АНГЛИЯ

Англия —это остров-корабль с «само-сделанным человеком» (self-made man) как мачтой.
Англия — эпилог Евразии и пролог Америки. Таково ее призвание на Земле-планете. Но это — ее бытие «для других», их глазами.

Однако сама она себя чувствует центром планеты (недаром нулевой меридиан проходит здесь, в Гринвиче) и в высшей степени бытием «для себя».
Англия содержит результаты исторического развития и культурных процессов, совершавшихся на континенте Старого Света: она, так сказать, консервы Евразии; в то же время она — питомник, где семена будущей американской цивилизации были взращены.
Культура Англии наиболее универсальна изо всех культур Евразии. Она содержит все принципы, которые рождались там. Плюрализм и терпимость отличают английскую ментальность от других, более односторонних национальных миров, жестоко и страстно принципиальных в подходе к идеям. Но чтобы сосуществовать вместе и не вытеснять друг друга, все эти принципы и идеи должны были несколько умалить свою силу, глубину, ослабить творческую страсть. Они отрекаются от претензии на Абсолют и мирно сосуществуют во взаимном скептицизме, юморе и релятивизме. Как овощи и фрукты в статусе консервированных, так в английском соке чуть меркнут свежесть и аромат творений с материка. В Англии есть музыка, но не равномощная немецкой; есть живопись, но не сравнима с итальянской; есть философия, но не конгениальна с греческой и германской классической...
Но театр, Шекспир! Да! Уникальная ситуация сложилась в Елизаветинское время. Со стороны континента наплывали достижения Ренессанса в их высшем цветугсобирались на палубе Англии, как на новом Ноевом ковчеге. А тут мощно зрела англосаксонская субстанция уже несколько веков. И вот они встретились в Шекспире — на взаимное понимание, столкнулись и на схватку — идей, индивидуальностей, стилей жизни — беспрецедентную по своей динамике. Это страстно-яростное влюбление и противоборство отлилось в драмах шекспировых, писанных будто самим Бытием, анонимно, потому что мы до сих пор не знаем точно, кто был их автор, словно они были вдохновлены — кем? Мельпоменой? Иль Богом самим?..
Но Английский Космо-Психо-Логос еще не достиг зрелости в Шекспирово время. Важнейшие исторические и культурные события, которые образовали уникальную физиономию Английской цивилизации и ее вклад в мировую, — еще впереди. А именно: парламент, разделение властей, Великобритания как владычица морей и ее империя, с Америкой включительно, промышленная революция, изобретения в технике, опыт и эксперимент как путь познания в науке... Вся эта будущая творческая продуктивность существовала в Елизаветинское время в потенции и прорвалась вулканом Шекспира, выразившись в художественной форме, которая, вообще-то говоря, чужда сущности английского прагматического и утилитарного духа, умеренного и скептического, без крайностей континентальных пророков.
Правда, в пуританах и Английской революции XVII в. эта страсть к Абсолюту присутствует. Но это движение было продолжением извержения того самого вулкана английской субстанции, которая сперва излила свою лаву — в художественное русло театра Шекспира. Теперь она стала изливаться в религиозное русло (пуритане, диссиденты, секты: методисты, квакеры...); затем в политическое: Гражданская война (1640—1660), Реставрация (1660—1685), «Славная Революция» (1688). Далее — законодательное творчество: установление трех независимых властей (законодательной, исполнительной, судебной). Параллельно развивается мореплавание и совершаются великие географические открытия, и Британская империя утверждается на пяти континентах. Тут же затевается промышленный переворот (Джемс Уатт), творят великие экономисты (Адам Смит, Рикардо...), изобретения в технике преобразуют индустрию, а в науке гениальные экспериментаторы (Фарадей, Резерфорд...).
Это была, так сказать, «перманентная революция», которая протекала в Англии в течение трех столетий на различных уровнях и поприщах. Благодаря своей длительности эта революция проявилась как эволюция и создала психологию традиционализма, консерватизма. Умеренность в подходе ко всему, способность зараз видеть многие стороны в каждом явлении отличает английский склад ума в сравнении с континентальными тенденциями к монизму того или иного рода, что отличает ментальность Франции, Германии, России...
Все это: плюрализм, множественность возможных объяснений — началось с «Гамлета», который написан как раз в 1600 году и был первым мощным откровением Английской сущности, которая будет развиваться в течение последующих трех веков. Гамлет — именно в силу развитости своего ума и образования — ошеломлен многовариантностью Бытия и мотивов в поведении человека и в оцепенении не может однозначно решать и действовать. Он — как царь Арджуна в индийской философской поэме «Бхагавадгита» в миг, когда ему открылась «тысячеликая форма Брахмо» (Единое в бесконечной множественности форм сразу), что невыносимо очам смертного.
Становится понятно, почему английский ум склоняется к принципам опыта (Бэкон), эксперимента, импульса, «впечатления» (Локк). Ведь в перспективе бесконечного Абсолюта, теоретически мысля, все возможности и ценности, и идеи равны (скептицизм Юма). И человек может оцепенеть в медитации над этим на всю жизнь, как то могут себе позволить делать на твердом материке индийский йог или германский философ в рефлексии. Но в Космосе Англии, на острове-корабле, человеку приходится действовать. И действие-движение, которое я должен исполнить как раз в этот данный момент (а не во всякий вообще), может (должно) быть РЕ-акцией на какое-либо воздействие мира на меня, на мои чувства (напоминаю теорию Локка об идеях, которые, согласно ему, суть «впечатывания» — «импрешнз» — impressions окружающей реальности на воске пружинящем наших чувств). Это ментальность моряка, действующего во время шторма. Опыт же был произведен в источник истинного знания Фрэнсисом Бэконом, лордом-канцлером Англии, современником Шекспира. Есть даже гипотеза в шекспироведении, что именно Бэкон спрятан под псевдонимом «Shakespeare» = «Потрясающий копьем», если буквально перевести.
История Англии с древних времен — это шествие к своей сути, самосделывание и самопознание. Британия рассматривалась римлянами как дикая, пустынная и варварская провинция их империи (так у Юлия Цезаря в «Записках о Галльской войне»). Во время великого переселения народов в IV—VII вв. германские племена англов, готов, саксов пересекли будущий Английский канал и поселились жить там вместе с туземными кельтами на земле малоплодородной. Можно полагать, что люди, тут живущие, не очень требовательны к жизненным условиям, к комфорту. Тот же тип людей через тысячелетие отважится переселяться в Америку. Однако, как подчеркивает Монтескье в своем «Духе законов» (кстати, труд этот вдохновлен его восхищением перед английской организацией общества в XVIII в.), «бесплодие земли делает людей изобретательными, воздержанными, закаленными в труде, мужественными, способными к войне; ведь они должны сами добывать себе то, в чем им отказывает почва. Плодородие страны приносит им вместе с довольством изнеженность и некоторое нежелание рисковать жизнью» («О духе законов», кн. 18, гл. 4).
Этот суровый стиль жизни сформировал то «йоменри», свободных земледельцев с сильным чувством собственного достоинства, которые образовали собой становой хребет английского народа. Христианство проникло на остров, одухотворяя грубых язычников, и так мирно зрела субстанция Англии в симбиозе кельтов и германцев, англосаксонских баронов с йоменами.
