Постмодерное общество: плюралистический тип социальности
О плюрализме — не в теории (он там давно), а в жизни, на практике — в полный голос заговорили сравнительно недавно. И тому есть свое объяснение. Конечно, плюрализм не то же самое, что и плюральность (множественность).
И все же количество сыграло здесь свою роль. Увеличилось, и значительно, население, общество стало массовым — в буквальном (количественном ) смысле этого слова. «Гэрода переполнены. Дома переполнены. Отели переполнены. Поезда переполнены. Кафе уже не вмещают посетителей. Улицы — прохожих. Приемные медицинских светил — больных. Театры, какими бы рутинными ни были спектакли, ломятся от публики. Пляжи не вмещают купальщиков. Становится вечной проблемой то, что прежде не составляло труда, — найти место,» — так характеризует эту ситуацию Ортега-и-Гассет165. Как результат, выросла плотность социальных связей на один квадратный метр жизненного пространства. Правда, и жизненного пространства стало больше. Оно теперь не ограничивается географическим местом, т. е. территорией, на которой «располагается», существует, вершится социальная активность. Появились информационное, образовательное, правовое, глобальное и, самое необычное, виртуальное пространство. С учетом нарастающей интенсивности (частота и напряженность) социальных связей и эти пространства заселяются сегодня достаточно плотно. И не только пространства — время тоже. В самом деле, нынешние электронные средства коммуникации позволяют людям, где бы они ни находились, устанавливать между собой в буквальном смысле мгновенную связь. Из всех режимов бытия он-лайновый становится самым популярным. Некоторые исследователи в данной связи говорят о сжатии пространства и времени в современном мире. Отдельный человек, индивид сталкивается сегодня с гораздо большим, нежели в прежние времена, числом событий, дел, поступков, лиц, а также настроений, взглядов, позиций, идеалов. И все требует какого-то отклика, какой-то реакции, какой-то оценки. Особенно лица. Они ведь теперь почти что «сельские». Глобализация превращает, если уже не превратила, мир в единую «мировую деревню». Контакты сегодня такие, какие прежде были возможны только между односельчанами. Открывается много перспектив, и каждая сулит успех, но как найти, не упустить именно свой шанс в ней. Кажется, только сегодня мы по-настоящему начинаем осознавать, что значит жить среди многих (Других) и многого (другого). Особую проблемность этой ситуации придают необходимость выбора (в самой по себе множественности можно и утонуть) и возрастающая социальная значимость каждого Другого (нельзя не замечать, проходить мимо, оставаться безучастным). Важно сказать здесь и о том, что индивидуализм, доведенный до крайности, превращается в экстремизм, в насильственное навязывание своей позиции, своего видения «состояния» человека, общества, мира в целом. Экстремистский индивидуализм рвет ткань общественной жизни, подрывает сами основы человеческого общежития. К сожалению, технических средств для подкрепления данной тенденции, фактически — сползания в пропасть хаоса и беспредела, в наши дни более чем достаточно. Нечто подобное происходит сегодня и с коллективизмом. Отстаивая свое право на существование, защищая свой пошатнувшийся авторитет, он не всегда выбирает адекватные пути, средства и методы для этого. Обособляется, замыкается, превращаясь в родо-этнические братства, тоталитарные секты, экстравагантный коммунализм и т. п. локализации. Плюрализм в данной связи оказывается определенным выходом из той напряженной, чтобы не сказать тупиковой ситуации, в которой оказались ныне коллективизм и индивидуализм. В отличие от коллективизма, плюрализм несет с собой уважение личного достоинства человека — конкретно каждого, а в противоположность индивидуализму, он поощряет и утверждает коммуникацию с Другим. Исторический выбор-переход здесь следующий. Не один (индивидуализм-атомизм) и не все (коллективизм-полимеризм), а некоторые (плюрализм-молекуляризм). Я и Ты (Другой), мой жизненный мир и Другие. Другой не как объект наблюдения и монологического вопрошания, а как субъект диалога, в котором ставятся под сомнение предубеждения и предпосылки моей собственной самости. Приблизительно в последней четверти XX в. человечество в лице индустриально развитых стран Запада и Востока начало переход к пост- модерному обществу, в котором и формируется плюралистическая социальность. Медиумным (в смысле М. Маклюэна) основанием такого перехода была и остается информация — продукт и ресурс совершенно уникальный. Это не просто знание, а знание, переложенное (или могущее быть переложенным) на язык машин. Знание, по верному замечанию П. Дракера, соотносится со сферой «бытия, существования», информация, напротив, — со сферой«действия»166. Используя наш терминологический ключ, можно сказать, что информация побуждает