Домодерное общество: коллективистский тип социальности
В социально-типологическом измерении человеческого бытия коллективность по праву занимает исходно-первое место. Это самая древняя форма человеческого общежития. В своей исторической первичности она неотличима от общественности как таковой.
Первобытный коллектив и общество когда-то совпадали. Совпадали пространственно — как совместное поселение или проживание на одной территории, деятельностно — как общий труд по удовлетворению насущных материальных и духовных потребностей, культурно — как идентификационное освоение единых ценностей, норм, идеалов. Со временем масштабы общества изменились, оно «пополнело» за счет экзогамного, союзнического, а то и просто завоевательно-экспансионистского включения в свой состав все новых и новых, исходно чужих людей. Первобытный коллектив при этом не исчез. Он как бы ушел в основание исторического бытия общества, став одной из самых глубоких детерминант его образа жизни. На первый план вышло последнее из указанных совпадений — культурно-идентификационное. Оно-то и стало осново-полагающим, конституировав коллективизм в качестве особого типа социальности. В периодизации историичеловечествадомодерноеобществозанима- ет самый большой отрезок времени. В нем с определенностью различают три исторические эпохи: первобытность (охотничье-собирательская, пастушеская и земледельческая стадии развития), рабовладельческую античность и средневековый феодализм’75. Сразу же оговоримся: мы будем рассматривать всемирную историю в основном через призму истории западного человечества. Путь этот в нашей литературе самый проторенный, т. е. научно проработанный, концептуально освещенный, по нему поэтому и будем (так надежнее) двигаться. Эпохальная внутренняя дифференциация домодерного общества не подрывает в то же время общих, сквозных, интегральных его характеристик или черт. Они-то как раз и объясняют масштабную историческую длительность или многовековую жизненную устойчивость этого типа социальности. Ключ к пониманию коллективистской социальности дает традиция (традиция кактрадиционность). «Скобочное» это уточнение очень важно: традиции есть в любом обществе. Но лишь в домодерном обществе они носят сущностно-определяющий характер. Даже «посттрадиционный порядок, — верно замечает Э. Гидценс, — не таков, в котором традиции исчезают, — это совсем не так. Это — порядок, в котором традиция меняет свой статус. Традиции вынуждены объяснять себя, становиться открытыми для вопрошания или дискурса»’76. Традиция представляет собой особый способ или механизм передачи исторического опыта, обеспечения преемственности и устойчивости в индивидуальном и общественном развитии людей. Доверие и подражательное (готовность повторять, воспроизводить, надстраивать) отношение к составляющим данный исторический опыт верованиям, взглядам, знаниям, а также практическим навыкам и умениям основываются на самом факте их возникновения и существования в прошлом. В традиции прошлое господствует (доминирует, превалирует, «приори- тетствует») над настоящим. «Тогда», в прошлом, был создан этот мир; теперь, в настоящем, он просто продолжается, поддерживается, повторяется. Не только настоящее, но и будущее, которым в других условиях вдохновлялось бы настоящее, подгоняется так или иначе под прошлое, предстает как его реминисценция. Данное положение вещей закрепляется также доминированием нравственно-религиозных ценностей над ценностями инструментальными. Главное — не цель, пусть и сулящая значительный успех, немалую выгоду, а ценность, или некая идеальная устремленность, «мечта», которая при этом реализуется. Строго говоря, традиция имеет дело не просто с умениями и знаниями, а с их образцами — образцовыми умениями и знаниями. Как образец традиция отсекает и пресекает всякие новшества и улучшения, всякую креативную деятельность, однозначно оценивая все эти инициативы как вред ное отклонение от того, чему по определению (без рефлексии и сомнения) нужно только следовать. Скажем мягче: все новое, если оно там, в традиционном обществе, вообще появляется, подается и воспринимается как переоткрытие, перетолковывание и прояснение, старого, возвращение к истокам, припадение к чистому роднику «старого доброго времени». Домодерное общество характеризуется тем, что можно было бы назвать геронтократией: чем старше, тем умнее; чем древнее, тем совершеннее; чем (темпорально) глубже, тем истиннее. Не своевольничать, не изобретать в гордыне новое, а как