Однако в XI веке норманны оккупировали остров, словно осуществляя волю континента Евразии удерживать при себе эту окраинную землю, обратить ее в свою, континентальную, веру и стиль жизни. Французы были призваны исполнить эту службу для Матери Евразии. («Континент» = «протяженность» буквально, был, естественно, недоволен своим «отломанным ломтем» — островом, где слишком уж самостоятельным становится сын «материка» = «Земли материнской».) С XI в. и на века надвинулись французский язык и римская католическая вера, и кровь французской аристократии, внося новый мощный элемент и пласт в складывающуюся «английскость». И вот узел, сюжет и интрига английской истории затеялись с этого момента. Это — противостояние германоподобных англосаксов (вместе с туземными кельтами) — и французоподобной новой аристократии, сконцентрированной вокруг короля и его двора, который поддерживался папством Рима.
Итак, Остров — против Континента — эта борьба составляет содержание истории Англии в течение второго тысячелетия, включая и Наполеона, и Гитлера, кто готовились высадиться на острове, — вплоть до наших дней, когда англичане стали уже столь уверены в прочности своей субстанции, в незыблемости и нерастворимости своей сути, что дали согласие на туннель под Английским каналом. Французы именуют тот же пролив презрительным словом «Ла-Манш», что значит «рукав» — второстепенная часть одежды на теле, которое имеет сердцем — само собой разумеется — Париж.
Таким образом, РУКАВ против РУБАШКИ — в таком образе можно себе представить историческую битву англичан за свой стиль существования. Рукав, однако, содержит нечто весьма ценное, а именно--Руку, инструмент для Труда. И это —Индустрия, «ургия» — стало главным оружием населения острова в установлении власти не только над собой — стать «самосделан- ными», а не французами сделанными человеками, стать зрелым джентльменом, а не маменькиным сынком или бастардом Материка Евразии, — но, по достижении сего статуса (в XVII веке), — установить свое правление над земным шаром (включая и Мать-Евразию — Индию) в империи Великой Британии. Даже после, в общем, мирного распада этой империи (дружественные отношения между членами Британского Содружества наций сохранены) англичане, с их принципом труда, индустрии, экономичного производства, продолжают заправлять современной мировой цивилизацией —уже руками США, своей прежней колонии. Потому что эти, американцы, не изобрели существенно новых принципов бытия, которые не были бы открыты в Англии.
Принцип «время = деньги», индустриализм, культ техники, экономичность — это повелось с Джемса Уатта и Адама Смита. Конституция, «права человека» — пошли с Великой хартии вольностей (XIII в.) и со Славной революции. Плюрализм и терпимость в религиозной области и в идеологии — тоже из Англии XVII века. Прагматизм, утилитаризм — с Бентама в начале XIX в. Динамизм в конкуренции — с «борьбы за существование» Дарвина и Спенсера и т.д. Однако ж есть тут и разница с Америкой. В Англии эти принципы не всепоглощающи, но сожительствуют в симбиозе с принципами, царствовавшими в прежние времена: монархия, аристократия, театр... Истеблишмент Англии имеет толщу и глубину; там, как геологические пласты, залегают разные стили жизни, идеи и нравы, тогда как в США последнее, новенькое и модерное, односторонне развивается и заливает плоскость этой страны без толщи и корней и распространяется по поверхности и мировой цивилизации. Да, многослойна цивилизация Англии, и недаром геология как наука именно здесь первооткрыта (Чарльз Лайель). Американская же цивилизация плоскодонна.
Но возвращаюсь к образу — Рукав против Рубашки. Эта Рука, сокрытая в рукаве, набрала однажды столько дерзости, что смахнула и Голову с плеч —обезглавив в 1641 году своего короля, Карла I. Кромвелевский период Великого мятежа (1640 — 1660) был в то же время войной мужского начала (которое воплощалось в англосаксонских йоменах и в мелкой аристократии джентри, в нижних классах английского общества) против изнеженного, женоподобного нобилитета, группировавшегося вокруг короля и его офранцуженного двора. Король ощущался как инкарнация чуждого начала МАТЕРИка Матери Евразии, его женственного духа, что протянул свои французские щупальца через рукав Ла-Манша править островом, который хотел жить, петь и играть по своим нотам и скрижалям, что и выработали тогда пуритане.
Любопытно, что нежная плоть в человеке виделась идеологически подозрительной пуританам. Джон Мильтон, великий поэт и публицист в годы Английской революции, в юности тяжко переживал, что соученики прозвали его «леди» за деликатную комплекцию, и он так оправдывался в «Предварении» (Profusion), написанном в 1628 году. «От некоторых из вас я получил недавно прозвище «леди». И почему ж им кажется, что во мне так мало от мужчины? Не потому ли, что я не мог заглатывать огромные порции выпивки, подобно круглобрюхим атлетам, или, без сомнения, потому, что моя рука не затвердела, удерживая плуг, или потому, что я не растягивался на спине под полуденным солнцем, как семилетний погонщик волов?» Черты простолюдина перечислены здесь. И не комплекс ли неполноценности перед мужланами подвиг Мильтона написать в свои преклонные годы драму не о ком-нибудь, а о супермужчине Самсоне («Сам- сон-борец»)?
Отщепление от римской католической церкви и тут же расщепление пуритан на множество сект — важнейшие события в формировании Английского бытия и мышления. «Католический» означает — «вселенский», излучает идею универсума, Единого, как и Материк. Английский же принцип — плюрализм индивидуальностей и характеров. А католические священники с их целибатом и тонзурой выглядели евнухоподобными, отвратительными в глазах мужественных пуритан.
Однако английский принцип плюрализма сказывается во всех областях, в том числе и в соотношении мужского и женского начал тут. Андрогинен Альбион! (За белые скалы Дувра прозвали римляне так остров бритов: от лат. albus — «белый».) Анд- рогин же — «муже-женщина», как герма-фродит. Под холодным северным солнцем и в сыром воздухе не возжечься пламенной страсти (таковых своих персонажей Шекспир ссылает на юг, в
Италию: Ромео, Отелло...), и любовь тут склоняется быть как дружба. Культ друга — и у матросов, и в поэзии Роберта Бернса. А в пьесах Бернарда Шоу сколь мужеподобны и разглагольны умные женские персонажи: активнее вяловатых мужчин. В то же время Оскар Уайльд был осужден за гомосексуализм. А переодеваться в женщин — обычное дело в шекспировском театре. И не случайно именно королев (не королей) на своем троне обожают здесь, и они дают имена эпохам: Елизаветинская, Викторианская. Ну и «железная леди» Маргарет Тэтчер приходит на ум.
Отталкивание от романо-французского католицизма зашло так далеко, что отразилось на трактовке христианства тут и, в частности, в сдвиге от Нового Завета, с его натуралистическими символами Отца, Сына, Матери, — в сторону Завета Ветхого, с интимным для самосделанного англичанина образом Бога как Творца-трудяги, кто создает «самосделанный» мир. Эллинско- евангельский Генезис (= порождение всего в бытии природным путем, через Эрос и Бога как Любовь) тут отодвинут, а придвинут к сердцу и уму иудейский Креационизм (сотворенность всего трудом, «ургией»).