или подвигает к коммуникации. Это — ее необходимость. Что до всеобщности информации167, то она завязана на двоичную (0 и 1) систему исчисления, в которую практически упаковываются все ее различные виды и формы. У информации много других замечательных свойств. Как товар, скажем, она не знает физического износа, только моральный, да и то с оговоркой, если иметь в виду ее сетевое циркулирование. В отличие от обычного продукта или товара, информация неотчуждаема: нельзя лишить человека сведений, которые стали ему известны, т. е. которые он до этого приобрел. Информация с успехом (с большим успехом) «работает» в сетях открытого типа. В данном плане она благоприятствует развитию свободы и демократии, активно размывая исторические основы насилия и тоталитаризма. Эти и подобные им свойства поднимают вопрос о «переводе» информации в разряд общественных благ168. Интересно отметить также, что «единицей информации», как убедительно показал Г. Бейтсон, является различие169, а это значит, что информация по определению (и исторически) работает на плюрализм. В терминах логики исторической последовательности, плюралистическая социальность есть постиндустриализм или постмодернизация. А это, помимо прочего, означает, что на первом плане здесь не экономическая эффективность или структурно-функциональная оптимальность, а расширяющиеся возможности для индивидуального выбора, самовыражение и самоутверждение личности, морально-этическая составляющая в отношениях между людьми, уровень межличностного доверия, уважение человеческого достоинства и т. п. В противоположность индивидуализму плюрализм живет по принципу или закону демассификации, т. е. пролиферации различий, поощрения и возвышения индивидуальности (индивидуализации) человека. Демассификация приобретает различные формы и заявляет о себе во всех областях общественной жизни. Начнем со средств массовой коммуникации — рассадника и средоточия массовости. Демассификация проявляется здесь в росте числа теле- и радиопрограмм, в падении тиражей, а нередко и закрытии массовых газет и журналов, и одновременно в росте числа небольших (по объему и тиражу) газет и журналов, в получении права гражданства электронными книгами, журналами, конференциями, чатами и т. д. Тем самым растет многообразие, расширяется спектр предлагаемой СМИ продукции, она становится все более адресной, рассчитанной на потребности и интересы совершенно конкретных потребителей. Самим же потребителям есть теперь из чего выбирать по своему индивидуальному вкусу. Для человека, у которого есть компьютер и выход в Интернет, открываются в этом плане действительно безграничные возможности. Можно, например, стать сотворцом интерактивного романа — произведения, где автор предлагает несколько вариантов развития сюжета, а читатель, сидящий за компьютером, выбирает понравившийся ему вариант и читает роман, действие которого развивается в соответствии со сделанным им выбором. В мае 1998 г. в Великобритании была издана книга под названием «Два, пять, три», которая до того существовала два года в Интернете. Это роман о пассажирах лондонского метро. Интернет позволял читателям самим выбирать персонажа-пассажира, судьба которого им интересна. Показательно в рассматриваемом плане и открытие в местечке Иссе ле Молино неподалеку от Парижа первого в мире электронного детского сада. В саду повсюду установлены следящие видеокамеры, которые передают сигнал в сеть, и родители могут следить за своими детьми из любой точки мира — достаточно выйти в Интернет. Демассификация в сфере производства и услуг в корне подрывает макрофилийную (любовь к большому) идеологию индустриальной эпохи. Поощряется все легкое, тонкое, короткое, маленькое. Именно маленькое становится синонимом красивого (идеального, совершенного). На слуху теперь явно не индустриальные вещи — диверсификация, миниатюризация и, как следствие, экономичность. Универсализация теряет связь с унификацией, сливаясь по сути с генерированием различий, нарастанием многообразия. Становится правилом выпускать продукцию мелкими сериями, как можно чаще ее обновлять. Все больше товаров становятся «одноразовыми». Чем дальше, тем больше и полнее будут учитываться пожелания заказчика. От частичной к полностью индивидуализированной продукции — такова перспектива. Скажем, стандартные размеры одежды должны стать анахронизмом, все в будущем будут шить по индивидуальному заказу. Речь идет, по-другому, о дестандартизации и переходе к производству индивидуализированных товаров и услуг. Демассификация доводит до «микро» и размеры бизнес-предприятий. В США, например, с 1996 г. растет число фирм, состоящих из трех-пяти человек. Их оборудование — персональный компьютер, подключенный к Интернету, а активы — время в Интернете. В области политики демассификация проявляется в утрате влияния и распаде традиционных массовых партий, в росте