Политическое настроение дворянства при ближайших преемниках Петра. - Замысел верховников. - Оппозиция против него со стороны рядового дворянства. — Отношение к нему «ученой дружины»

Все более и более частые сношения с Западом открывали русским людям такие стороны европейской жизни, которые прежде оставались недоступными для их умственных взоров. Мы уже видели, как поражали передовые западные страны некоторых наиболее толковых русских путешественников эпохи Петра тем, что их граждане, «наслаждаясь вольностью, живут без страха и без обиды и без тягостных податей» 1).

1) См. цитированный выше путевой дневник П. А. Толстого.

2) Павлов-Сильванский, Проекты реформ в записках современников Петра Великого. СПБ 1897, стр. 18.

183

он, в ходе своей работы, знакомился с «уставами» более свободных государств, и в его уме возникал, быть может, вопрос: почему бы не перенести на Русь тот или другой из этих уставов? Павлов-Сильванский называет Ф. Салтыкова крайним западником и приводит его слова о том, что «российский народ такие же чувства и рассуждения имеет, как и прочие народы, только его довлеет к таким делам управить» 1). Исходя из этого убеждения, можно было придумать целый ряд таких реформ, которые не совсем хорошо уживались бы с «самодержавствием». И действительно, Салтыков делал Петру такие «пропозиции», дух которых совсем не соответствовал политическим вкусам и преданиям московских царей.

Ему хотелось создать в России влиятельную аристократию. Он предлагал сохранить привилегию землевладения за дворянским сословием и наделить это сословие аристократическими «титулами» ландграфов, маркизов, графов, баронов, господ, смотря по величине их земельных владений. Для поддержки дворянского сословия он проектировал также учреждение (майората 2).

Надо заметить, что Салтыков не оставался одиноким в своем сочувствии к аристократическому строю. В. Л. Долгорукий, уехавший во Францию молодым человеком, в свите своего дяди, кн. Як. Фед. Долгорукого, и остававшийся там целых тринадцать лет, а кроме того долго живший в Дании и в Польше, вынес из своего пребывания за границей сильнее сочувствие западноевропейской аристократии. Не меньше сочувствовал ей и кн. Д. М. Голицын, по выражению Д. А. Корсакова, «представлявший собою счастливое сочетание старинного московского боярства с европеизмом и выражавший лучшие стороны этого боярства» 3). Испанский посол герцог де-Лириа приписывал ему слова «К чему нам нововведения; разве мы не можем жить так, как живали наши отцы, без того, чтобы иностранцы являлись к нам и предписывали нам новые законы». Но если Д. М. Голицын и отзывался так о нововведениях, то несомненно, что его отзыв нужно бы брать cum grano salis. Совершенно понятно, что этот «породистый» человек не хотел подчиниться служившим в России иностранцам. Реформа Петра должна была вызвать его неудовольствие тем, что заставляла породу сторониться перед чином. Но вполне ясно, что Голицын не мог желать восстановления

1) Там же, стр. 22.

2) Там же, стр. 25—26. Петр осуществил мысль Салтыкова о майоратах, но переделал ее по-своему, отняв у нее сословный характер.

3) «Воцарение императрицы Анны Иоанновны», Казань 1886, стр. 34.

184

старого московского быта, как он сложился в эпоху, предшествовавшую Петровской реформе. Просвещенному князю нельзя было помириться с этим бытом уже по одному тому, что в Москве самые породистые люди являлись царскими «холопами» и принуждены были безропотно сносить от них соответственное этому обращение. Он недаром читал Локка, Гроция, Маккиавелли и других политических писателей. Влияние Запада пробудило в нем сознание своего человеческого достоинства. Он мечтал о том, чтобы сообщить знатным русским семьям такое же значение в государственной жизни, какое имела шведская аристократия. Когда обстоятельства дали ему возможность сделать попытку осуществления того, о чем он прежде мог именно только мечтать, Голицын совершил много крупных ошибок, дающих нам отчетливое представление о том, как беспомощны были в вопросах политической тактики даже самые просвещенные русские деятели того времени. Но даже в этих его ошибках обнаружился гораздо более широкий политический кругозор, нежели тот, которым довольствовались бояре допетровский Руси.

Рядом с родовитыми людьми, в которых влияние Запада разбудило, усилило и оформило аристократические стремления, на высших ступенях иерархической лестницы стояли тогда, между прочим, и такие «персоны», которые, стремясь, собственно, только к тому, чтобы поскорее выслужиться и подальше выдвинуться, невольно сравнивали, однако, положение западноевропейских государственных людей с положением русских «государевых холопов» и в глубине души отдавали предпочтение первому перед последним. К их числу принадлежал, например, гр. П. И. Ягужинский, возвысившийся при Петре до звания генерал-прокурора Сената. Его личные цели были ему дороже, выше всего на свете. Ради них он готов был идти с кем угодно и куда угодно. Но мы увидим, что при подходящем случае и он способен был воскликнуть, обращаясь к людям, от которых зависела, по его мнению, дальнейшая судьба русского служилого класса: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли!».

Политические взгляды русских людей расширялись и прояснялись не только благодаря участившимся поездкам их в более свободные страны Западной Европы. Со времени реформы они охотно стали знакомиться с политической литературой Запада. По приказанию Петра переведено было «Введение в Гисторию Европейскую» Пуффендорфа, содержащее в себе краткое описание тогдашнего государственного устройства разных западноевропейских стран. И эта книга была не единствен-

185

ным источником просвещения государевых холопов. В начале XVIII века в России обращалась рукопись, озаглавленная: «Краткое политическое описание государств Европейских». Автор ее отдавал предпочтение неограниченной монархии. «Он с особой любовью останавливается на тех моментах истории государств, в которые прежние представительные формы уступили место самодержавию (как, например, в Дании в 1662 г., в Швеции в 1680 г.); государственный строй Польши подвергается сильным нападкам автора, а положение английского короля, всецело ограниченного парламентом, вызывает в нем просто соболезнование и жалость» 1).

Конечно, тут с ним согласилась бы не только «ученая дружина», всецело стоявшая, как мы видели, на стороне абсолютизма. Тогдашнее «российское шляхетство», происходившее от московского дворянства, усердно помогавшего Грозному в деле принижения бояр и утверждения безграничной царской власти, не склонно было увлекаться ни аристократическим строем Англии, ни польской политической анархией. П. А. Толстой, с видимым удовольствием вписавший в свой путевой дневник замечание о том, что граждане Венеции всегда жили «без страху, без обиды и без тягостных податей», очень резко отозвался в том же дневнике о поляках, неспособны, по его словам, «никакого государственного дела сделать без шума и без драки» 2). Шляхетство стояло за самодержавие частью по унаследованной от предков привычке; читатель помнит, что герои повестей, возникших под влиянием Петровской реформы, в целости хранили политические воззрения московских людей. А кроме того, готовность отстаивать неограниченную монархию поддерживалась у российского шляхетства его промежуточным положением между родовитыми «фамилиями», с одной стороны, и крепостным крестьянством — с другой. Оно опасалось, что если родовитые люди сделаются господами положения, то начнут теснить шляхетство еще больше, нежели теснили его неограниченные государи. И в то же время оно боялось, что движение служилого класса против государя вызовет движение крестьянства против служилого класса. И, несмотря на все это, даже те политические сочинения и компиляции, которые проповедовали абсолютизм, должны были расширить политические взгляды своих русских читателей, если только знакомили их с более или менее свободными порядками западных стран. Для примера можно со-

1) Д. А. Корсаков, назв. соч., стр. 286.