Сюжеты Ветхого Завета тут переживаются интимнее евангельских. Вспомним эпос Мильтона «Потерянный и возвращенный рай». Иудейские имена широко распространены в Англии: Исаак Ньютон, Адам Смит, Ребекка Шарп (в «Ярмарке тщеславия» Теккерея), Урия Гипп (у Диккенса)... В других странах Европы такое не наблюдается. В романе Вальтера Скотта «Айвенго» (а ведь то же имя, что и у «русского Ивана», у этого средневекового рыцаря: МАМое!) благородные англосаксы и Ричард Львиное Сердце, в том числе, защищают еврея Исаака и его дочь Ребекку от притязаний французского рыцаря Бриана де Буагиль- бера. В Англии даже премьер-министром стал еврей Дизраэли и получил титул «Лорд Биконсфильд».
И хотя в Англии много «Тринити»-колледжей, однако в Троице важная перетасовка ипостасей по ценности произошла, сравнительно с трактовкой Троицы на континенте: в католицизме и в православии. В связи с ослаблением Природы и Матери-и здесь и усилением Труда и изобретательности Разума на первый план выдвигается Бог не как Отец, а как Творец, а также ипостась Святого Духа, который нисходит на верующих (как в Пятидесятнице) и изливает на них дар пророчествования, так что напрямую и без посредства пресвитеров каждый англичанин сам сообщается с Богом — и так многие там основывают свои толки и секты, самоопорные и «самосделанные» и в вере. Культа же Богородицы (как в православии) или Мадонны-Девы (как в католицизме) тут нет. И Иисус не столько как Сын ощущается, а сам по себе, оторванно от Отца и Матери. Как брат Человеку...
САМ против Целого (SELF contra TOTAL) — такая тенденция может быть прослежена в формировании английской сущности, «эссенции». На континенте напротив: тенденция к Единству и монизму и в религии, и в мировоззрении (католицизм, социализм, патриотизм...) сильна. В Англии же —культ частной жизни (privacy): «мой дом — моя крепость». Англичанин хочет сам определяться, самим собой — и в вере, и в идеях, и в стиле жизни и быта. (Потому тут уважают чудаков, странных людей, со сдвигом, идиотов, шутов — у Шекспира. И термин «джокер» — «шутник», отсюда пошел.) Нет нормы человеческого характера — напротив, пестрота чтится! Сколько их, разных — в «Кентерберийских рассказах» Чосера, у Шекспира и у Диккенса!..
Если на континенте в чести Великое и Единое (французский культ Grand, grandeur), и Высокое, то в Англии — Малое и Низкое выдвигаются как почтенные. На Материке единый и великий глава христианства — Папа, а в Англии каждый приход самоуправен общиной «малых сих». Даже в терминологии богослужебной это очевидно. «Пастырь» даже в Лютеровой реформации именовался как «магистер» (от лат. magis —«больше», «большевик», значит), а в англиканской церкви священник именуется «министер» (от лат. minus — «меньше»). Еще Томас Гоббс так различал англиканскую и лютеранскую концепции: «Мы смотрим на кафедру — не как на магистерство, а как на министерство». Тут игра слов — между «большим» и «меньшим», как и Иисус повелел: кто хочет быть большим в царстве Божием, будь меньшим, слугою...
Также и «общее» тут в чести: «здравый смысл» здесь —common sense, а парламент, «Верховный (по русско-континенталь- ной самоприниженности перед властью) совет» — House of Commons, «домишко общий»...
Идеал англичанина — ДЖЕНТЛЬМЕН. Это в высшей степени «самосделанный» человек, зависящий только от себя. Человек- остров. Но нелегко быть таким, много жертв приходится принести на алтарь независимости. Надо осознать свою меру, размеры своих талантов и способностей, и лучше недооценить их, чем переоценить (в отличие от француза, который склонен к обратному). Потому что в последнем случае вы можете выглядеть смешным и узреть презрение в глазах истинного джентльмена. В первом же случае (когда я сдерживаю свой потенциал) я имею сопрятанное самоуважение и право иронии.
Итак, самоограничение и воздержание. Но это значит, что вам надо обрезать свои желания, сдерживать страсти, ибо они могут вынести за пределы вашей меры и ввести в зависимость от других людей и вынудят заискивать, унижаться. Может случиться, что, практикуя самоограничение, вы можете потерять много шансов, лишить себя успеха, счастья. Вам надо было, может быть, всего лишь присогнуться малость и попросить... Но это значило б потерять нечто большее, чем удачу, — самоуважение. И вы предпочитаете быть скорее умеренным в амбициях, нежели рисковать и, может быть, выиграть. Джентльмен — смелый человек, он может рисковать жизнью, но не самоуважением.
Вот как идеал джентльмена описывается в книге Розенштока- Хюсси «Из Революции»: «Роберт Пиль сказал однажды: «Требуется три поколения, чтобы создать джентльмена». В нем нет ни одной черты, связанной с положением, когда человек зависит от других или правит другими. Джентльмен — воплощение независимости. Он твердо держит слово — даже если его обещание приводит его к проигрышу... Джентльмен выдерживает себя в моральной дисциплине еще и через отречение от высокоумных претензий интеллекта. Он предпочитает находить свой путь инстинктом, через внутренние ощущения, но не логической цепью дедукции.
Кардинальная добродетель англичанина — присутствие духа. Если немец в своей речи предложит результат прошлой мысли, а русский изложит план на абстрактное будущее, то англичанин полагает невежливым вторгаться в настоящее со своими прошлыми мыслями или будущими намерениями. Его речь изобилует преуменьшениями и мягкой иронией. Самоконтроль, самообладание, самоподавление, самостушевывание, самозавое- вание и т.п. — неистощимый список подобных слов указывает на это одно из величайших достижений англичанина. «Его отличала обычная английская тенденция скрывать свой талант, который мог бы подразумевать притязание на превосходство», — говорил сэр Джильберт Мэррей о своем молодом друге. Француз принимает во внимание внезапные повороты колеса фортуны, англичане берут на себя полный риск и умеют достойно проигрывать. И это не случайно, что «джентльменское соглашение» стало надежнейшим гарантом в международных отношениях».
Итак, француза заботит мнение о нем в глазах других, в кругу, в «социальном рондо» своего общества. Это не САМОуважение, но ДРУГИМИ-уважение. И лучше, если другие будут более высокого мнения о моих способностях, нежели они на самом деле.
Чтобы понравиться людям, француз может из кожи вон лезть и развить способности за пределы своей меры, действительно превзойти себя. Так тщеславие может стать импульсом ко благу, к совершенствованию.
Немец обладает самоуважением, как и англичанин, но заходит в этом за свою меру, чувствуя себя бесконечным, Сверхчеловеком. Это гордость, высокомерие, что чуждо джентльмену, хотя он и может выглядеть похоже. Он просто замкнут, потому что «фамильярность порождает презрение» — английская пословица.