числа мелких партий и движений, групп давления, представляющих интересы самых разных (как раз малочисленных) категорий населения. Притом база их формирования отнюдь не классовая, в принципе любая: религиозная, этническая, экологическая, мировоззренчески-культурная, нетрадиционно-сексуальная и т. д. Информационная технология, телекоммуникационные сети позволяют перейти к интерактивной (по-новому непосредственной) демократии, к электронным плебисцитам, к участию всех граждан в процессе принятия решений по важнейшим вопросам жизни общества и государства. В социальной сфере демассификация представлена укреплением чувства community — соседской общности (соседства, общины), воз никновением добровольных союзов людей (электронных сообществ) в рамках единого информационного пространства, диверсификацией общества в целом, т. е. увеличивающимся числом профессиональных, земляческих, суб- и контркультурных групп или человеческих общностей. Наибольшие возможности для демассификации и возвышения индивидуальности человека открываются, естественно, в духовной сфере. В ней всегда было больше свободы и творчества, чем в других областях человеческой деятельности. Духовная жизнь в рамках плюралистической социальности характеризуется прежде всего возрождением высокой культуры. Разумеется, на качественно новой основе: прежняя, по сути, книжная культура уступает место культуре экранно-мультиме- дийной, опирающейся на аудиовизуальную технику. Так что знаменитое «В начале было Слово» придется, видимо, со временем заменить на «В начале был Образ (мультимедийный)». Следует сказать здесь и об интернационализации, или глобализации культурных ориентиров людей. Мыслить и впрямь начинают глобально планетарно, не забывая при этом локальную специфику, региональную, и местную самобытность. Постмодерные средства информации и коммуникации делают такое сочетание (глобального с локальным) вполне возможным и продуктивным. И имя у этого сочетания теперь подходящее — глокализация (Р. Робертсон). Главной ценностью плюралистической социальности является человек. Но не в прежнем, традиционно-гуманистическом смысле, а как саморазвивающееся существо. Саморазвитие, с одной стороны, самодостаточно (цель в самом себе, не только подготовка к труду, социализация, но и средство самоутверждения личности), а с другой — оказывается ответом на радикальный динамизм, беспрецедентную мобильность нового общества. Темп жизни вообще-то бешеный: от скоростей и новаций («цивилизация нововведений») буквально кружится голова. И чтобы не отстать, шагать в ногу со временем, нужно развиваться. Пожалуй, самый эффективный путь саморазвития — это самообразование (конечно, в единстве с институциональным, государственным или частным образованием). Без него в постмодерной среде просто не выжить. Раньше полученного в университете образования хватало человеку на всю жизнь, теперь же (а тем более в будущем), если не повышать квалификацию, не заниматься самообразованием, его удастся «растянуть» максимум на 10 лет. Представьте себе, что вам придется менять профессию (не работу, а именно профессию) 3-5 раз в течение своей жизни. А ведь в будущем это станет нормой. Если для индивидуалистической социальности типичным является конфликт «бедные — богатые», то для плюралистической — «хорошо образованные — плохо образованные». Образование и самообразование здесь — непрерывные, они не ассоциируются больше только с дет ством или юностью, но являются чем-то неотъемлемым и привычным для всех возрастных групп. Иначе говоря, теперь нам придется учиться всю жизнь; и очень важно при этом научиться учиться. Особое место в плюралистическом типе социальности занимают права человека. Из всех его базовых ценностей они, пожалуй, самые универсальные. Права человека не знают сегодня ни географических границ, ни национальных суверенитетов, ни расово-этнических размежеваний, ни социально-классовых дифференциаций. У них есть все шансы стать первыми действительно универсальными ценностями рождающегося на наших глазах глобального мира. Историческое восхождение к ним началось давно. Еще во времена античности и раннего христианства их идентифицировали как «право по природе» в отличие от «права по человеческому установлению». Дальнейшее их утверждение в общественном сознании западного человечества было связано с преобразовательно-гуманистическими устремлениями эпохи Возрождения и индивидуалистической этикой протестантской Реформации. В Новое время права человека со страниц научных трактатов уверенно шагнули в жизнь, получив убедительное подтверждение в таких документах, как американская Декларация независимости (1776)170, Конституция США (1787), французская Декларация прав человека и гражданина (1789) и Конституция Франции (1791). Кстати, записаны они теперь и в Конституции Российской Федерации. Но поистине универсальными — как в теории, так