можно точнее повторять, буквально копировать то, что делали и оставили в назидание отцы и деды. Короче, сделанное прежде воспринимается как образец для делаемого сейчас. Традиция является очень своеобразным способом принятия решений. Здесь не нужно мучительно, через пробы и ошибки, выбирать, взвешивать все «за» и «против». Достаточно просто согласиться, принять, положительно или одобрительно отнестись к тому, что предлагает исторический опыт, что достигнуто и открыто в его границах. Остается только наложить прошлое на настоящее и, возможно, уточнить что-то в деталях, расставить какие-то акценты, сделать определенные скидки на «новые времена». Традиция есть нечто вроде социального инстинкта, т. е. исторически унаследованной способности совершать действия (целесообразные и не очень) по безотчетному побуждению, по императиву веры. Это некий автоматически работающий механизм, окруженный почетом и уважением, как правило, религиозно освященный. Как социальный инстинкт традиция представляет собой особую взаимосвязь индивида и общества. Ее отличают внутренняя недифферен- цированность, слитность, сращенность. И «бездистанционность», если воспользоваться удачным термином В. С. Барулина. Здесь нет простора или зазора для маневра ни со стороны индивида, ни со стороны общества. Со стороны индивида понятно — это полный социальный контроль, прямая зависимость от окружения, группы, общества в целом. Но, оказывается, есть и обратное движение — приватизация социальных институтов, индивидуальный (не должностной, не служебный) окрас власти, прав, полномочий157. Итак, коллективизм как «мир без социаль ной дистанции» живет «непосредственным тождеством социально-все- общего и частно-индивидуального»158. Традиция накладывает свою печать на все, с чем соприкасается, что попадает в орбиту ее влияния. На человека, — превращая его в социально-типажное лицо, не давая ему развиваться как индивидуальноличностному существу. На свободу, — изменяя ее до неузнаваемости коллективной ответственностью (читай: безответственностью) в форме круговой поруки. На общество, — блокируя его развитие (непрерывно возобновляемый статус-кво, только санкционированные изменения). Традиция задает статусно-центрированный образ жизни. Это значит, что не личность определяет статус, а, наоборот, статус — личность, что функции или роли, выполняемые людьми, находятся в зависимости от таких аскриптивных, или предписанных вещей, как возраст, пол, принадлежность к той или иной (родовой, семейной, клановой, территориальной и т. д.) общине. Усилия, направленные на исправление этой ситуации, к успеху, как правило, не приводят. Чаще всего они и не предпринимаются. Люди принимают как должное сложившийся социальный порядок. Социально-статусная предопределенность жизненного пути человека практически сводит на нет все его инициативные самоопределения. Традиция, традиционность обеспечивает известную комфортность бытия. Правда, без «соли», без тех острых ощущений, которые может принести с собой только контраст изменений. Но зато прочную, надежную и, главное, долгую, хотя и не бесконечную. Расширение круга знаний, рост общей культуры, накопление, пусть и медленное, производственного опыта, рост населения, климатические изменения — словом, усложнение жизнедеятельности людей подтачивает со временем и традиционалистские бастионы бытия. Они устают отвечать на вызовы времени, исчерпывают свой ресурс, становятся исторически неадекватными. Исчезновение многих древних народов, некогда цветущих государств и цивилизаций служат тому убедительнейшим подтверждением. Коллективистская социальность носит «закрытый» характер. И это видно по всему и во всем. В том числе и по линии общей мировоззренческой ориентации. Она насквозь циклична и, позднее, эсхатологична. Нам трудно сейчас представить, но древний грек, например, жил с сознанием того, что все лучшее уже позади. В этом его убеждал миф о Золотом веке. Миф о том, что когда-то, в самом начале мира люди жили в радости, равенстве и братстве, не знали ни изнурительной работы, ни болезней, ни горя-печали. За золотым веком, однако, с необходимостью последовал век серебряный, затем медный и железный. Это фактически скольжение по наклонной плоскости зла и порока. «Железный» конец есть подведение черты под этой циклически неизбежной деградацией. Он обычно представлялся в виде мирового пожара или потопа (иногда последовательно того и другого), после которого все начиналось сначала, время вступало в новый цикл.