Еврей заботится не о том, как он выглядит и о самоуважении, но о результате своих усилий. Для этой цели он не остановится перед самоуничижением, потому что «я» — совсем не имеет такого значения для него, но реальные ценности: Бытие, Жизнь, Любовь, Богатство — эти серьезные сути. И царь Давид, и иудейские пророки были экстатичны, то есть выходили за границы своих «я» — чтобы встретить Бога, и не останавливались перед проклятьями своему «я» (как Давид в своих псалмах покаяния).
В самосделанном человеке-острове естественна тяга к обособленному житию, иметь свой дом — как микрокосмос: там и свой огонь — камин (долго сопротивляется англичанин центральному отоплению, что дышит тотальностью, непрошеным континуумом континента; он же чтит дискретность — в Пространстве и во Времени). Ему надо иметь свою крышу — как свое небо, откуда выходить на прямой контакт с Духом Святым, минуя посредников. Принцип посредства, напротив, приемлем континенталам: вспомним «средний термин» в силлогистике Аристотеля или «опосредствованье» в философии Гегеля... Это все элементы подчинения единичному всеобщему, целому и оттуда управления моей малостью. Англичанин же предпочитает, если подчиняться, то — себе самому (но зато и строг он к себе, не снисходителен), иметь, так сказать, «хоум-руль» во всем, самоуправление (о чем Ирландия века мечтает и чего добивается...)
Когда Англия пришла к своей сущности и установилась в своем особом сложившемся качестве среди стран и культур мира (а совершилось это в XVII веке, к концу его), настала пора ей вспомнить о своем втором призвании: что она не только остров, но и корабль в ОКЕАНЕ. Джентльмен преображается в Моряка. Отныне это два главных типа англичанина. Если Джентльмен весь — самосдержанность в своем доме-крепости у ка-

ментальности народов мира

мина, то Моряк весь — спонтанность и открытость навстречу всем ветрам и впечатлениям, идеям и действиям. (Такое настроение и состояние человека выражено в «Оде Западному Ветру» Шелли.) Робинзон Крузо, Гулливер, Родерик Рэндом, наугад и наудачу плывущий в мир, Джон Сильвер (из «Острова сокровищ» Стивенсона) и прочие «джентльмены удачи» — подлинно!..
Вот Робинзон Крузо. Само имя —от милой птички Робин (малиновки, что излюблена в английских народных песнях и у поэтов) знаменует его как того истинного Сына Англии, кого она выпестовала за предыдущие столетия, кого отлила ее субстанция и кого теперь можно экспортировать в другие страны и земли, дабы цивилизовать их в английском стиле. Островитянин сам, он становится основателем цивилизации на новооткрытом острове, как новый Бог-Творец, обожаемый язычником Пятницей. За век до того подобный случай описан в Шекспировой «Буре», где Просперо сходен с Робинзоном, а Калибан —с Пятницей. Но есть и знаменательная разница между ними. Просперо — волшебник, маг и чародей, тогда как Робинзон — прагматик и техник, чьи орудия совершенно рациональны. И как раз эта абсолютная рациональность того, что и как он делает, образует уникальное очарование и поэзию этой книги. Это просто учебник для каждого: как быть «самосделанным» человеком и построить самосделанный космос вокруг себя. «Робинзон Крузо» может рассматриваться как пророчество о становящейся Американской цивилизации, которая тоже строилась самосделанными людьми, пуританами, потерпевшими религиозное и бытовое кораблекрушение у себя на родине в Англии и высадившимися в Новом Свете создавать самосделанный мир, — с той только разницей, однако, что они не вовлекли Пятницу с собой в творческую работу, но убили, чтоб он им не мешал работать самим. Такие лютые на работу трудяги, что даже раб им —помеха!...
«Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта предлагают другой вариант архетипа Моряка. Имея тот же изобретательный гений, что и Робинзон, Гулливер — прежде всего наблюдатель разных возможных образов жизни и систем ценностей — и не только у людей, но и у животных: ведь одно из путешествий привело его на остров благородных лошадей, «гуингмов», кому человекообразные существа «йэху» прислуживают. Широкий скептический взгляд, который приемлет плюрализм в стилях жизни и идеях, стал возможен благодаря встречам англичан с иными мирами в их мореплаваниях и множеству ОПЫТОВ, что расширило их знание, как и предполагал Бэкон.

Своими опытами Гулливер натренирован в ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ, в релятивизме. И это было гносеологическим открытием в Западном Разуме, который доселе упорно стремился к Абсолюту и к единой Истине и тождеству (хотя еще грек Протагор- софист утверждал, что «человек — мера всех вещей», располагая их относительно человека, а не по своей истине объективной). В стране лилипутов Гулливер сталкивается с человечками —¦ карликами по сравнению с ним. Но при путешествии в Броб- дингнег он оказывается сам карликом в сравнении с великана- ми-туземцами. Эти рациональные математические пропорции соделаны аналогично Ньютоновым, кто одновременно сочинил свои «Математические начала натуральной философии». Правда, сатирический ум Свифта не пощадил и ученых умников: в «Путешествии в Лапуту» он поднимает на смех рассеянных интеллектуалов, углубленных в разрешение абстрактных проблем, не имеющих ничего общего с жизнью.
Вообще сатира и, шире, ЮМОР — излюбленное в Англии настроение и принцип отношения к вещам и явлениям. У Бена Джонсона развита целая теория Юмора, и в английской литературе — многообразнейшие вариации и открытия в этом жанре. И это вполне связано с многосложностью английской субстанции. В самом деле; среди множественности пластов, залегших в поддон английского бытия, в толще Времени и среди ошеломительных, уму не постижимых открытий иных миров и представлений в Пространстве, человек мог бы сойти с ума, не имей он и не развей себе в юморе терапевтическое средство справляться с мощью наседающих из бытия идей («впечатаний», по Локку, вдавливаний в нас), смягчая претензии различных феноменов на абсолютную истину и ценность. Хороший урок по относительности всего преподал еще Гамлет своему ученому другу Горацио после философского диалога с веселыми могильщиками на кладбище:
Гамлет. Как ты думаешь: Александр Македонский представлял в земле такое же зрелище?.. И так же вонял? Фу!.. До какого убожества можно опуститься, Горацио! Что мешает вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку пивной бочки?
Горацио. Это значило бы рассматривать вещи слишком мелко.
Гамлет. Ничуть не бывало. Напротив, это значило бы послушно следовать за их развитием, подчиняясь вероятности. (Прерву: вот Английский Логос — не необходимости, как у континентальных «тоталов», германцев, прежде всего, и не возможности, как у более лабильного в этом отношении эллина Аристотеля, но — ВЕРОЯТНОСТИ — likelihood — «подобия» точнее. А «вероятность» не железна, а свободна и включает Случайность. Принцип же «подобия», аналогии действует и в английском праве и судопроизводстве, основывающемся на «прецеденте», а не на жестком законе. — Г.Г.). Примерно так: Александр умер, Александра похоронили, Александр стал прахом, прах —земля, из земли добывают глину (— ургийный подход: оптика народа трудяг, индустриалов, переработчиков сырья, что и будет далее в веках делать промышленность Великобритании. —Г.Г.). Почему глине, в которую он обратился, не оказаться в обмазке пивной бочки?
Истлевшим Цезарем от стужи Заделывают дом снаружи.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели.