и на практике — права человека стали только после окончания «холодной войны», т. е. к концу XX века. К этому времени созрели условия и появились реальные механизмы для их полномасштабной реализации. К концу XX — началу XXI столетия в полную силу заработала и Всеобщая Декларация прав человека, принятая Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1948 г. Данный перелом обозначен одним очень важным обстоятельством — тем, что права человека перестали быть внутренним делом того или иного государства, охраняемым лишь его национальным законодательством и суверенитетом. Они теперь стали делом общим, предметом постоянной заботы всего мирового сообщества. Под давлением мирового общественного мнения, а если нужно, то и вполне материальных санкций со стороны государств — членов ООН с правами человека сегодня вынуждены считаться даже те органы и силы, которые с ними неочень-то и дружны. Все это говорит о том, что права человека (по меньшей мере их ядро: право на жизнь, на свободу, на собственность) набирают сегодня статус новых общечеловеческих ценностей. Через них человек осознает себя не только гражданином своей страны, но и гражданином мира. Чем дальше, тем больше права человека становятся аксиомами человеческого общежития, совместного бытия людей. В них справедливо видеть ценностно-нормативное осмысление данного бытия, природы или сущности самого человека. Они стоят на страже личного достоинства человека, персональной, но партнерски-равной сути любого, каждого Другого. Права человека — хорошая основа для разрешения конфликтов, возникающих в различных сферах общественной жизни. И пусть пока в них больше должного, чем сущего — перспектива эта однозначная. В условиях плюралистической социальности, серьезной проблемой которой является «война частей против целого» (Дж. Гарднер), особое значение приобретает институционализация. Она организует и упорядочивает центробежную частно-индивидуалистическую стихию жизни, вводит ее в русло установленных норм и законов, подчиняет так или иначе принятым правилам игры. С ее помощью часть (частное) усваивает что-то и от целого (общего), а индивидуальное, личное подводится в определенной мере под социальное, общественное. В этом смысле институционализацию можно считать способом легитимации человеческой деятельности во всем многообразии ее форм и видов. Оправданно видеть в ней и материализацию ответственности человека как субъекта мысли и действия в мире социального. В плюралистически «рассредоточенной» социальности иституци- онализация принимает форму всевозможных ассоциаций или заинтересованных групп, оказывающих самое серьезное влияние (в виде лоббирования, гражданского давления) на процесс выработки и принятия решений. В самой плюралистичной стране — в США их десятки тысяч. И наблюдается твердая тенденция к росту. Любое новое дело (проект закона, та или иная программа) тут же «обкладывается» всевозможными группами давления, акциями, инициативами. Ассоциация связывает низы с верхами, народе властью. Она поднимает на-гора общественной жизни реальные и уже тем законные интересы и устремления людей. Структура ассоциаций — это структура организованных групповых интересов. Ассоциации представляют собой своеобразные центры власти в обществе. Их фракционная, альтернативная активность носит уравновешивающий характер и препятствует установлению господства или диктатуры большинства. Групповые интересы, однако, несут с собой не только позитивные, но и негативные зависимости. Они, в частности, не всегда работают на отбор и утверждение социетальных, общенациональных интересов. Тут часто наблюдается несовместимость, конфронтация, идет борьба. Один очень показательный в этом плане пример. В 1993 г. президент Б. Клинтон, имея, отметим, значительное большинство в обеих палатах конгресса, обнародовал амбициозную програм- i му крупномасштабной реформы системы здравоохранения. Если бы она была принята, то к 1998 г. все американцы имели бы гарантированное медицинское обслуживание. Интерес, что и говорить, здоровый и касается всего общества — значит, общенациональный. И что же? Началась общенациональная «групповая» кампания. Медико-промышленный комплекс вводит в действие почти 100 лоббистских и по связям с общественностью фирм, многочисленные организации малого бизнеса завалили Капитолий письмами, телеграммами и телефонными звонками. Группы, заинтересованные в реформе, тоже не дремали, но они собрали мень- /, ше сторонников. В результате программа так и осталась на бумаге. И все J вроде бы правильно: «В ответ на требования множества определенных групп избирателей и интересов конгресс действовал как высокопредставительный орган и провалил реформу здравоохранения». Интересен также пример институционализации регионализма, проходящий в Европе под лозунгом «Назад к территориям!». Речь, в частности, идет об оригинальной сельскохозяйственной политике, физически и исторически связанной с определенными местностями — короче, о территориальной идентичности экономического порядка.