2) «Русский Архив», 1888 г., кн. I, стр. 196.

186

слаться на то же «Краткое политическое описание государств Европейских». Как ни строю осуждал его автор английскую конституцию, но он все-таки доводил до сведения русских людей, что без согласия палаш общим (или по его терминологии: нишшего сядания наивышнего двора) невозможно «податки в королевстве ставить». Он же, описывая «Речь посполитую Венецийскую», так характеризовал ее могущественных сенаторов: «Что речено иногда о давнык рымскик сенаторах согласно ныне возможется придати венетицкым сенаторам, который хотя б не короли они, однакоже не надобно их в меньшом почтении иметь». Не меньшего внимания заслуживает его, как бы поневоле хвалебный, отзыв о голландском «статусе», т. е. государстве. Нарисовав картину материального благосостояния Голландии, он прибавляет: «Голанский статус волностъ свою, с многою кровию полученою, выше почитают прочих богатств». Хвалит он и Швейцарию: «Хелветы (швейцарцы. — Г. П.) воинственною силою толь славны, что едва народ можется найтить, который имел бы их ценою перевосходить. Сего знаки изъявилися прежде 300 лет, когда за свои домы и за водность мужественно воевали, которую волность и до нынешнего дня зело содержали сопротив нападателей» 1). Западноевропейская общественная жизнь имела ту особенность, что, говоря о ней, русскому человеку нелегко было избежать более или менее частого употребления слова «волность». И поскольку русские читатели знакомились с этой ее особенностью, постольку их понятия возвышались над уровнем московских политических понятий доброго старого времени. Мы видели это еще на примере Котошихина и других западников XVII века. Само собою понятно, что еще больше возвышались над уровнем старых московских понятий люди, читавшие таких писателей, как Гроций, Томазий, Локк или Боккалини, сочинения которых были переведены на русский язык и обращались в наших тогдашних образованных кругах.

Петровская реформа дала русским людям гораздо б?льшую возможность увидать, как живут «прочие народы», и узнать, что думают их умственные представители. Это находится вне всякого сомнения. Но, говоря об этом, надо всегда помнить, что русские люди, получившие возможность ознакомиться с общественной жизнью и общественной мыслью передовых народов Запада, принадлежали почти исключительно к служилому классу. Даровитые люди этого класса были в этом отно-

1) См. Д. А. Корсаков, назв. соч., стр. 286—293.

187

шении несравненно лучше обставлены, нежели даровитые люди из народа. К услугам одних был Локк, Маккиавелли, Гоббс или хотя бы только Томазий и Пуффендорф, тогда как другим крайне редко попадалась духовная пища, более питательная, чем «Патерик Скитский», «Тетрадь об иноке, впадающем в блуд», или «Слово» какого-то Опондока «о благоречии». Ввиду этого естественно, что мысль одних подвигалась так или иначе вперед, тогда как мысль других, если не считать некоторых отдельных лиц, топталась на заколдованном месте старых московских обычаев и «древлего благочестия».

Воспитывающее влияние западной жизни и западной литературы подкреплялось теми впечатлениями, которые получались от событий, совершавшихся на Руси. При Петре служилым людям жилось нелегко: он требовал от них работы, работы и опять работы. Но все они видели, что в его лице на царском престоле сидит бережливый хозяин и неутомимый работник. Этой заслуги у него никто не мог, да, кажется, никто и не пытался, отнять. При его ближайших преемниках глазам служилых людей представилось другое зрелище. Екатерина I в роли правительницы совсем не походила на своего мужа. Как говорит Ключевский, она «мало занималась делами, которые плохо понимала, вела беспорядочную жизнь, привыкнув, несмотря на свою болезненность и излишнюю полноту, засиживаться до пяти часов утра на пирушках среди близких людей, распустила управление, в котором, по словам одного посла, все думают лишь о том, чтобы украсть, и в последний год жизни истратила на свои прихоти до 6 ? миллионов рублей на наши деньги, между тем как недовольные за кулисами на тайных сборищах пили здоровье обойденного великого князя, а тайная полиция каждый день вешала неосторожных болтунов» 1). Еще хуже пошло дело, когда (в мае 1727 г.) воцарился, наконец, «обойденный великий князь». Все время этого очень дурно воспитанного мальчика тратилось на пустые забавы в обществе его любимцев. Если при Екатерине I господствовал Меншиков, то теперь всесильными временщиками сделались кн. Алексей Долгорукий и его сын Иван. Испанский посланник герцог де-Лириа сообщил своему двору:

«В Москве все ропщут на образ жизни царя, виня в этом окружающих его. Любящие отечество приходят в отчаяние, видя, что государь каждое утро, едва одевшись, садится в сани и отправляется в подмосковную с князем Алексеем Долгоруким, отцом фаворита, и с де-

1) «Курс», ч. IV, стр. 316.

188

журным камергером и остается там целый день, забавляясь, как ребенок, и не занимаясь ничем, что нужно знать великому государю» 1).

Видел — имеющий очи

И за отчизну болел...

Недовольство поведением правителей родилось и стало усиливаться в такое время, когда служилый класс начал лучше, нежели прежде, сознавать свое значение в государстве. Созданная Петром I новая организация военных сил явилась также новой организацией сил служилого класса. И эти заново организованные силы служилого класса, особенно гвардия, выдвинуты были ходом событий на русскую историческую сцену сейчас же по смерти Петра I: его жена вступила на престол при помощи гвардейцев, во всеуслышание говоривших, что они разобьют головы боярам, если те пойдут против нее. И с тех пор, в течение целого исторического периода, личная судьба правителей зависела от настроения гвардии, да еще от хода интриг в придворном кругу.

В своей «Истории кавалергардов» С. Панчулидзев замечает, что по способу своего комплектования гвардия всегда сохраняла «тесную связь с массой населения» 2). Это совершенно верно, если под «населением» понимать, как это и делает С. Панчулидзев, служилый класс. К этому он должен был бы прибавить, что, сохраняя тесную связь со служилым классом, гвардия, естественно, являлась органом, с помощью которого он защищал свои интересы. Иначе и быть не могло. Но гвардия — не общество образованных людей, обладающих известной степенью развития. Защищая дворянские интересы, она не могла быть носительницей идеалов передовой части дворянства. Ее взгляды были взглядами большинства, и в деле защиты сословных интересов дворянства она могла прибегать лишь к таким средствам, которые были доступны пониманию «массы населения». Вот почему ее выступления на русской политической сцене XVIII века дают нам более или менее обильные данные для суждения о политическом сознании нашего шляхетства.