(«Гамлет», акт V, сц. 1, пер. Б. Пастернака)
Или такой силлогизм: Цезарь умер, Цезарь похоронен, червь ест его тело, рыбак ловит рыбу на этого червя, рыбу ест нищий—таким образом Цезарь путешествует по кишкам нищего.
Гамлет дурачит, но как мудро! Вообще ДУРАК, ШУТ — важнейший персонаж в английском театре и литературе. И он в высшей степени философичен. Ведь люди, кто смертные и частичные существа, в сущности, обманываются и дурачат друг друга, когда претендуют знать и управлять реальностью. Так что честнее и лучше нам жить с презумпцией непонимания: что я дурак и дурачим. В этом философская мудрость Шута в «Короле Лире»: он собой представляет зеркало самоуверенному королю, и в нем тот узнает и себя дураком.
Да, именно юмор (а не сатира) характерен для английского смеха в художественной литературе. Сатира слишком рационалистична и жестка, абсолютна в отрицании, а ведь ничто в бытии не заслуживает такого серьезного отношения, и ни один человек не может быть абсолютно ужасным. Снова напоминаю о теории юмора Бена Джонсона, в которой он подчеркивает умиротворяющую функцию юмора в битвах за существование: юмор учит прощать и быть милостивым. Шеридан, Диккенс, Оскар Уайльд («Как важно быть серьезным»), Бернар Шоу... — сколько их, мастеров юмора в Англии! А Свифт, Байрон, Теккерей, Олдос Хаксли, Оруэлл? Это ж — сатирики! — Да, согласен: в Англии есть все. Я снова убеждаюсь в этом и готов признать себя дураком в моих амбициях утверждать здесь что-либо абсолютно.
Любопытно посравнить тип дурака английского с русским Иваном-дураком. Русский противопоставляется умным и работящим братьям; он же лежит на печи, не предусматривает и не планирует в заботе, — и ему, словно в благодарность за непося- гательство, Бытие само отдается и осыпает благами — «по щучьему веленью, по моему хотенью»: невеста ему красавица, и царство... С ним чудеса и волшебства творятся. Восточная мудрость НЕДЕЯНИЯ, Дао — в нем, как и в толстовском Кутузове, кто не особо вмешивается в ход событий, а дает им идти своим чередом, подчиняясь естественности.
Этот аспект чужд английству: тут труд и предусмотрительность — в чести. Ну да: русский-то Иван — на печи, на каменке, на твердом материке; англичанин же — на палубе острова-ко- рабля: тут «хочешь жить — умей вертеться!» Однако самоуверенная рассудочность и здесь подвергается осмеянию.
Теперь подумаем о национальных пороках: они ведь тоже специфичны в каждом мире. Лицемерие и Ханжество часто указываются как специфические пороки джентльменов и джен- тлледи в английском Социуме. Но они объяснимы и оправдываемы — как раз исходя из английского плюрализма! Уникальное и восхитительное качество английского развития, в сравнении с другими странами, — в том, что ничто не разрушалось там напрочь и не вытеснялось другим элементом, который вставал на то же место (как это в России, чья история не ведает эволюции и терпимости, но идет от одного абсолютного разрушения, как революция 1917 года, к другому, как «перестройка», и т.д.), но просто отодвигалось чуть и сохранялось рядом со своим прежним противником. Так монархия существует рядом с парламентом, палата лордов рядом с палатой общин, старые законы и прецеденты действуют рядом с новыми и т.п. Также и обычаи, и ритуалы, и нравы... Англичане аккумулируют и сохраняют («консерваторы» — консервируют!) все хорошие и все дурные явления во взаимном сосуществовании. Они —гении традиции. И ритуал вежливого поведения и почтительного обхождения хоть бы и с отъявленным мерзавцем есть уважение к строю Целого, к истеблишменту, который призван тут решать уравнение со столь многими неизвестными, согласовывать столь противоречащие друг другу интересы и страсти в многоразличных стратах национальной субстанции.

«Лицемерие» таким образом может оказываться родом скромности и воздержанности от суждения и осуждения ближнего, с презумпцией возможной и неправоты своей. Быть искренним и откровенно и напрямую выражать мнения в столь сложном социуме — такое поведение изобличало бы, скорее, твою амбициозную самоуверенность и глупость. Enfant terrible («ужасное дитя», франц.), персонаж, столь излюбленный во французской литературе («Кандид» и «Простодушный» Вольтера...) и в русской (Пьер Безухов в «Войне и мире» Толстого, князь Мышкин в «Идиоте» Достоевского), приемлем, естествен в этих относительно прозрачных реальностях и просто устроенных социумах. Но в многоскладчатой Англии... — просто умнее держать свои мнения при себе и улыбаться человеку, которого ненавидишь, соблюдать декорум и не презирать, и не обличать в открытую. Можешь, пожалуйста, давать выход этим отравляющим тебя эмоциям — ну, в сплетнях, сбоку, потом, в своем кругу и слое. Да и как знать: может, я и не прав? Так что заповедь «не суди!», христианская, может и через порок лицемерия воспитываться и исполняться.
Ханжество — это когда человек притворяется нравственным, не будучи таковым в действительности, и укоряет других, сам будучи гораздо хуже. Однако он ставит нравственный закон выше себя (раз притворяется и сгибается перед ним) — и то уже неплохо в человеке. И он не бьет, не убивает, рукам волю не дает, но остается в рамках слова. Да, и лицемер, и ханжа — сосуды с ядом, но отрава эта все-таки удержана за стенами этих существ, в их замке и крепости, как в капсуле, наиболее отравляя их самих, а не пространство социума. И в пороке — самосделанный здесь человек, самоотравный. Втисненный в себя, спрессованный.
Душа человека — не нараспашку в Англии. Не нараспашку и порок, но сокрыт... Ради Бога: травись им сам — все обществу лучше, коли он локализован в кастрюле твоего существа; тушись и душись там, пыхти-испаряйся. Все равно ты — самость при этом и джентльмен можешь быть. Ибо хуже этих пороков — фамильярность (а простодушие, искренность и откровенность — роды фамильярности), ибо она порождает презрение (повторяю).
Снобизм людей из низших классов и чопорность высших — в этих отрицательных душевных качествах тоже зрю смысл и плюс. В них средство против нивелирующей энтропии, они помогают содержать различные страты многоэтажного общества герметически закрытыми, сохранять свои качества и не растворяться в смеси и упрощении. Это — как шлюзы. В частности, благодаря им английский истеблишмент сохраняется в состоянии «цветущей сложности» и не впадает в состояние «вторичного смесительного упрощения» (я употребляю термины русского мыслителя Константина Леонтьева), как это происходит в более элементарном социуме чистой демократии (каковы США).