Так называемые продукты территорий (щвейцарский сыр Эмменталь, итальянская Пармская ветчина, французские Бордолезские вина и т. п.) получают лейблы-логотипы по названию местностей их производства. Все это делается в соответствии с системой сертификации, принятой Европейским Союзом в 1992 г.171 Плюрализм представляет и одновременно защищает уникальность каждой человеческой личности и социальной группы, своеобразие их возможностей, потребностей и интересов, надежд, верований и убеждений. Как сказано в принятой ЮНЕСКО «Декларации о расах и расовых предрассудках», «все индивиды и группы имеют право быть различными, считать себя различными и рассматриваться как таковые». Человек плюралистической социальности принимает различия, ценность другого (Другого) как средство расширения и содержательного обогащения собственного опыта. Те же различия, которые он не готов впустить в свой жизненный мир, он тем не менее держит на уважительном расстоянии с помощью толерантности. Толерантность — прекрасный медиатор своих и чужих ценностей. Она оказывается эффективным средством их цивилизованного сосуществования. Толерантность — это культура положительного, даже поощрительного отношения к различиям, это, более конкретно, коммуникативная открытость Другому, ох ватывающая собой весь спектр значений в промежутке между полным непринятием и полным принятием (взглядов, ценностей, практик и т. д. другой стороны). Толерантность расширяет сущностную открытость плюралистической социальности и на те различия, которые не являются собственно «своими» или «родными». Опасности потерять определенность, раствориться в море «не-своих», «не-своего» здесь, однако, нет. Данная широта — характеристика сама по себе экстенсивная, помогает наращивать глубину, интенсифицировать, обогащать и развивать содержательные элементы социальности. Конститутивность толерантности для плюралистической социальности требует от нас предельной аккуратности в ее концептуальном представлении. Тем более что она не такая уж и простая, как может показаться на первый взгляд. Начнем с семантики «толерантности». С ней у нас целая проблема. Нет, не с семантикой (смысл, значение) самой по себе, а с ее переводом на русский язык. Парадоксально, но факт: толерантность на русский язык вообще не переводится. Самое удачное отечественное ее переложение, на наш взгляд, и есть «толерантность». Но ведь это калька? Совершенно верно. Ни благородная латынь, ни наш «великий и могучий» тут ни при чем. И перевод не буквология. Видимо, в нашей жизни, в нашей культуре нет соответствующих референтов-реалий. Вот и повторяем. Нет, почему же, переводим — «терпимость». Да, такой перевод на русский язык единственно пока возможный. Но в действительности так переводится нечто другое, не собственно толерантность. Соотношение толерантности и терпимости можно объяснять даже в терминах противоположности. «Терпимость» означает, да простит нам читатель «порочный круг», претерпевание, терпение. Претерпевать можно лишения, крайнюю нужду, бедствие, поражение. Терпят всегда что-либо неприятное, тяжкое, противное. В лучшем случае что- или кого-либо терпят по милосердию и снисхождению. Терпеть — значит поневоле допускать, мириться с существованием кого- или чего-либо. Претерпевают то, что претит, что доставляет страдание, вызывает отвращение. «Толерантность» же, по сложившейся традиции, понимается как признание и уважение иных взглядов, убеждений, традиций, стилей и практик жизни без необходимого (в других случаях) внутреннего согласия с ними. «Признание и уважение» может заменяться на «терпеливое внимание и благожелательное отношение». Несовпадение, определенное расхождение сохраняется, как видим, и здесь. Но оно на втором плане, не выпирает и не подрывает в целом положительный настрой, в нем нет, по сути, резко отрицательного отношения или фона. Терпимость может ограничиваться и внешней реакцией (сдержанностью, например), для толерантности же требуется более «глубокий план» (принятие ценности различия, согласие с несогласием). Возникновение толерантности, несомненно, имело «страдательную» валентность — (веро)терпение. Иначе говоря, слой веротерпения — первый в исторической семантике толерантности. Он вобрал в себя явный дискомфорт от присутствия чего-то неродного, чужеродного, напряженное (может быть, даже со стиснутыми зубами) сдерживание, вынужденное принятие разномыслия, невольное попустительство и многое другое в том же роде. Но прошло время, поменялись краски истории, и в проблеме толерантности вызрел новый смысловой слой. В нем на первом плане, «в акценте» — осознание ценности культурного I многообразия, признание за человеком неотчуждаемых прав и свобод, поощрение инициатив и