Петр I постановил, что русский государь сам назначает своего наследника. Смерть помешала ему сделать согласно этому постановлению. Его четырнадцатилетний внук умер тоже без завещания. Обе эти, невыгодные для царствовавшего дома, случайности были выгодны для служилого класса в том смысле, что как в 1695 г., так и в 1730 г. дали ему

1) «Письма о России в Испанию». «Семнадцатый век», кн. II, стр. 157.

2) «История кавалергардов», СПБ. 1899 г., т. I, стр. 179.

189

повод для решительного политического выступления, по крайней мере в лице гвардии.

По смерти Петра II возник вопрос, нужно ли считаться с завещанием Екатерины I, согласно которому престол, в случае бездетной очерти второго русского императора, передавался в семью дочери Петра I, Анны, бывшей замужем за принцем Гольштинским. По точному смыслу Петровского закона, Екатерина I имела право назначать только своего ближайшего преемника. Поэтому ее завещание лишено было законной силы, и по смерти Петра II надо было выбрать нового государя.

Ближе всего к престолу стоял Верховный Тайный Совет. Его члены быстро сговорились между собою. В ту же ночь, когда скончался Петр II, они выбрали дочь Ивана Алексеевича, вдову курляндского герцога Анну. Они надеялись, что эта далеко не богатая и почти одинокая женщина гораздо легче остальных членов царского рода согласится принять выработанные ими условия («Кондиции») избрания. Общий смысл «Кондиций» выражен был кн. Д. М. Голицыным в словах «надобно себе полегчить» или, — как тотчас же пояснил он, — «воли себе прибавить».

Прибавить себе воли пытались еще бояре, принимавшие участие в выборе Василия Шуйского. Того же хотели родовитые люди при избрании Михаила Романова. Но теперь, после Петровской реформы и благодаря западному влиянию, боярское желание прибавить себе воли приняло уже более определенный характер. «Кондиции», предложенные Анне Ивановне, точнее выражали то, чего, собственно, добивались от новой императрицы их составители. Она должна была подписать следующие обязательства:

«Чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее мое попечение и старание будет не токмо о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении Православныя нашея веры Греческого исповедания; такожде, по принятии короны Российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет в восми персонах всегда содержать и без оного Верховного Тайного Совета согласия: 1) ни с кем войны не всчинать, 2) миру не заключать, 3) верных наших подданных никакими новыми податьми не отягощать, 4) в значные чины, как в стацкие, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного Тайного Совета, 5) у шля-

190

хетства живота, имения и чести без суда не отымать, 6) вотчины и деревни не жаловать, 7) в придворные чины как русских, так и иноземцев не производить, 8) государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать».

На основании этих «Кондиций», или «пунктов», Анна могла составить себе вполне отчетливое представление о весьма скромных размерах своей будущей власти. Ясно указывали «пункты» и на то, что угрожало ей в случае нарушения перечисленных условий: «А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской».

Она подписала все эти условия: меняя положение бедной вдовы курляндского герцога на положение всероссийской императрицы, хотя бы и с очень ограниченной властью, она все-таки ровно ничего не теряла и очень много выигрывала.

Главным вдохновителем верховников был не раз уже упомянутый выше кн. Д. М. Голицын. Он находил, что условия, подписанные в Митаве Анной, должны были послужить точкой исхода новых и значительно более широких политических реформ. Голицын, — как видно, впрочем, не сразу, — решился придать известное политическое значение Сенату и создать два новых учреждения: Шляхетскую Палату из двухсот членов и Палату городских представителей, на обязанности которой лежала бы защита интересов торгового сословия, а также и всей вообще непривилегированной, нешляхетской, Руси 1). Но, по известному немецкому выражению, Д. М. Голицын считал без хозяина, и его плану не суждено было осуществиться.

В момент смерти Петра II Верховный Совет состоял всего из пяти человек. Его членами были: канцлер Г. И. Головкин, вице-канцлер А. И. Остерман, кн. А. Г. Долгорукий, кн. В. А. Долгорукий и кн. Д. М. Голицын. Этот его состав немедленно был пополнен кооптацией трех но-

1) «К купечеству иметь призрение и отвращать от них всякие обиды и неволи и в торгах иметь им волю и никому в одни руки никаких товаров не давать, и податми должно их облегчить, а протчим всяким чинам в купечество не мешатца», — так гласил двенадцатый параграф написанного Голицыным проекта присяги на верность Анне от имени Верховного Тайного Совета, Сената, Синода, генералитета и «всего российского народа, духовного и светского всякого чина людей». (Корсаков, назв. соч., стр. 187—188.) Я счел полезным отметить выразившееся здесь сознание вреда монополий и пользы «воли в торгах». Характерно также обещание запретить мешаться в купечество «прочим всяким чинам». Русские купцы постоянно добивались такого запрещения еще до Петра и, как увидим, не перестали добиваться его в эпоху пресловутой екатерининской Комиссии для составления Уложения.

191

вых лиц: фельдмаршала кн. M. M. Голицына, фельдмаршала кн. В. В. Долгорукого и сибирского губернатора кн. М. В. Долгорукого. Таким образом и получилось «восемь персон», при чем Анна обязалась всегда «содержать» Верховный Совет именно в этом числе. Из восьми персон, составлявших тогда Совет, две — Головкин и иностранец Остерман — отнюдь не были знатной породы; зато остальные шесть принадлежали к самым родовитым «фамилиям». Это обстоятельство до известной степени придавало аристократический характер центральному учреждению, стремившемуся захватить всю власть в свои руки. Но надо сказать, что русская аристократия, — если только существовала она в XVIII веке, - состояла не только из двух княжеских родов: Голицыных и Долгоруких. Князья Трубецкие, Барятинские, Черкасские, гр. Мусин-Пушкин и некоторые другие тоже могли с полным основанием причислять себя к «фамильным людям». Высказав желание навсегда ограничить состав Совета восемью лицами, верховники тем самым вызвали неудовольствие во многих других знатных семьях. Недовольные верховниками аристократы сделали все от них зависевшее для того, чтобы помешать осуществлению замысла.

Родовитые люди преобразованной России до известной степени усвоили себе политические взгляды и стремления западноевропейских аристократов. Но когда дело дошло до проведения в жизнь этих взглядов, до осуществления этих стремлений, тогда повторилось то, что было постоянные явлением в Московской Руси: вместо того, чтобы соединенными силами вести борьбу против самовластия государей, наши бояре, не будучи в состоянии подняться выше родовых или кружковых целей, пошли друг против друга, чем существенно облегчили победу того же самовластия. Несмотря на свой европеизм, Долгорукие и Голицыны не сумели отделаться от этой странной боярской привычки. Они поставили свой замысел на слишком узкую основу, сделали из него плохо обдуманную придворную интригу («затейку», по выражению Ф. Прокоповича), тогда как им представлялся хороший случай сделать открытый шаг в направлении к политической европеизации России. Против «затейки» верховников ополчились не только оттесненные ими аристократы. Ей стали вредить разного рода чиновные честолюбцы вроде упомянутого выше Ягужинского. По смерти Петра II он обратился к верховникам с уже приведенными мною словами: «батюшки мои, прибавьте нам как можно воли». Как видим, он сознавал, что «воля» гораздо лучше «неволи». Но он смотрел на вопрос о борьбе за «волю» с личной точки зрения. Потеряв надежду быть кооптированным в Совет, он не-

192

медленно начал смелую и ловкую интригу в пользу самодержавия. В его лице «чин» потребовал уступок от захватившей власть «породы» и, не добившись их, вступил в глухую, но беспощадную борьбу с нею. Этим тоже были уменьшены шансы успеха задуманного Д. М. Голицыным предприятия.