Путь наверх в густо структурированном английском истеблишменте весьма затруднен: как пробиться в герметически закрытые клубы, общества, круги? Ребекка Шарп, героиня «Ярмарки тщеславия» Теккерея, уж какие только не употребляет средства: хитрость, ложь, соблазн, чтобы выбиться наверх! Но ее комета, прекрасная даже, сгорает в плотных слоях атмосферы разных страт, сословий, высших ее, куда она силится проникнуть. И она вызывает симпатию в своих отчаянных усилиях и борьбе. И ныне в литературе «сердитых молодых людей» после Второй мировой войны та же проблема стоит, и один роман так и назван «Путь наверх», точнее, «По ступеням лестницы» — вот именно: по пластам. А они запаяны, как переборки между отсеками на корабле. Нелишняя предосторожность на судне-острове: если затопит один отсек, другой еще удержит корабль на плаву. Корпоративность социума может обеспечить его регенерацию в случае чего, восстановление.
ДЕТЕКТИВНЫЙ жанр, сей мощный вклад-открытие английской литературы в мировую (Конан Дойль, Честертон, Агата Кристи) — есть натуральный продукт этой густо сослоенной (как пирог) английской субстанции и втисненного в себя и замкнутого человека-крепости здесь. В них надо пробиться, вбуриться, как рудокопу—в глубокий поддон и каждой жизни, семьи, и каждого события и человека, в их «андерграунд». И Шерлок Холмс, как своего рода геолог и шахтер (классическая профессия среди английских рабочих), поднимает слой за слоем, чтобы отыскать жилу, напасть на нить преступления, что сокрыта в мистериальной запутанности событий.
Детективный жанр —хитроумное искусство, ювелирная микрохирургия. Она не разрушает организм социума, но, напротив: даже примиряет с ним и преступлениями, обычными в нем, раз они дают материал для такого изысканного интеллектуального наслаждения —читателю и публике: созерцать исследовательскую работу расследования (как ученые-экспериментаторы мастерски изобретательны в Англии) и тренировать свое знание законов и как их обходить, как быть преступником и лояльным гражданином в то же время.
В более грубой Америке изобрели потом «детектор лжи» — прибор, улавливающий: правду ль говорит человек или ложь? Какой примитив миропонимания — и человека, и Логоса! Бытие так сложно и перепутано, что при самых добрых намерениях узнать истину и говорить правду мы ошибаемся и лжем — объективно. «Мысль изреченная есть ложь!» — мудро это понимал русский поэт Тютчев. А уж в Англии, при такой сложности ее состава и устройства, ложь — как клей сложности, помогающий ей не развалиться. Все лгут и знают это — и серьезно, и весело, и остроумно-играючи — и снисходительны к сему. Как самозаго- ворщики и авгуры в этом — англичане.
Между прочим, «Гамлет» —тоже детектив отчасти: принц датский устраивает хитроумную ловушку своему дяде-королю, ставя спектакль «Убийство Гонзаго», следит за реакцией короля и королевы, и они в его сети попадаются, а он удостоверяется в их преступлении.
Однако детектив, имеющий обычно дело со смертью, убийством, не дает катарсиса, того очищения души через страх и сострадание, которое давала и греческая трагедия, и Шекспиро- ва... В детективном жанре — не у дела эмоции, лишь любопытство и интеллектуальный интерес к логичности расследования. И не предполагается сострадания к персонажам. Эмоциональность, в общем, — нечто постыдное для джентльмена, особенно открытое выражение чувства. Детективный жанр — как джентльмен среди жанров литературы: он должен быть подтянут, сухожилен, не иметь ничего лишнего (там пейзажи, лирика и прочие «сопли» — никакой воды! — и так ее вдоволь в волглом космосе Британии), почти математически рационален, сдержан.
Да, сыр Космос Англии, тут фог и смог, чахотка и силикоз у шахтеров, что описано и у Энгельса в «Положении рабочего класса в Англии», и у Дж. Лоуренса в его романах и рассказах в нашем веке. Глубины Земли мстят этими болезнями английскому человеку за вторжение в ее недра, нарушающее ее жизнь в себе и покой. Англичанам, которые потратили столько усилий, чтобы оторваться от Матери Земли континента, обособиться в замок острова от материка, теперь не осталось иного шанса приумножить себе материю, стихию земли, как выкапывать ее, поднимать, зарываться вниз в вертикальном направлении. Шахты — благословение и проклятие Англии. Они добыли уголь отапливать уютные домики-крепости, питают семейно-рожде- ственское тепло каминов. Уголь поставил энергию — стихию огня, волю преобразовывать сырую материю в индустрии и промышленной революции. Но шахты очернили воз-дух, превратили его в фог и смог, обуглили-оземлили легкие (а они — представители стихии воз-Духа в человеческом теле), отравили жидкости (= воду-стихию) в тканях плоти, окрасив их в черное — в «мелан-холию», которая в буквальном переводе с греческого означает «черная желчь». Пресловутый СПЛИН, этот недуг от застоя соков в теле, принялся преследовать Английскую Психею: читайте Байрона, Уайльда, да и наш байронический герой Онегин туда же:
Недуг, которому причину Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра Им овладела понемногу;
Он
...к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его.
(Гл. 1, XXXVIII)
В английской гамме выдержана тут онегинская ситуация: и игра «бостон», и светская «школа злословия», ну и, конечно, модная тогда модель Чайльд-Гарольда. А причина-то, которую «давно бы отыскать пора», — анемия недвижности, оцепенение, холод в крови, меланхола и флегма — эти жидкости преобладают в английском антропосе, в отличие от сангвы (что во французе) и холеры — в итальянце. Цепенит Космос холодного влаго- воздуха вокруг — и потому «Бэтси, нам грогу стакан!» — горячительная огне-вода — еще и ром, и джин, и виски — это вливает в себя человек тут в противодействие сырому окружному пространству.
Однако чуткость Английства к вертикали земной (геология!) еще многим явлениям объяснение дает. Пиетет к могилам, кладбищам, захоронениям милых родных мертвых, кто лежат тут, внизу, как соседи жизни живых, и соотнесение с ними — вдохновляет английских поэтов. Знаменита «Элегия, написанная на сельском кладбище» Томаса Г рея. Тут не только глубокие медитации о жизни и смерти, но впечатляет воскрешающая дума: подобно тому как церковь трактуется как объединяющая живых и умерших в одно целое, так тут население Англии, народ чувствуется двуслойным, по крайней мере:
Ах! может быть, под сей могилою таится Прах сердца нежного, умевшего любить,
И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,
Рожденной быть в венце иль мыслями парить!
Быть может, пылью сей покрыт Гемпден надменный, Защитник сограждан,тиранства смелый враг;
Иль кровию граждан Кромвель необагренный,
Или Мильтон, немой, без славы скрытый в прах.
(Пер. В.А. Жуковского)
То есть потенциал жизни и деятельности провидится в покойных, планы и надежды. Или вспомним Гамлетово меланхолическое «Бедный Йорик!», когда он над черепом этого королевского шута, своего друга и воспитателя, размышляет о переплетенности умерших и живых. Но все ж самое поразительное и уникальное — мы находим в стихотворении Вордсворта «Нас семеро». Поэт встречает девочку восьми лет:
«Всех сколько вас? — ей молвил я, —
И братьев и сестер?»
«Всего? — нас семь...
Нас двое жить пошли в село,
И два на корабле,
И на кладбище брат с сестрой Лежат из семерых,
А за кладбищем я с родной, —
Живем мы подле них».
...«Но вас лишь пять, дитя мое,
Когда под ивой два»
...«О нет, нас семь, нас семь!»