альтернатив, уважительное отношение к Другому. Данный слой эволюционно и контекстуально современный. А для Запада и тех, кто находится на его уровне, в его типе или русле развития он еще и органичный. Неоднозначность общей исторической семантики в проблеме толерантности дополняется удручающей неопределенностью говорящих и пишущих о ней сегодня, в наши дни, а им, заметим, несть числа. В результате, несмотря на всю свою содержательную мягкость — удержание в едином ценностно-нормативном поле «своих» и «не-своих» различий, толерантность оказывается очень агрессивной. Прежде всего — на терминологическом уровне: распространение на концептуально чужие территории, очень вольные ассоциации и экскурсы, непомерный рост уподоблений и отождествлений, чужеродные смысловые прививки, ничем не обоснованные обобщения-замещения и т. д. Чего только «толерантностью» ни обозначают! Принятие любых отклонений от должного в мыслях или в поведении, светскую вежливость, дежурное соблюдение норм приличия, резиновую улыбку «по обязанности», фундамент кодекса чести корпоративной культуры, энергетику радости от общения с партнерами, средство сдерживания внутренней (отдельная культура) враждебности, нарастающей по мере становления глобального общества, покорно-смиренное отношение к кому- или чему-нибудь, способность прощать, снисходительность, уступчивость, доброжелательность, благосклонность, «открытость ума», милосердие, компромисс, протекционизм, и прочая и прочая. Невольно задумаешься: а для чего тогда нужна эта самая «толерантность»? Неужели только для номинального «крышевания» других, и притом самых разных терминов и слов? Ясно, что не установив, какие конкретно отношения-различия подпадают под действие толерантности, мы не сможем уловить ее differentia specifics, а с последней и ее проблемную суть. Нельзя идти на поводу у преобладающих мнений и чувств, подыгрывать конъюнктурной актуальности и популярности. Граничная неопределенность и, как следствие, понятийная непричесанность данного феномена наверняка выгодны тем, кто привык им злоупотреблять. В современном глобализирующемся мире есть немало людей, для которых толерантность — признак слабости и нерешительности, знак отсутствия характера и силы воли. Отсюда всего лишь один шаг до того, чтобы с ней вообще не считаться, ею «с полным основанием» пренебрегать. В самом общем плане границы толерантности задаются характером или природой тех различий, с которыми ей приходится иметь дело. Простые различия нашего бытия прекрасно улаживаются такими душевными качествами, как великодушие, предупредительность, тактичность, вежливость. У воспитанного человека здесь вообще нет никаких проблем. Его искренне радует многообразие красок, звуков и запахов жизни. То есть толерантности на уровне простых различий еще нет, в ней там никто не нуждается, разве что человек необразованный или невоспитанный, невежда или невежа. Толерантность появляется только на уровне существенных различий. Не тех, естественно, которые задаются природой (цвет кожи, разрез глаз и т. д.172) и другими объективными обстоятельствами, а тех, на которые человек способен влиять, которые он может изменять и выбирать (убеждения, мысли, действия). В силу своей существенности они всегда бросают вызов участникам коммуникации; в силу же своей важности, или социальной ценности они непременно требуют какой-то реакции (от них нельзя отмахнуться, на них нельзя не отвечать). Дальнейшее углубление различий и рост связанного с этим напряжения обозначают собой уровень противоположности (в развитии различий) и делают востребованной терпимость. Как принцип и форма коммуникации терпимость демонстрирует определенно цивилизованное сосуществование сторон, эффективный способ преодоления достаточно глубоких (радикальных, «противоположных») разногласий в отношениях между людьми. Превращая совместное существование в существование совместимое, она способствует возникновению и развитию очень здравой, инструментальной — в форме modus vivendi — культуры бытия. Нижний уровень в углублении различий социальности может быть обозначен как антагонизм. Его коммуникативный, аналогичный толерантности и терпимости коррелят здесь — конфронтационность. Если толерантность содействует расцвету человеческой коммуникации, терпимость обеспечивает ее профилактику, то конфронтационность делает насущным ее лечение. Лечение жесткое и решительное, так как эта бо лезнь, если ее вовремя не остановить, грозит завести ситуацию в тупик и разрушить саму коммуникацию. Голоса любителей суверенитетов и автономий, а также абстрактно понятых прав человека не должны нас здесь смущать. К сожалению, выбор сведен к минимуму, работает логика «или — или». Переведя структурные уровни различий на язык психологических критериев, получим следующую картину: толерантность к месту там, где мы что-то не одобряем (морально — в конечном