Но теперь, как и по смерти Петра I, дело зависело, в последнем счете, от гвардии, т. е. от организованного шляхетства. Г. С. Панчулидзев нашел нужным поставить своим читателям на вид, что в XVIII веке все участники наших государственных переворотов, «сверху донизу», сознательно стремились к своим целям. Посмотрим, в какой мере это можно признать справедливым.

Описывая «затейку» верховников, Ф. Прокопович так характеризует впечатление, произведенное ею на дворянские круги.

Все говорили, что «если по желанию господ оных (т. е. членов Верховного Совета. — Г. П.) сделается, от чего бы сохранил Бог, то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самим им Господам не льэя долго быть в согласии: сколько их есть числом, чуть не толико явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымеет скаредное лице, каково имела прежде, когда на многая княжения расторгнена бедствовала» 1). Тут вполне позволительно предположить преувеличение. Но свидетельство Прокоповича подтверждается донесением польско-саксонского посла У. Л. Лефорта, который писал 26 января (6 февраля н. с.):

«Новый образ правления, составляемый вельможами, дает повод к волнению в мелком дворянстве; среди него слышатся подобного рода разговоры: знатные предполагают ограничить деспотизм и самодержавие; эта власть должна быть умерена Советом, который мало-помалу захватит в свои руки бразды правления; кто же нам поручится, что со временем вместо одного государя не явится столько тиранов, сколько членов в Совете, и что они своими притеснениями не увеличат нашего рабства. У нас нет установленных законов, которыми мог бы руководиться Совет; если его члены сами станут издавать законы, они во всякое время могут их уничтожить, и в России начнется анархия» 2).

Дворянство помогло московским государям сокрушить бояр. Теперь, когда два боярских рода захотели воспользоваться смертью Петра II для

1) «Записки Дюка Лирийского и пр.» (Приложение), стр. 198.

2) «Сборник Имп. Русского Исторического Общества», т. V, стр. 347. — Ср. Корсаков, назв. соч., стр. 92—93.

193

обеспечения себе решающего влияния на ход дел в стране, дворянство, — ставшее и российским «шляхетством», т. е. достигшее несколько более ясного политического сознания, — не могло явиться послушным орудием в их руках. И надо удивляться тому, что просвещенный Д. М. Голицын понял это только тогда, когда уже нельзя было предпринять что-либо серьезное для привлечения «шляхетства» на сторону Верховного Совета.

Мелкое дворянство, безусловно, стояло за самодержавие. Но средний и высший слой этого класса готовы были выставить свои условия. Эти слои стремились к более или менее значительному ослаблению своей зависимости по отношению к государству и государю. Они хотели ограничить обязательную службу дворянства известным сроком, обеспечить себя и свои имения от произвола верховной власти и, наконец, приобрести законное влияние на ход государственного управления. В различных кружках недовольного верховниками шляхетства выработано было до 10 проектов, подписанных более чем 1000 лицами. Эти проекты дают нам прекрасный материал для суждения о тогдашнем «умоначертании» европеизованной части русского дворянства.

Наибольшей полнотой и систематичностью изложения отличается проект, составленный В. Н. Татищевым и решительно требующий упразднения Верховного Тайного Совета. Проект находит нужным, «в помощь Ее Величеству», учредить «Вышнее Правительство» или Сенат (в составе 21 «персоны»), деятельность которого дополнялась бы деятельностью «Нижнего Правительства», из 100 «персон», предназначавшегося, собственно, для заведования делами внутренней экономии. «Упалые места» в вышнем и нижнем правительстве должны были пополняться кооптацией на соединенных заседаниях этих двух учреждений 1). В тех же соединенных заседаниях предполагалось производить выборы губернаторов, вице-губернаторов и главных командиров войск.

В проекте определялся также порядок составления новых законов: «Как скоро Ее Величества повеление будет какой закон сочинить, оный послать во все коллегии, чтоб довольно рассмотрели, и чрез несколько дней сочиня каждая общее, или кто собственное свое, в собра-

1) Проект воспрещает выбирать «в Вышнее Правительство двух чинов одной фамилии», потому что «весьма беспорядочно бывает, когда в одном правлении отец с сыном, или два брата, и дядя с племянником, тесть с зятем присутствуют, которое равно как бы одному два голоса присвоены были». Составитель проекта, очевидно, хотел помешать повторению того, что совершилось при кооптации членов Верховного Совета и что возбуждало всеобщее неудовольствие.

194

нии внешнему правительству объявили, и по довольном рассуждении сочиня Ее Величеству ко утверждению представили» 1).

Неясно, считал ли проект императрицу обязанной утверждать законопроекты, «сочиненные» таким образом. Очевидно, однако, что ей должен был принадлежать законодательный почин.

Далее проект требовал ограничения срока шляхетской службы двадцатью годами; избавления шляхетства от службы в матросах и ремесленниках; отмены Петровского закона об единонаследии и приведения в известность «подлинного шляхетства». Старинное, столбовое дворянство предполагалось записывать в особую книгу, отдельно от новых дворян, которые «из солдат, гусар, однодворцев и подьячих». Принадлежность к дворянству должна была определяться древностью рода или жалованными грамотами.

Не забыты были и политические аресты. При них должен был присутствовать депутат от полиции для охраны пожитков арестуемого, а для наблюдения за справедливостью в Тайную Канцелярию предполагалось назначить по два члена Сената.

Проект, выработанный автором «Разговора о пользе наук и училищ», не мог не позаботиться о просвещении шляхетства. Он указывал на необходимость устройства во всех городах училищ с обеспечением их помещением и ежегодным содержанием. Татищев не был бы птенцом гнезда Петрова, если бы не подумал и о торговом сословии. Написанный им проект предлагал освободить купечество от постоев, принять меры к ограждению его от утеснений 2) и «подать способ к размножению мануфактур и торгов» 3).

Для обсуждения этих предложений надо было выбрать «всем шляхетством к рассмотрению сего людей достойных, не меньше ста человек». Лица, подписавшие проект (их было 249 человек), просили Верховный Совет, «чтоб конечно того ж дня или на завтра, чрез герольдмейстера, шляхетству о собрании объявить и покои для того назначить» 4).

Другие проекты разработаны не так обстоятельно.

1) Корсаков, Воцарение, стр. 159, 160, 161.

2) Мы слышали от Посошкова, как многообразны были те утеснения, которым подвергалось купечество со стороны служилого класса.

3) Корсаков, назв. соч., стр. 161.

4) Там же, стр. 162. Проект подан был в Совет 5 февраля.