Эсхатология разрывает мифологический цикл и вытягивает его в линию, однозначно направленную в будущее. Но она тоже имеет свои пределы и в этом смысле замкнута, закрыта. С одной стороны ее ограничивает четко определенное начало, т. е. творение мира, а с другой, и это главное, — столь же четко определенный (предопределенный) конец — Судный день. Тут, впрочем, есть место для оптимизма. Но только для тех, кто усердно соблюдал религиозные заповеди или предписания и всю жизнь готовил себя к встрече с Богом. В коллективистском типе социальности локальное и региональное преобладало над общим и универсальным. И это тоже можно рассматривать как некую его «закрытость». Закрытость (для более широких отношений и связей) уплотняла отношения между людьми до личной преданности и зависимости. Что вполне понятно. При том уровне технологического развития (во всех областях общественной жизни) только непосредственные контакты, личная причастность, индивидуальная вовлеченность могли обеспечить движение знаний, навыков, умений от учителя к ученику, от мастера к подмастерью, от поколения к поколению. Движение это, отметим, имело форму передачи рецептов, секретов, тайн, заветов. Это позже, уже в рамках нового типа социальности, появилась методо-логия, т. е. формирование умений и навыков на основе систематизированного и тех- нологически-последовательного знания. Непосредственной вовлеченностью в дела и отношения или, иначе, личной зависимостью решались определенные социальные задачи. Так, присяга, которой в средние века ритуально скреплялись отношения между вассалами и сеньорами, по-своему уравнивала участвующие стороны, придавая их взаимосвязи оттенок простого покровительства отца сыну. Личная зависимость — это нечто от общины и клана, этообщинность, а не общественность с ее более официальными, ролевыми и статусно-функциональными отношениями между людьми. Развивая данную мысль, можно сказать, что личная зависимость определяет горизонт доверия и солидарности в коллективистском типе социальности159. Он достаточно узкий и не выходит, по сути, за рамки семьи, родственного союза, вообще — общности местного или локального характера. В коллективистской социальности отсутствует выделенная (автономная) персональность, индивидуальная субъективность. Это не значит, конечно, что там нет заметных, ярких, выделяющихся среди других индивидуумов. Они, несомненно, есть. Но их социальная роль ограничена их же способностью ярко и убедительно выражать коллективные верования и представления (а не себя, свои личные убеждения и предпочтения). Коллективизм как социальность глубоко холистичен. Он выстроен или организован как жесткое целое. И не просто как целое, а как явно превалирующее, доминирующее (по отношению к своим частям) целое. Человек в нем не просто часть — частичен. Он живет сочетанием, сложением, дополнением, а не дифференциацией, выделением, обособлением (автономизацией). Он значим постольку и настолько, поскольку и "насколько функционален, т. е. вносит свой вклад в целое, обслуживает его интересы, реализует его цели. Коллективистская социальность, с одной стороны, механическая: выбывший индивид легко восполняется другими или замещается другим, во всяком случае, без ощутимых потерь для целого. А с другой — органическая: несамостоятельные, частичные индивиды сливаются (слипаются) в единое целое, и только его существование считается по- настоящему значимым и стабильным. Органической эту совокупность можно назвать еще и потому, что индивид в ней представляет собой хоть и частичное, но нечто, а вне ее он сущее ничто, или нечто бесхарактерное и безвольное. Как ценностно-нормативная реальность рассматриваемый нами холизм принимает форму общего блага. Общее благо иерархически завершает систему ценностей коллективистской социальности. Прежде всего оно обеспечивает единение человека с другими людьми, придает смысл его индивидуальному существованию, гарантирует некий психологический комфорт. В античности общее благо отождествлялось с потребностями и тенденциями развития полиса. Полис — это город- или общество-го- сударство, человек и гражданин в нем совпадали. Полисный горизонт античного человека был одновременно и политическим и этическим. За его пределами ничего интересного уже не предполагалось — одно варварство, что-то