счете), терпимость — там, где с этим «что-то» мы еще можем мириться, а конфронтацион- ность — там, где оно становится просто невыносимым. Невыносимое, замиряемое, неодобряемое — в такой последовательности улучшается качество человеческой коммуникации, и, соответственно, социального, социальности, если оценивать его с точки зрения толерантности. Толерантность — культура демократическая. И к тем, кто покушается на демократические устои жизни, она толерантной быть не может. Демократия богата на компромиссы, но сама она предметом компромисса не является. Ее базовые ценности и идеалы составляют то, что принято называть гражданской религией, светской сакральностью. И светское демократическое государство их вправе активно защищать всеми законными средствами и мерами. Конечно, можно поставить под вопрос саму демократию, особенно демократию либерального толка, — ведь исходно это система ценностей определенной, западной, части человечества. Можно ли на ее в таком случае ориентировать все человечество? Тут к месту, кстати, и следующее слова Дж. С. Милля: «Свобода не применима как принцип при таком порядке вещей, когда люди еще не способны к саморазвитию путем свободы; в таком случае самое лучшее, что они могут сделать для достижения прогресса, это безусловно повиноваться какому-нибудь Акбару или Карлу Великому, если только они так будут счастливы, что в среде их найдутся подобные личности»173. Демократическая система ценностей создана, разумеется, людьми и потому может оспариваться, как и все человеческое. За ней стоит определенное историческое устремление — к свободе и творчеству, утверждению саморазвития человека в качестве цели в самой себе. Механизмы и результаты конкурентной борьбы с другими историческими альтернативами убеждают в превосходстве данного исторического устремления. На сегодняшний день демократия — самая динамичная, исторически продуктивная, глубоко личностная культура бытия. Не без недостатков, издержек и противоречий, что тоже понятно. Как тут не вспомнить У. Черчилля: «Демократия — наихудшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени». На богатые плоды толерантности и допускаемых ею различий можно рассчитывать лишь при соблюдении или выполнении некоторых основных условий. Через них толерантность органично вписывается в ценностно-нормативную систему общества, раскрывая в полной мере свое особое функциональное назначение в ней. Поскольку религиозное сознание (или светская сакральность) составляет самое глубокое основание любой ценностно-нормативной системы, то применительно к данному.сознанию эти условия лучше всего и выявлять. Иными словами, ихс полным основанием можно считать модельными, матричными и для других «сознаний», в том числе и толерантного. ' Ситуацию с религиозным сознанием в современном, постсекуляр- ном обществе удачно обрисовал Ю. Хабермас: «Религиозное сознание должно, во-первых, выработать когнитивно диссонантные отношения с другими конфессиями и религиями. Во-вторых, оно должно занять соответствующую позицию в отношении авторитета различных наук, обладающих общественной монополией на мирское знание. Наконец, оно должно встроиться в условия существования конституционного государства, основанного на профанной морали»174. Когнитивно диссонантные отношения — это, безусловно, толерантные отношения. В них многое задействовано или вовлечено, далеко не все составляющие нам здесь известны, но с приоритетом сомнений нет: познание, знание, а не эмоции, чувства, воля. Хотя последние очень упрямы: искренние и сильные чувства редко считаются с доводами разума. Но мы должны исходить из того, что существенность различий, входящих в толерантные отношения, не лежит на поверхности, не бросается в глаза, что она открывается только по-настоящему пытливому уму. Короче говоря, субъекты толерантного отношения должны как можно лучше (полнее и глубже) знать друг друга. И не бояться диссонантности — в этом гарантия ихинаковости, их статусной отнесенности к Другим. Когнитивная диссонантность возвращается в конечном счете к субъекту, ее инициировавшему. По этой причине она с полным основанием может быть приравнена к рефлексивности. Рефлексивность жизненно важна, в буквальном смысле императивна для толерантности, как, впрочем, и для социального, социальности в целом, о чем мы уже говорили. Культура толерантности — это, несомненно, культура рефлексивности. Рефлексивность помогает создать определенную, притом сознательно-волевую дистанцию в отношениях между людьми. В функциональном бытии этой дистанции успешно гасятся внутренние протестные страсти «своего», открыто соприкасающегося с «не-своим» («другим»). На рефлексию, рефлексивность работает прежде всего наука, ее влияние, ее авторитет. Наука, конечно, не всесильна, у нее нет монополии на истину. И тем не менее в сравнении с другими «учителями жизни» она наиболее