195

ширен. В одном проекте выражается довольно большая требовательность по части прав «фамилных особ», которые должны были составить в служилом классе особый слой, отдельный от простого шляхетства и обладающий большим, нежели оно, удельным политическим весом 1). Некоторые проекты говорят об «отягощенном податями земледелстве», — т. е. о крестьянстве, — хотят облегчить податное бремя 2). Что касается государственного управления, то все они считали нужным участие в нем всего «общества», расходились только в вопросе об его составе. Согласно одним проектам, «верховное собрание» должно было состоять из Совета, Сената, генералитета 3) и шляхетства, тогда как друтие исключали ив него Сенат, а отчасти и Совет (при выборах в верховное собрание, которые должны были производиться кооптацией). В одном проекте говорится даже: «Впредь что потребно к исправлению и к пользе государственной явится сочинить Сейму и утвердить обществом» *). Интересно, что именно в этот критический момент некоторые русские дворяне не вспомнили о сеймах польской и литовско-русской шляхты.

Все эти различия не мешали проектам сохранять свой вполне шляхетский характер и самим существованием своим свидетельствовать о том, что в тогдашнем русском дворянстве был слой, отнюдь не стремившийся к безусловному восстановлению старого политического порядка Осуждая «затейку» верховников за ее исключительность, слой этот хотел воспользоваться предполагавшееся уступчивостью Анны для устранения или хотя бы только ослабления «холопской» зависимости служилого класса от государей. Выходит, что не совсем ошибался Ф. Салтыков, писавший: «Русский народ такие же чувства и рассуждения имеет, как и прочие народы, только его довлеет к таким делам управить». Петровская реформа «управила» некоторую часть нашего служилого класса к делу приобретения известных политических прав. Но если обстоятельства были достаточно благоприятны для того, чтобы заставить ее стремиться к приобретению таких прав, то они же были недостаточно благоприятны для того, чтобы сделать его стремление осуществимым.

«Шляхетство сознавало, — говорит уже цитированный мною выше историк Кавалергардского полка, — что как территориальное распростра-

1) Там же, стр. 165.

2) Там же, стр. 174.

3) Т. е. чиновных особ первых четырех классов.

4) Там же, стр. 170.

196

нение крепостного права, так и внутреннее развитие этого учреждения возможно только при содействии верховной власти» 1). Это едва ли вполне так. Вероятно, сословный инстинкт шляхетства играл здесь значительно большую роль, чем его сословное сознание. Но как бы там ни было, нельзя сомневаться в том, что шляхетское стремление раскрепостить себя должно было сильно умеряться стремлением удержать в крепостной зависимости и даже еще более закрепостить крестьян. Кроме того, большинство дворянства оставалось настолько неразвитым в политическом отношении, что до него по-старому не достигали никакие сомнения в преимуществах самодержавия. Эта по-старому неразвитая часть дворянства составляла большинство, между прочим, и в гвардии, от которой зависел, в последнем счете, исход всего дела. Неудивительно поэтому, что гвардия показала себя отнюдь не расположенной поддерживать чьи бы то ни было конституционные стремления.

Силы новаторов были слабее, нежели силы консерваторов. Но это еще не все. Новаторы никак не могли согласиться между собою, чем еще более ослабляли свои силы и облегчали торжество консерваторов. И тут ответственность едва ли не всецело падает на «фамилных людей» Они долго не могли понять, что непременно надо сделать уступки, по крайней мере, наиболее влиятельным слоям шляхетства и тем привлечь их на свою сторону. А когда они, наконец, поняли это, у них уже не было возможности поправить свою ошибку.

П. Н. Милюков находит, что в целях верховников не было ничего олигархического. В подтверждение этого он ссылается на следующие слова Генриха Фнка — известного сотрудника Петра I, имевшего «вкус к республиканскому правлению» и помогавшего верховникам своими советами: «Ныне империя Российская стала сестрица Швеции и Польше; россияне ныне умны, понеже не будут иметь фаворитов таких, как были Меншиков и Долгорукий, от которых все зло происходило» 2). Но слова эти так неопределенны, что ничего не доказывают. Так же мало убедительна и ссылка П. Н. Милюкова на фразу Д. М. Голицына: «Отныне счастливая и цветущая Россия будет». Несколько более определенны приводимые отзывы другого Голицына, маршала Михаила Михайловича, который «рассуждал», что у нас больше не будет произвольных казней, ссылок, конфискаций и что новое правительство

1) С. Панчулидзев, История кавалергардов, т. I, стр. 221.

2) См. статью «Верховники и шляхетстве», СПБ. 1902, стр. 20, в сборнике «Из истории русской интеллигенции».

197

уменьшит ненужные расходы, запретит лишние поборы, даст свободу торговле обеспечит каждому его имущество и понизит высоту процента посредством учреждения банка. Но и эти «рассуждения» имеют вид простых обещаний, шедших от человека, принадлежавшего к числу верховников и потому существенно заинтересованного в перевороте. Вопрос заключался в том, чем именно, т. е. какими политическими учреждениями, будет обеспечено исполнение обещаний, расточавшихся церковниками и их сторонниками. А на этот вопрос верховники не давали другого ответа, кроме того, который заключался в явно выраженном их нежелании удовлетворить политические требования просвещенной части шляхетства. П. Н. Милюков так формулирует эти требования конституционной партии:

«Она полагала, что новое государственное устройство должно быть выработано особым учредительным собранием, более широким, чем Совет, по социальному составу. Законодательная власть в будущем строе также не должна была быть монополией какой-либо правящей корпорации, а достоянием «общенародного» правительства» 1).

Как же отнеслись верховники к этим требованиям? Вот как:

«Свои уступки шляхетству он (Д. М. Голицын. — Г. П.) ввел в текст сочиненной им присяги, которую подданные должны были принести императрице после ее приезда. Первый из шестнадцати пунктов этой присяги формулировал обязанности Верховного Совета подлинными словами одного из представленных Совету проектов. Верховный Тайный Совет, по этому определению, существует «не для иной какой собственной того собрания власти, точию для лучшей государственной пользы и управления в помощь их императорских величеств». «Не персоны управляют законом, — повторяет Голицын другую красивую фразу того же проекта, — но закон управляет персонами». Из этого же проекта взяты в присягу слова о выборе кандидатов в члены Совета из «первых фамилий, из генералитета и из шляхетства, людей верных и обществу народному доброжелательных», не более двух от одной и той же фамилии. Но в самой сути дела никакой уступки не делается: выбор кандидатов, вместо общего собрания Совета, Сената и генералитета, передается Совету и Сенату. Для решения важнейших дел Голицын соглашается созывать собрание более широкого состава, но в такой форме, которая и эту уступку лишает всякого действительного значения» 2).

1) Там же, стр. 23.

2) П. Н. Милюков, там же, стр. 36—37. Курсив П. Н. Милюкова.

198

Сенат, генералитет, коллежские чины, знатное шляхетство, а в духовных делах также члены Синода и архиереи получали только совещательный голос. Правда, другие пункты присяги давали удовлетворение некоторым второстепенным и третьестепенным требованиям шляхетства, но, как справедливо замечает сам П. Н. Милюков, уступки эти не могли повести к примирению, так как «шляхетство не находило в них главного — участия своих представителей в выработке нового строя и в пользовании высшими правами государственной власти» 1).

