6. Исключение из рядов

Мое исключение из партии в 1984 г. было связано с тем, что органы обнаружили незарегистрированного католического священника, к которому я два-три раза приходил на домашние собрания. Из этого возникло обвинение в принадлежности к нелегальной секте. Надо подчеркнуть, что доброе отношение коллег-философов от этого нисколько не ухудшилось. Бонифатий Михайлович Кедров пригласил даже меня на дачу, чтобы дать несколько полезных советов. Он рассматривал происшедшее со мной в общем контексте гонений на интеллигенцию, которым считал нужным противостоять. В процессе исключения я избегал демонстративных жестов и стремился вести себя как можно тише. Впрочем, о своем поведении я от разных людей слышал разные суждения. Мой друг и тогдашний заведующий отделом, где я работал, Руджеро Сергеевич Гиляревский, всем, в том числе и мне, буквально песни пел о моем твердом, чуть ли не героическом поведении в партийных инстанциях. Философы скорее считали мое поведение излишне трусливым или, по меньшей мере, нервозным.

Разумеется, в душе я дрожал как мокрый цуцик, хотя умом понимал, что для души это все во благо. Я не считал, чтто меня исключают несправедливо, — вряд ли члену КПСС подобает быть католиком, как и наоборот: честнее было бы самому уйти. Но тогда — конец активной жизни и дорога одна — в эмиграцию. Трусил я не только за себя, но и из-за детей: сын кончал университет, а дочь только собиралась поступать. Но я твердо знал одно — отрекаться от своего христианства я не буду. И не отрекался, что и выглядело «героическим» со стороны людей, для которых норма поведения состояла в том, чтобы каяться в прегрешениях перед партией. Но я давал при этом возможность поступить со мной «мягко», не вступал в пререкания и не говорил о несправедливости обвинения и даже о неточности показаний против меня. Даже подал, как положено, апелляцию в горком. Однако в ЦК уже подавать не стал — я счел, что достаточно демонстрировал свою лояльность к «сильным мира сего». К Кедрову я ходил не с просьбами восстановить меня, но помочь в продолжении возможности публикаций. В.А.Лекторский на первой же встрече сказал: «Годик-другой тебе печататься не удастся, а статью, что готовится у нас для 1-го тома монографии по теории познания, мы переложим на 4-й — к тому времени все уляжется». Никто из философов (в большинстве партийных) не был шокирован происшедшим. Их отношение напоминало отношение циркачей к товарищу, свалившемуся с трапеции и на некоторое время выбывшему из строя. Никто не пытался избегать общения со мной, но шутили, что я попал в «клуб имени В.Ф.Асмуса» — так называли небольшую группу беспартийных докторов философии, где негласным президентом считался Николай Федорович Овчинников. Среди моих институтских коллег некоторые перестали меня замечать, а один, встретив в коридоре ВИНИТИ и поздоровавшись, явно не знал, как и о чем со мной теперь следует говорить. Прежний дружески-шутливый тон не годился, а обсуждать мое положение всерьез неуместно. Вот такой неловкости философы не проявляли.

Наш кадровик Семен Семенович в кругу своих приближенных признавался: «Обманул меня Шрейдер — я думал его в сионизме уличить, а он католиком оказался». Он с охотой взялся за устройство моих служебных дел, организовав мой перевод из научного отдела в издательский, явно рассчитывая, что работать, как все, я не смогу. Но оказалось, что, освоившись примерно за месяц, я стал уверенно перевыполнять норму. Заодно начитался литературы по базам знаний и начал писать по этой проблематике довольно интенсивно, что мне сильно помогло потом перейти на проблематику по сознанию. Так что сегодня я могу только благодарить всех ответственных за происшедшее. Впрочем, в гуще всех событий я не предполагал столь оптимистического исхода дел и резонно опасался весьма неприятных для себя перспектив. Трусить было из-за чего, а поддержка философской среды оказалась для меня очень значимой. Был еще у меня знакомый философ, занимавший довольно заметный партийный пост.