объективна. Ее арбитраж во всех наших мирских делах самый беспристрастный — на него вполне можно положиться. Наука — это рациональность (как инструментальная, так и коммуникативная), обеспечивающая надежную навигацию в бурном море современной жизни. Ее, разумеется, приходится подправлять — характером, оценкой, чувством справедливости, другими диспозициями человеческой природы, но именно подправлять, а не дискриминировать, ограничивать, отменять. Мораль — профанная, гражданская — для толерантности тоже жизненно необходима. Как осознанная добродетель, как среда, общественная инфраструктура, которая окружает и поощряет толерантность. Мораль, именно потому, что она профанная, т. е. человеческая, а не божественно-религиозная, создает атмосферу этической относительности, в которой только и могут складываться и продуктивно существовать толерантные отношения. Постсекулярные условия толерантности можно дополнить, обратившись к Докладу ООН о человеческом развитии за 2004 г., тремя аспектами «религиозной свободы и индивидуального выбора: каждый индивид или секта внутри религиозной группы должны иметь право критиковать, пересматривать или бросать вызов доминированию какой-то одной интерпретации основных догматов веры. Все религии имеют множество толкований и форм практики — они «многоголосны» — и ни одна интерпретация не должна поддерживаться государством. [...]; государства должны предоставить всем религиям простор для дискуссии по вопросам веры и, в определенных пределах, для взаимной критики. Приверженцам одной религии должно быть разрешено критиковать с позиций социальной ответственности практику и верования других религий; индивиды должны иметь свободу не только критиковать религию, к которой они принадлежат с рожденья, но и отвергать ее ради другой либо оставаться вне религиозной жизни вообще»175. Рассмотренные условия суть правила, по которым функционируют (должны функционировать) как плюралистическая социальность в целом, так и ее отдельные элементы, в том числе и рассматриваемая нами толерантность. В этой своей определенности они входят в систему границ и пределов, «сдержек и противовесов» самой толерантности. Порядок и прогресс, стабильность и развитие — на решение этой двуединой задачи направлена вся ценностно-нормативная система общества. Акценты связаны с ее внутренней дифференциацией. Скажем, мораль и право служат прежде всего стабильности, порядку. Толерантность им тоже служит, но скорее с отрицательной стороны — не позволяя сеять рознь, ломать наметившиеся тенденции, препятствовать естественному росту человеческой коммуникации и плюралистической социальности. В положительном же своем назначении она развернута на прогресс и развитие, а вернее, на те различия-исключения, которые дают жизни многомерную ориентацию, постоянную неудовлетворенность достигнутым и завершенным. Различия в условиях плюрализма как исторического типа социальности с успехом конституируются не только вне, но и внутри отдельного человека. Никакого парадокса или казуса в этом утверждении нет. Но объяснение требуется. Человека по сути можно приравнять к его идентичности. Когда-то у нее была репутация чего-то в высшей степени длительного (через всю жизнь), стабильного, преемственного, однозначно- центрированного. Ныне ситуация в корне изменилась. Человек имеет право, т. е. вправе выбирать и свободно менять свою идентичность. Он не предопределен к какой-то одной из них ни своим рождением, ни своим гражданством, ни своей цивилизационной «захваченностью», ни любой другой социально фиксируемой позицией. На все теперь мода, в том числе и на идентичности. В наше время их не только время от времени проветривают, но и выбрасывают, сдают в утиль. Человек плюралистического общества живет от идентичности к идентичности, и, видимо, самым напряженным и творческим образом — в перерыве, разрыве между ними. Идентичность тем самым становится диалектически исчезающей дискретностью в идентификации как процессе отождествления индивида с той или иной (очередной) человеческой общностью, ее нормами, ценностями, социальными установками и ролями. Новая идентичность — это еще один, следующий жизненный проект, который интересен, пока разрабатывается и выполняется. Более подробно об идентичности речь пойдет у нас в соответствующем вызове современности — гл. 10. Толерантность развивается как культура бытия в условиях или границах негарантированной, сложной, насыщенной дифференциациями и сингулярностями плюралистической социальности. Ее субъекты понимают, что их индивидуальность (самобытность, неповторимость) может состояться лишь через сохранение индивидуальности Других, через диалог равных с равными. Плюралистический тип социальности представляет и «толкует» наше время, он однозначно современный. И потому его присутствие будет ощущаться на всем дискурсивно-текстовом пространстве настоящей работы.