непонятно бормочущее. Грек, гражданин полиса, воспринимал государственные цели как свои собственные, видел в благе государства благо личное. С полисом, его существованием он связывал свои надежды на справедливость, свободу, мир и счастье. В Средние века в качестве общего и высшего блага (summum bonum) выступает Бог. Он — источник всего благого, ценного и достойного в этом мире. По образу и подобию его создан сам человек. От Бога и вся власть на земле. Бог — конечная цель всех человеческих устремлений. Высшее благо, на которое способен по-земному грешный человек, — любовь к Богу, служение Христу. Христианская любовь — любовь особая: богобоязненная, страдательная, аскетически-смиренная. В ее самозабвении много презрения к самому себе (личному «Я»), к мирским радостям и удобствам, достижениям и успехам. Сама по себе земная жизнь человека в религиозной ее интерпретации лишена всякой ценности и цели. Собственное, внутреннее содержание всего человеческого не может не отдавать ничтожностью и пустотой. «Прах ты и в прах превратишься,» — так очерчивается в Библии круг земного существования человека. «...Все — суета и томление духа!» — это о тщете и смысложизненной пустоте всех человечески-земных дел, стремлений и забот. Смыслом человеческую жизнь наполняет лишь всеблагий Бог, а более конкретно — перспектива потустороннего мира, личного бессмертия и загробного воздаяния. Бытийное несамостоянье человека в свете религиозного summum bonum, как видим, достигает своей очень выразительной формы. В дореволюционной России с ее общинно-коллективным образом жизни общее благо обрело вид Русской идеи. Самая популярная ее формула включала в себя три позиции: православие, самодержавие, народность. Все, конечно, со знаком плюс. Хотя в действительности это был миф, миф, созданный русской интеллигенцией. Видимо, для оправдания нашей исторической вывихнутости, того, что П. Я. Чаадаев называл отрицательным уроком (как не надо жить и делать), который Россия преподает человечеству. Нельзя сказать, что Русская идея всегда висела в воздухе, что не было никакой идентификации с ней, — это не так. Многими она принималась вполне искренне, субъективно честно, тем не менее и в этом случае было больше самовнушения и агитации, чем реальной жизненной ситуации. Есть большие сомнения в самом отечественном коллективизме. Об этом со всей определенностью говорит проблема, с которой столкнулись западные фирмы, имеющие бизнес в России: наш народ не умеет, да и не хочет работать в команде. Специалистам по персоналу приходится устраивать специальные тренинги по team bilding или team work, чтобы отсеять и оставить на работе подлинных «коллективистов». В советской России на обычную для общего блага трансцендентность наложился социально-классовый футуризм и получилось «светлое будущее» — коммунизм. Но вот странный парадокс истории: строили, и с энтузиазмом, коммунизм, а построили, как оказалось, тоталитаризм, ГУЛАГ-общество. Цена непомерная: разрушение («до основанья...») прошлого, принесение в жертву настоящего, но главное — полная девальвация индивидуально-личностного начала человека, лишение его возможностей и условий принимать собственные, свободные и потому ответственные решения. Идеология (идеалократия) светлого будущего заставляла людей совершать героические поступки, идти на немысли мые жертвы, преодолевать невиданные препятствия. Сияющие вершины потом оказались зияющими (провал выбитых и пострадавших людей, пустота исторического творчества). Но это стало понятным — и то далеко не всем — именно потом. Обобщая, можно сказать, что за идеей общего блага стоит более прозаическая и понятная всем вещь — главенство некоторого Мы-целого, Мы-идентичности — например, общества, государства, нации, класса — над человеческой личностью. Историческое оправдание у него есть: целое когда-то могло развиваться только за счет частей, составляющих его членов. Другого, не исторического, оправдания здесь и быть не может. И это, кстати, оправдывает вплетенность критической нити в наше описание данной ценности коллективистской социальности. Таковы вкратце основные черты коллективизма как типа социальности — общественной системы и жизненной среды человека. Они хорошо оттеняют особенности последующего — индустриального этапа в развитии социальности.