Нельзя не согласиться с П. Н. Милюковым, когда он говорит, что шляхетские требования тоже были узки, так как под «общенародием», которому надлежало обеспечить участие во власти, понималось, собственно, одно только шляхетство. Исключительно шляхетский характер всех протестов, поданных в Верховный Совет, уже отмечен мною выше. Но и узость имеет разные степени. Узок был политический кругозор тех, у кого понятие «общенародна» покрывалось понятием шляхетства. Но еще более узким оказался кругозор тех, которых даже узкое понятие шляхетского общенародна пугало своею широтою. А если вспомнить при этом, что, не желая поделиться властью со шляхетством, верховники ухитрились восстановить против себя также и знатные «фамилии», многие представители которых пошли во главе недовольных, то станет совершенно понятным, почему и в каком смысле тогда же упрекали и до сих пор упрекают Д. М. Голицына и его товарищей в олигархических симпатиях.

Сошлюсь на Ф. Прокоповича. По его словам, Долгорукие хотели служить не народной пользе, а себе, стремясь приобрести хоть часть царской власти, когда не могли целой достать. Это их стремление он называл коварным, при чем рассуждал так: «Сие коварство их потому не тайно, что они не думали вводить народное владетельство (кое обычно вольною республикою называют); но всю владения крайнюю силу осьмочисленному своему совету учреждали, который владения образ, в том малом числе владеющих, не может нарещись владетельством избранных, гречески аристократиа; но разве... тиранством или насильством, которое олигархиа у Еллинов именуется» 2).

Прокопович был непримиримым врагом верховников. Он с радостью распространялся об их ошибках. Это очевидно. Но не менее очевидно и то, что Верховный Совет стремился передать власть в руки «малого числа владеющих».

1) Там же, стр. 37—38.

2) «3аписка Дюка Лирийского» (Приложение), стр. 196.

199

Как сообщает далее Прокопович, все говорили тогда, «что если по желанию господ оных (верховников. — Г. П.) сделается, от чего бы Бог сохранил, то крайнее всему отечеству настоит бедово» 1). Это, конечно, преувеличено. Так говорили не все. До нас дошло известие о бригадире Козлове, который, приехав из Москвы в Казань, с восторгом рассказывал тамошним обывателям, что при первом же нарушении Анной «Кондиций» ее вышлют назад в Курляндию; что теперь она ни последней табакерки из государевых сокровищ не может себе взять; что она не будет раздавать деревень и денег, не будет приближать ко двору своих свойственников и, — это всего замечательнее, — что теперь у нас правление государства стало порядочное, какого нигде не бывало и пр. Значит, были же тогда люди, не смущавшиеся сосредоточеньем »ласти в руках осьмичленного Совета. Но огромное большинство дворян, в самом деле, очень опасалось печальных последствий такого сосредоточения. Рассеять его опасения можно было только путем немедленных уступок политическим требованиям конституционной части шляхетского «общенародия», но этого-то и не хотел Д. М. Голицын. Последним его словом, крайним пределом его уступчивости П. Н. Милюков называет тот проект присяги, который «в самой сути дела» не оставлял неудовлетворенными требований шляхетства. Этот своеобразный «большевизм» тем более удивителен, что если русское боярство являлось «зяблым деревом» уже в XVII веке, то теперь, в 1730 г., почин ограничения верховной власти был взят на себя даже не всем этим деревом, — еще более ослабленным реформою Петра, которая принесла с собой несравненно лучшую, чем прежде, организацию военной шляхетской силы, — а только двумя его ветвями. Как ничтожна была политическая сила этих двух ветвей, ясно видно из того, что верховники все время выдавали «Кондиции» за добровольный шаг Анны, а также из того, что без всякого препятствия с их стороны все предложили называть новую государыню самодержавной.

Выходило, действительно, так, что верховники надеялись победить самодержавие посредством закулисной интриги. Их надежда оказалась несбыточной. Положение верховников становилось все более и более безвыходным. Это понял, наконец, В. Л. Долгорукий, который, по-видимому, не так сильно страдал боярским «большевизмом», как Д. М. Голицын. Он согласился и на увеличение числа членов Верховного Совета и на рассмотрение общественных нужд выборными от шляхетства, «чтобы

1) Там же, стр. 198.

200

народ узнал, что к пользе народного дела начинать хотят». Но было уже поздно: конституционная партия пошла на сделку со сторонниками самодержавия.

Эти последние, собравшись 23 февраля в квартире князя И. Ф. Барятинского, решили просить Анну уничтожить Верховный Совет и восстановить старый политический порядок. В то же время конституционалисты обсуждали создавшееся положение дел в квартире кн. А. М. Черкасского. Неизвестно, что, собственно, говорилось на этом их собрании. Надо полагать, однако, что конституционалисты мало верили тогда в возможность осуществить свои желания. Они не дали серьезного отпора В. Н. Татищеву, явившемуся к ним с предложением подписать челобитную, составленную на собрании консерваторов в доме Барятинского. Горячо поддержанное А. Д. Кантемиром, предложение Татищева сильно повлияло на присутствовавших. Некоторая часть их тогда же подписалась под просьбой о восстановлении самодержавия. После этого Кантемир и гр. Матвеев поехали в казармы собирать новые подписи. Весь следующий день затрачен был на эту агитацию; к вечеру coup d'?tat было подготовлено; Анну известили, что «согласилися». Ей оставалось только разорвать составленные верховниками подписанные ею «Кондиции». Это и было сделано ею 25 февраля в четвертом часу пополудни.

Правда, при этом не обошлось без неожиданностей.

Утром 25 февраля в приемных комнатах кремлевского дворца собрались кн. Черкасский со своими единомышленниками и кн. Юсупов с гвардейскими офицерами. Они попросили у государыни аудиенции и конечно сейчас же получили ее. Тогда Татищев прочел Анне челобитную, в которой прежде всего выражалась ей «рабская благодарность за то, что она изволила подписать «пункты», выработанные «Верховным Советом». «И не токмо мы, — говорилось в челобитной, — но и вечно наследники наши имени Вашему бессмертное благодарение и почитание воздавать сердцем и устами причину имеют». При этом благодарные челобитчики высказывали, однако, известные «сумнителъства», для рассеяния которых просили государыню позволить генералитету, офицерам и шляхетству собраться по одному или по два от фамилий для того, чтобы, исследовав все обстоятельства, сочинить форму государственного правления 1).

Анна смутилась, да и было от чего: не далее как накануне извещенная о том, что «согласилися», она ожидала ходатайства о восстано-

1) Корсаков, назв. соч., стр. 271.

201

влении самодержавия, а от нее потребовали созыва учредительного собрания. Но при таких обстоятельствах дорога была каждая минута. Сестра Анны, Екатерина, герцогиня мекленбургская, подбежала к ней с пером и с настойчивым советом: «Подпиши сейчас!». Анна подписала: «Ученить по сему» и пригласила шляхетство снова и немедленно обсудить свою челобитную в другой зале дворца. Оно последовало этому приглашению.

Началось что-то вроде первого заседания или импровизированного учредительного собрания.

