманности Андромеды подтверждало догадку Демокрита о звездном составе Млечного пути, а Бруно — о бесчисленности звездных миров. Открытие спутников Юпитера и колец Сатурна, само по себе удивительное, стало дополнительным аргументом в пользу гелиоцентризма (так как наличие спутника только у Земли могло рассматриваться как доказательство ее особого положения). Устами Сагредо в «Диалоге о двух системах мира» Галилей заявляет: «Я не могу без большого удивления... слышать, как в качестве атрибутов особого благородства природным и целостным телам Вселенной приписывают невозмутимость, неразрушимость и т. д., сам я считаю Землю особенно благородной и достойной удивления за те многие и различные явления, превращения, возникновения, которые непрерывно на ней происходят»1. В физике и космологии Галилея происходит переход от неизменных положений («естественных мест») как основы аристотелевской гармонии к неизменным скоростям, массам, силам, к движению как условию подлинно природной гармонии. Восхищенному взору и разуму Галилея предстала прекрасная, разнообразная, насыщенная движением Вселенная. Притягательность этой картины несравнимо перевешивала «дружеские предостережения» инквизиции, и уж совсем смехотворным выглядел отказ схоласта Кремонини взглянуть в телескоп на солнечные пятна. Уже после осуждения престарелый ученый писал: «Требовать, чтобы люди отказались от своих собственных аргументов и подчинялись суждениям других, назначать лиц, невежественных в науке или искусстве, судьями над людьми учеными ... это новшества, способные довести до гибели республику и разрушить государство»32 33. Защищаясь от инквизиции, великий ученый писал: «Я полагал бы, что авторитет Священного Писания имел целью единственно убедить людей в тех делах, которые необходимы для их спасения и, превосходя человеческое понимание, не могли стать предметом веры посредством иной науки... Но чтобы тот же самый Бог, который дал нам чувства, речь и разум, захотел бы, оставив в стороне употребление этих орудий, дать нам иным способом сведения, которые мы могли бы получить посредством их, — не думаю, что в это необходимо верить, особенно в науках, лишь ничтожные частицы которых могут быть обнаружены в Писании — а именно так обстоит дело с астрономией»34. Как утверждает Галилей, книги природы и Священного Писания созданы одной рукой — рукой Господа, но на разных языках. С решительной защитой права на свободу научных исследований выступили даже мыслители, не разделявшие научных идей Галилея, например, коммунист-утопист Томмазо Кампанелла (1568-1639). Находясь в заключении за свои политические убеждения, он осмелился на «Апологию Галилея». Допуская существование «двух истин», природы и Священного Писания, Кампанелла в случае расхождения между ними призывал к перетолкованию последнего: «Ни устами Моисея, ни устами Давида не объяснял Господь строение мира». Дело Бога — лишь общая закономерность, а всевышняя воля — совокупность возможностей, оставляющая место для отклонений и случайностей, не требующих непосредственного вмешательства «Бога-часовщика» (последняя идея станет ведущей для деистической науки последующих двух веков). Ведущую роль в своем «Городе Солнца» Кампанелла отводит ученым. Здесь мы видим выражение требований времени, доведенных до логического завершения в век Просвещения, где общественный прогресс прямо связывался с прогрессом науки.