Из памяти всплывают еще два эпизода. Смысл первого мне до сих пор непонятен. В момент, когда исключение на уровне института уже состоялось и меня ожидал следующий акт — вызов в райком, мне позвонил один мой сослуживец, с которым у меня были дружеские, но отнюдь не приятельские отношения, и пригласил к себе домой на встречу с его знакомым полковником КГБ. Я решил не уклоняться от встречи — она, мне казалось, не должна была ничего испортить, а уклоняться от нее было бы несколько вызывающим действием. И, действительно, меня ждала не вербовка, а выпивка, во время которой этот полковник (имя и отчество которого я не помню, а фамилия его не называлась), не спрашивая меня ни о чем, стал обсуждать вопрос, как предотвратить исключение. Предполагалось как бы очевидным, что я не хочу быть исключенным. Да, в общем, так оно и было: я был бы тогда доволен, если бы вся история затухла, хотя и четко знал, какая цена для меня неприемлема. Что все это значило, я не понимаю до сих пор. Мой вполне симпатичный собеседник не вытягивал из меня никакой информации и ни о чем не просил. Может быть, он хотел иметь во мне дружественно настроенного человека. Может быть, считал, что вся эта история не разумна, а может быть, хотел показать, что его организация посильнее, чем КПСС. Возможны и иные версии.

Второй эпизод, о котором я узнал только лет через 6-7, относится к моменту, когда я уже был исключен. Это был звонок из верхов тогдашнему директору ВИНИТИ А.И.Михайлову с просьбой дать мне возможность участвовать в научных разработках. Вероятно, он способствовал тому, что я не был уволен, а уже в 1985 г. был командирован на конференцию по сознанию в Батуми. Н.Л.Мусхелишвили постарался включить меня в наиболее близкую лично для него проблематику, связанную с анализом измененных состояний сознания и лежащую в русле идей С.Кьеркегора, М.Мамардашвили и А.Пяти- горского. Это не только не противоречило моим личным устремлениям, но, наоборот, находило во мне резонанс. За первые 3-4 года совместной деятельности мы очень сблизились — и во взаимном понимании общности позиций, и в личном плане. Существенно то, что наши умения взаимно дополнительны и мы усиливаем друг друга. Впрочем, это еще не предмет для воспоминаний, но текущая жизнь, в которой накапливаются общие воспоминания. Таким воспоминанием стали ушедшие от нас. Но я не могу не вспомнить тех, благодаря которым мое формальное отлучение от философии продолжалось не более полутора лет, так что Р.С.Гиляревский пошутил: «Вы всегда, как кошка, падаете на четыре ноги». Прежде всего это Н.Л.Мусхелишвили, не только пригласивший меня на престижную конференцию, но и добивавшийся от моей дирекции разрешения на командировку. Это и киевские друзья М.Попович, Ю.Прилюк, Н.Вяткина, публиковавшие с 1986 г. мои статьи в украинском философском журнале, и многие другие. Уже с 1985 г. я начал принимать участие в конференциях по сознанию, где присутствовали покойные ныне М.К.Мамардашвили, Ю.М.Лотман, психиатр Вадим Деглин, а также Сергей Сергеевич Хоружий и ряд других. Только одну из конференций (1986 г.) я пропустил из-за травмы головы, но во всех последующих принимал активное участие. В этих конференциях заметное место занимала религиозно- философская тематика.

С 1989 г. я перешел на постоянную работу в Институт проблем передачи информации, и философская проблематика стала для меня основной по месту работы. Я впервые стал получать за нее основную зарплату. Наши совместные работы с Н.Л.Мусхелишвили начали регулярно выходить. Стали возможными и публикации непосредственно по религиозной тематике. Открылись заграничные поездки, первые из которых мне достались в 1990 г., а в 1991 г. я принял участие в конференции по проблемам культуры, происходившей в Ватикане, где была представительная российская делегация. Религиозно-философская тематика стала признаваться философским сообществом. Более того, бывшие антирелигиозники быстро перекрестились в «религиоведов» и стали посещать семинары и конференции по философии религии.