(Пер. И. Козлова)
Память — тоже род геологии. Воспоминания — раскопки в душе. И в английской все содержащей и все сохраняющей субстанции память рода и предков придает дополнительное достоинство живущему. Культ фамильных склепов в аристократии, замки, населенные призраками живших здесь, — все говорит о вовлеченности ушедших вниз пластов в существование ныне живущих на поверхности. Ведь и они тоже в свою очередь (и об этом помнит англичанин!) станут ушедшими и станут также питать собою многоуровневую субстанцию Английства. Густонаселенный это Космос —и внизу, и вверху, над землей, в воздушном пространстве, где эльфы и сильфиды народных поверий (и У Шекспира в «Сне в летнюю ночь»), и призраки и духи в романах («Готический роман» Анны Радклифф, «Собака Баскервилей» Конан Дойля...), и теософии (спиритизм в конце XIX в., Анна Безант...).
Это памятование отличает англичан от американцев, которые в своих постоянных миграциях по обширной территории США, меняя места работы и обитания с легкостью, оставляют могилы предков и родных позади себя, как экскременты, в забвении. Лишь на первых порах становления американской цивилизации, когда она еще не порвала пуповинной связи с метрополией Англии (у Анны Брэдстрит в XVII в., да даже и у Эдгара По, с его памятью о той «единственной и лучистой деве, кого ангелы назвали Ленорой...»), аналогичные мотивы и настроения мы встречаем в литературе.
Итак, Космос Англии уже стал прорисовываться, как его можно описать на языке четырех элементов: «земля», «вода», «воздух», «огонь». Какова тут стихия «земли», я уж пытался представить. Теперь — о других. Стихия «воды» тут присутствует прежде всего в виде моря-океана: вода заполняет огромное, бесконечное пространство, протяжение бытия, которое континентальные нации (Россия, Германия...) привыкли воспринимать в виде стихии «земли»-матери-и, твердой суб=стан- ции=«под-ставке», опоре, фундаменте.
Обитание же на палубе острова-корабля инициирует совсем другое чувство существования в душах людей, в английской Психее. Бесконечность, воспринимаемая в форме стихии воды, имеет в себе нечто мистическое и магическое. Море-океан столь зовущи, приглашающи и гостеприимны, как обитель Свободы. Вода так мягка и податлива на человеческое усилие, так уступает, будто это совсем и не материя, а нечто легкое, прозрачное, духовное... Как Любовь и Вечно Женское, как Благодать и жизнь на воле. И в то же время это — Смерть. В этой «воде», в ее мягкости — жесткость соли. А «соль» — это «огонь- земля»: ее убийственная острота присутствует в ранге посла в каждой капле, столь совершенно шарообразной по форме и улыбающейся. Эта вода не позволяет глотать себя во утоление вашей жажды, дабы продлить жизнь, но, напротив, заглатывает вас, предлагая тонущим морякам бесконечную могилу... Такого чувства и знания не могут иметь народы-материкаты.
Остров Англии, таким образом, окружен мистерией, что дышит тут в ветрах, в туманах, в испарениях сырого воз-духа, который населен духами и призраками, фантазиями и утопиями — всеми этими продуктами воображения, что образуют и окружающую среду для английской Психеи и питают творчество в искусстве и науке. Эти испарения конденсируются в «макбетов- ских» ведьм, в Ариеля из «Бури», в утопии и видения («Утопия» Томаса Мора, «Атлантида» Бэкона, «Королева Маб» Шелли, в научную фантастику Герберта Уэллса). Духовидение заразило и строгих ученых (толкования Ньютона на книгу пророка Даниила, например). «Естествознание в мире духов» Энгельса —об этом поветрии в умах английских ученых в конце XIX века. Это может показаться странным рядом с тем трезвым прагматическим подходом к реальности в труде, индустрии, опытном знании в технике, что так характерен для английской ментальности тоже.
Странное соседство —да. Тем не менее они находятся в дополнительности друг ко другу: опытная наука и духовидение. Английский Логос этим как бы платит дань Мировому Разуму за свой отказ от теоретического подхода к Бытию, за отвращение от философии большого стиля, которая цвела на материке Евразии (Индия, Греция, Германия...). Вместо тотальных теорий и категорий (как Логос, Абсолют, Субстанция, Экзистенция...), вместо глобалий у них —теории ad hoc, сочиняемые применительно к данному случаю — подобно тому, как тут раскололи «диссентеры» и «диссиденты» единую христианскую религию и церковь на множество сект и толков.
Стихия воз-духа, точнее «влаго-воздуха» (в сочетании с «водой»-стихией) питает поэтическое чувство в англичанине. Ветры, облака, лучи, радуга, листья, цветы, птицы, озера, лужайки населяют это поприще. Смена времен года — постоянная и даже дидактическая тема в английской поэзии: она учит надежде, продолжать усилия:
Ты — труба пророчества, о ветер!
Если Зима приходит, может ли Весна быть далеко позади? —
такой мажорной интонацией завершает Шелли свою «Оду к Западному ветру».
Что же обитель стихии «огня» в Космосе Англии? Конечно, солнце на небе, но и черное солнце недр — каменный уголь. А более всего — энергия и воля в людях, полыхающий пламень борьбы (за существование) и труда, индустрия, промышленность, что пропустила через горнило (именно —кузницу!) труда и естественную природу, которая стала тут selfmade nature — «самосделанной», как и человек. И если английский парк —естественный, в сравнении с французским, то естественный разброс тут и непринужденность — в высшей степени продуманы и есть та Природа, что дозволена человеческой Свободой.
Даже язык английский прошел, можно сказать, огонь, воду и медные трубы в ходе своей тысячелетней истории, превратившись из синтетического (что еще полуприроден, пуповинен с женским началом Матери-и) в аналитический, который более приспособлен к мышлению индивида в индустриальном обществе: экономичен по средствам, оперирует со стандартными Деталями и блоками, более функционален, чем субстанциален...
Ну а теперь продумаем: как английский ум в науке и философии скоординирован с национальным Космосом, природой Англии и с антропосом тут —с типом англичанина и его национальным характером.
Итак, Космос Англии есть НЕБОГЕАН, а в нем остров-ко- рабль — selfmade man. «НЕБОГЕАН» — это мой термин-неологизм. Он довольно емок. Тут и Небо + Океан, воз-дух + вода — как состав стихий; тут и «Бог» — вспомним религиозные искания в английском Логосе, в том числе и у Ньютона; и «He-Бог» = богоборчество: Люцифер Мильтона, Каин Байрона и т.д. Небоге- ан — тот самый Sensorium Dei = «Чувствилище Бога» (термин Ньютона о Пространстве), в котором происходят все события в Шекспировой драме Механики Ньютона. Небогеан — это силовое поле, электромагнетизм Гильберта —Фарадея —Максвелла, эфир, к которому так долго была привязана английская физика, что с трудом принимала Эйнштейна.
А в Небогеане —остров-корабль-самосделанный человек.