Оно продолжалось не очень долго. Чтобы возблагодарить Анну за милостивое принятие их просьбы, челобитчики, потолковав между собой, постановили обратиться к ней с новой просьбой, состоявшей в том, чтобы она перестала подчиняться тем самым «Кондициям», за подписание которых они же только что обещали ей «бессмертное благодарение» потомства. «Всепокорно просим, — написано было в новой челобитной, — всемилостивейше принять Самодержавство таково, каково Ваши славные и достохвалъные предки имели, а присланные к Вашему Императорскому Величеству от Верховного Совета пункты уничтожить».

Первый блин вышел комом. Первое заседание учредительного собрания оказалось также и последним. Этого захотело само собрание. Путем обхода (первая челобитная) шляхетство пришло как раз туда, куда идти оно «согласилось» еще накануне и где его ждала императрица (вторая челобитная). Кому же и зачем понадобился такой обход?

Нелегко ответить на этот вопрос. Как видно, Татищев, Кантемир, Матвеев и другие лица, агитировавшие в пользу самодержавия, переубедили не всех конституционалистов, и та часть шляхетства, которая сохранила свои конституционные стремления, решила попытать счастья утром 25 февраля. Ее политические взгляды и выразились в первой челобитной. Это понятно. Непонятно только то, что прочесть эту челобитную Анне взялся именно Татищев. Роль Татищева в 1730 г. будет подробнее рассмотрена ниже. Но то обстоятельство, что первая челобитная была прочитана именно им, не могло повлиять на ее судьбу. А судьба ее оказалась довольно странной, так как те самые лица, которые подписались под нею, нашли нужным ходатайствовать о восстановлении самодержавия. Но необходимо помнить, что ограничения императорской власти хотело лишь меньшинство шляхетства. Его большинство было частью равнодушно к этому намерению, частью враждебно ему. Враждебное конституционализму настроение шляхетского большинства ярко выразилось в поведении гвардии. «Государыня, — кричали присут-

202

ствовавшие при чтении первой челобитной гвардейские офицеры, — мы верные рабы Вашего Величества... но мы не потерпим ваших злодеев. Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы» 1). Напутствуемое подобными криками, шляхетство не могло унести с собою на первое заседание своего учредительного собрания большого запаса политической самоуверенности. Оно ничего не могло противопоставить гвардейской «критике посредством оружия» и должно было чувствовать себя, как в мышеловке, потому что доброхоты Анны захватили все выходы из дворца.

Чтобы выбраться из мышеловки, челобитчикам пришлось отказаться от мысли об ограничении самодержавия и ходатайствовать о восстановлении старого политического порядка. Но, ходатайствуя об этом, они не отказались от других своих требований. В их второй челобитной, прочитанной Кантемиром, говорилось вслед за просьбой о «самодержавстве»:

«Только всеподданнейше Ваше Императорское Величество просим, чтоб соизволили сочинить вместо Верховного Совета и высокого Сената один правительствующий Сенат, как при Его Величестве... Петре I было, и исполнить его довольным числом, 21 персоною, такожде ныне, в члены и впредь на упалые места в оный правительствующий Сенат и в губернаторы и в президенты повелено б было шляхетству выбирать баллотированием» 2).

В заключение челобитчики выражали надежду на) правосудие, на облегчение податей и на то, что «мы», т. е. дворяне, «по природному ее Величества благоутробию во всяком благополучии и довольстве тихо и безопасно житие свое препровождать имеем».

Не совсем лишена интереса и следующая фраза, прокравшаяся в новую челобитную: «и притом всеподданнейше просим, чтоб по Вашему Всемилостивейшему подписанию форму правительства государства для предбудущих времен ныне установить». Казалось бы, что вопрос о «форме правительства для государства» без остатка решился ходатайством о восстановлении самодержавия. Но, может быть, внеся эту фразу в свою вторую челобитную, сидевшие в мышеловке челобитчики хотели успокоить свою (или своих единомышленников, находившихся за стенами лворца) конституционную совесть. Как бы там ни было, известно, что природное благоутробие новой государыни, получившей всю полноту

1) Там же, стр. 274.

2) Там же, стр. 275.

203

власти, не оставило места для каких-нибудь конституционных мечтаний. В царствование Анны всякие мечтания этого рода подвергались жестокому преследованию. Достаточно было иметь список «Кондиций», чтобы навлечь на себя обвинение в государственном преступлении. Даже гвардия была заподозрена в свободомыслии. Учреждено было два новых гвардейских полка, — Измайловский и Лейб-гвардии конный, — и их командирами назначены усердные клевреты Анны. Кавалергарды же, сначала награжденные правительством, были потом «раскасованы», потому что, хотя большинство их требовало восстановления самодержавия, между ними были также лица, подписавшиеся под некоторыми конституционными проектами. Правительство зорко следило за «раскасованными» и. особенно не желало, чтобы они оставались в Москве 1). Но при всем том . шляхетству делались уступки, которые должны были убедить его, что оно и при самодержавии может удовлетворить пожелания, наиболее распространенные в его среде. Уничтожив Верховный Совет, Анна восстановила Сенат, согласно желанию шляхетства, «в той силе», как он учрежден был Петром. Допущен был выбор офицеров баллотировкой, отменен закон об единонаследии; ограничена 25 годами обязательна»: служба шляхетства 2); учрежден шляхетский корпус с выпуском окончивших его курс прямо в офицеры и т. п. П. Н. Милюков находит даже, что для окончания задуманного еще Петром I нового «уложения» принят был порядок, напоминающий Татищевский проект: статьи этого уложения «должны были обсуждаться в комиссии, в состав которой входили выборные из шляхетства и сведущие люди ив духовенства и купечества, потом рассматриваться в соединенном заседании этой комиссии и Сената и, наконец, вноситься на утверждение государыни». «Таким образом, — заключает только что названный мною ученый, — влияние идей и желаний, высказанных в политических проектах 1730 г., на законодательство императрицы Анны не может быть подвергнуто сомнению. В этом отношении переворот (т. е. попытка переворота. — Г. П.) 1730 г. сделал в миниатюре то же дело, какое сделала в больших размерах знаменитая екатерининская Комиссия» 3). Но в высшей степени замечательно, что чем более раскрепощалось шляхетство и чем более упрочивалось его влияние в области законодательства и управления,

1) В сентябре 1731 г. им был объявлен именной указ, «дабы они праздно в Москве не шатались» (Панчулидзев, назв. соч., т. I, стр. 220 и 221).

2) Впрочем, эта уступка была потом взята назад.

3) «Из истории русской интеллигенции», стр. 51. Ср. также Корсаков, назв. соч., стр. 298—299.

204

тем менее интересовалось оно вопросом об ограничении власти государя. Ниже мы увидим, что исключения, — как мнимое, так и действительное, — из этого общего правила на самом деле только подтверждают его. И был совершенно прав другой исследователь, Д. А. Корсаков, который утверждал, что, получив при Анне некоторые льготы, шляхетство стало все более удаляться от мысли о том значении, которое оно желало получить в 1730 году: «идеалы его суживаются, и шляхетские заявления в знаменитой екатерининской Комиссии 1767 года несравненно ниже шляхетских воззрений 1730 года» 1).

Когда «затейка» верховников потерпела окончательное крушение, Д. М. Голицын говорил своим друзьям: «Пир был готов, но гости были недостойны его. Я знаю, что я буду его жертвою! Так и быть, я пострадаю за отечество; я близок к концу моего жизненного поприща, но те, которые заставляют меня плакать, будут проливать слезы долее меня!»

Упрямый «большевик» боярства не обнаружил политического искусства в деле приготовления «пира». Мы знаем, что против него не без основания выдвигался упрек в стремлении к олигархии, а лучше было бы сказать: к кружковщине. Но нужно быть справедливым. Как это писал еще Д. А. Корсаков, торжество Анны тоже повело к олигархии, да еще не русской, а иностранной. «Бироновщина» явилась жестоким наказанием России за то, что она показала себя неспособной положить конец своему старому политическому поряжу. Конечно, Россия была тут без вины виноватой, но объективная логика общественной жизни не признает никаких смягчающих обстоятельств.

Петровская реформа, просветившая политические взгляды некоторой (небольшой) части служилого класса, не изменила соотношения политических сил в России и потому не могла непосредственно повести к изменению нашего политического строя. Напротив, одним из непосредственных ее последствий было продолжительное упрочение этого строя. Ему в значительной степени шло на пользу даже стремление передовых русских людей к свету знания. Если просвещенная часть дворянства не могла не сознавать, что западная «воля» лучше старой русской неволи, то, с другой стороны, мы уже знаем, что «ученая дружина», вызванная к жизни Петровской реформой, всецело сочувствовала самодержавию. В 1730 году она доказала это делом. Ф. Прокопович, А. Кантемир и В. Н. Татищев

1) Корсаков, назв. соч., стр. 302.

205

совершили все, от них зависевшее, для того, чтобы поддержать Анну. Правда, можно подумать, что Татищев сам не знал, чего, собственно, ему хотелось: он, защищавший в теории самодержавие, пишет конституционный проект; он, написавший конституционный проект, едет вечером 23 февраля в дом кн. Черкасского для того, чтобы подвинуть конституционалистов на соглашение с партией, замыслившей восстановление самодержавия; наконец, он же, стремившийся подвинуть конституционалистов на восстановление самодержавия, утром 25 февраля читает перед Анной конституционную челобитную. Какое множество противоречий! Но они разрешаются сомнением Татищева в способности Анны, — «персоны женской», которой «знания законов недостает», — править государством, как следует самодержавному государю. Это его сомнение и объясняет нам то, что, составляя конституционный проект 1), он в то же самое время считал нужным упорно оспаривать противников самодержавия.

Его споры с ними важны для характеристики «умоначертания» тогдашнего образованного шляхетства вообще, а в частности — образа мыслей самого просвещенного члена «ученой дружины».

Ему возражали, что небезопасно «единому человеку великую власть над всем народом дать, ибо, как бы мудр, справедлив, кроток и прилежен ни был, безгрешен и во всем достаточен быть не может; коль же паче, когда страстям своим даст юлю, то нужно наглым, неправым насилиям и глумлениям неповинных происходить».

Против этого возражения Татищев выдвигал уже известное нам соображение о происхождении власти монарха от власти родительской. Всякий отец семейства заинтересован в том, чтобы заботиться о своих домашних. «Если же такой несмысленный случится, что ни сам пользы не разумеет, ни совета мудрых не понимает и вред производит, то, — рассуждал Татищев, — можно принять за божеское наказание».

Ему указывали, кроме того, на временщиков, которые ненавидят и гонят ладей, оказывающих истинные услуга государству, «а себе ненасытно имения собирают».

На это он отвечал, что временщики являются более в республиках, и ссылался на историю Греции и Рима: там «усилився некоторые вельможи междоусобием великие разорения принесли; и сего нам наипаче опасаться должно, чего в монархии едва в пример сыскать можем ли»

1) Известный под именем проекта кн. Черкасского.

206

Татищев утверждал, что надо различать временщиков «благоразумных и верных» от «неистовых». Благоразумные и верные временщики, — Татищев называл таким, например, В. В. Голицына, — «великую честь л благодарение вечное заслужили».

Жаловались противники самодержавия и на Тайную Канцелярию, которая была нам, по их словам, «в стыд и поношение пред благорассудными народами» и к тому же разоряла государство, так как «за едино неосторожно сказанное слово пытают, казнят и детей невинных имения лишают». Но Татищева не смущала и Тайная Канцелярия. Он доказывал, что «оная, если токмо человеку благочестивому поручится, нимало не вредна; а злостные и нечестивые, не долго тем наслаждаяся, сами исчезают» 1). Как сказано выше, написанный Татищевым конституционный проект не упразднял Тайной Канцелярии, а преобразовывал ее, назначая в нее двух депутатов от Сената.

Все эти доводы Татищева свидетельствуют о значительной ограниченности его политического «умоначертания». Те, против которых он выдвигал эти доводы, несомненно имели гораздо более широкие политические взгляды и обладали более развитым чувством гражданского достоинства. А между тем Татищев, бывший одним из самых образованных русских людей своего времени, наверно превосходил образованием многих, если не всех, своих противников. И, как мы знаем, он вовсе не склонен был холопствовать перед верховною властью. В чем же тут дело?

Вспомним, что Ф. Прокопович и Кантемир, отстаивавшие самодержавие с еще большею последовательностью, нежели Татищев, тоже были людьми чрезвычайно образованными, образованными на тогдашнюю русскую мерку. Положим, о Прокоповиче нельзя с уверенностью оказать, что его оппозиция «затейкам» верховников и конституционалистов не вызывалась, — по крайней мере, отчасти, — какими-нибудь личными интересами. Вдобавок он принадлежал к духовному сословию, находившемуся в антагонизме со служилым классом. Но у нас нет никакого основания для того, чтобы заподозрить искренность совсем еще молодого тогда А. Кантемира. Дело тут не в искренности и не в объеме знаний, а во взгляде на самодержавие, как на самый надежный залог дальнейшего просвещения России. «Ученая дружина», восторженно превозносившая просветительную деятельность Петра, была горячей сторонницей просвещенного деспотизма.

1) Корсаков, назв. соч., стр. 154—155.

207

Таким образом, получилось нечто парадоксальное; диалектика русского просветительного движения приводила к тому, что от мысли о политической свободе отмахивались как раз те, которые, в своем качестве наиболее просвещенных людей, казалось, должны были бы горячее всех остальных дорожить ею. Иначе сказать: просвещение становилось у нас источником своеобразного политического обскурантизма.

Нечто подобное этому парадоксальному явлению мы видим и на Западе, где просветители тоже питали веру в просвещенный деспотизм, или, — что будет в данном случае более точным выражением, - абсолютизм. Но там явление это было гораздо менее долговечно. У нас же и в XIX веке в среде прогрессистов долго не исчезало то убеждение, что правительство должно и может идти впереди «общества». В этом заключается одна из относительных особенностей развития нашей общественной мысли, коренящихся в относительных особенностях нашего исторического процесса.