На материке мать-земля огромная держит человека в бытии, и ему тут — не усиливаться, а понимать формы, фигуры наличных тел. Когда же человек в Небогеане — собой всю твердь и образует, он усиливаться должен и себя, и все создать искусственно уметь: не в веществе, но в воле и энергии может он уравняться с бытием. Отсюда сила важнее формы и массы, и движения. Страсть и энергия выражений, динамика отличают героев и действие драм Шекспира от, в сравнении с ним, мало- движных и резонирующих драм французского классицизма иль драм для чтения Гёте и Шиллера. Если языком Бхагавадгиты выразиться, то тут в Космосе «тамаса», гуна «раджас» важнее «сат- твы»: чтоб преодолеть инерцию —эту врожденную силу материи (так ее определяет Ньютон).
Человеку в Космосе невидали регулировка в жизни возможна не световая: идеями = видами эллинского Логоса, но на ощупь: опытно-инструментальная. Потому вместо эллинского термина «идея» тут impression Локка — Юма: «впечатыванье» силовое. Потому Англия — страна опыта и техники: тут опыт провозглашен Бэконом как принцип добычи знания, а техницизм и изобретательность англичанина и в русской песне прославлены:
Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь,
Изобрел за машиной машину...
В самом деле: где в двух шагах ничего не видно — какие тут идеи-виды как регуляторы возможны? И Бог —тут не Свет эллинского по духу Евангелия от Иоанна, но Сила, невидимо движущая и управляющая векторно, в направлении определенном — наподобие магнита, что англичанин Гильберт в 1600 г. исследовал досконально, а за ним и электромагнетизм Фарадея — Максвелла, — или тяготения всемирного Ньютона. И в этом Небо- геане двигаться кораблю-человеку можно по силовым линиям поля бытия, компасно-векторно, но регулируясь самостоятельно, руками и ногами — как шатунами-кривошипами: «самосде- ланный» тут человек, а не «рожденный» матушкой-природою: тут Космос ургии, а не — гонии.
На материке материнском Евразии, где континент-контину- ум, — тут Логос дедуктивно-растительный: развить древо системы чрез непрерывность и ветвение логических выкладок. Логос в Евразии — Сын: Неба как тверди света и Матери(и)- земли. />В Англии же мысль то движется шаг за шагом, цепь за цепью, бульдожьей хваткой — как в «Началах» Ньютона. А Оливер Лодж предлагал даже устройство электромагнитного поля и распространение волн в нем представить наподобие системы зубчатых шестерен. И вдруг — перескок и прыжок в фантастический домысел. Тут спиритизм, теософия (Анны Безант)... Да и Ньютон: в «Началах» архиточен и брезглив к домыслам, даже гипотезы отвергает («нон финго»!), — а каким еще домыслам предается в своих толкованиях на книгу пророка Даниила и Апокалипсис!.. И, кстати: как в Механике предмет его —силы, так и здесь: власти и царства — все из сферы мира как воли...
Если «гений — парадоксов друг», то английский Логос парадоксален по преимуществу (напомню парадоксы Рассела, Уайльда и Шоу).
Если на материке — монизм, дуализм, Троичность, то тут — плюрализм и терпимость к сосуществованию многого и разного. Если остров Япония — пролог Евразии, то остров Англия — ее эпилог. Все, что на материке возникало, развивалось, превращалось,—тут сохраняется, рядом. Повторяю образ: Британия — консервы Евразии. Ибо то Небогеан все нажитое в себе хранит- содержит, и одно вполне может не противоречить другому.
И это —тоже важнейший в логике момент: в Англии не боятся противоречия, и потому английские мыслители выглядят с континента как непоследовательные, ребячливые, не умеющие до конца свои же предпосылки довести, а оставляющие свои же принципы на полдороге, недодуманными. Тут открывают, а на континенте развивают в стройную теорию. Юм — и Кант, Резер- Форд — и Бор. Ньютон открыл математический анализ и пределы, — но изящный аппарат предложил Лейбниц, а теорию пределов—Коши...
И, напротив, материковая логистика и схоластика и эллинская математика неперевариваемы в Англии. Рассказывают, что Ньютон, взяв «Начала» Евклида, «прочитав оглавление этой книги и пробежав до конца... не удостоил ее даже внимательного прочтения: истины, в ней изложенные, показались ему до того простыми и очевидными, что доказательства их как будто сами собою делались ясными». Понятно, что тут Ньютону показалось непонятным: зачем столько усилий ума тратится греком на доказательство само собой понятных вещей? Но для эллина, воспитанного на Логосе, надо сначала ему, посреднику, угодить и лишь через него можно общаться с Космосом и Истиной. А Логос — светов, идеен: не осязаем, а оче-виден. Г рек угождает Пространству между небом и землей, где разлит свет, и все «в его свете» предстать должно.
Англичанин же живет средь невидали: небо начинается рядом. Тут волглость на месте Логоса. Истина не далеко, а вот она, тут, сумей схватить и впечатать в ум и сердце. Англичанин мыслит рукой и духовным осязанием впечатления — как слепой, ибо глаза ему здесь не нужны, обманчивы.
Страстный король Лир (этот аналог умно-логосного, разгадавшего загадку Сфинкса Царя Эдипа в Британии) ослепляется не логикой («саттвой»), а страстью («раджасом»), гневом, гордыней, сверхсилием своим.
«Математические начала натуральной философии» — это космология по-английски, так же, как «Начала» Евклида — эллинская. Суть последней — геометрия: землемерие. Суть первой—механика.
МесИапао по-гречески — изготовлять, замышлять, изобретать, строить. Главное, что механика —это искусственное орудие освоения бытия. И вот Ньютон вводит ее в высокие права геометрии. Он не согласен считать ее низшей, неточной, прикладной, ремеслом: «Так как ремесленники довольствуются в работе лишь малой степенью точности, то образовалось мнение, что механика тем отличается от геометрии, что все вполне точное принадлежит к геометрии, менее точное относится к механике».
Здесь ведется подкоп — чтобы свергнуть с трона геометрию, эту царицу естественных наук в эллйнстве, и водрузить на ее место механику. Геометрия — это глаз и свет, озирающий землю: взгляд с неба Урана на землю-Гею. Прообраз прямой тут — луч, а круга и шара — солнце и небосвод. Геометрия — это логос по лучу. И как незначащее полагается низовое ручное дело проведения линий.
Меж тем в Космосе Англии не верный глаз, но верная рука — основа и опора мысли и суждения. Свет здесь влажен и ложен, и начать можно и нужно не сверху (озирание, гео-метрия), но снизу, от человека-тела, от шага-фута его и дюйма пальца (потому, кстати, так трудно расставались англосаксы со своей измерительной системой по конечностям тела как по естественным своим рычагам-шарнирам и переходили на материковую десятичную) — и далее воздвигаться в стороны и в небо. Так что если геометрия — наука сверху вниз, то механика — с земли на небо. Так что самосознание островитянина Земли дает в своей Механике Ньютон.
Возьмем далее трактовку движения. Сравним корабль Галилея, корабль Декарта и ведро Ньютона. Как всем помнится, Галилей брал систему: корабль, отдаленный берег и падение тел на палубе иль в трюме; если корабль движется прямолинейно и равномерно, то ничто нам в опыте не покажет: движется он или стоит, а движется берег? По Декарту, движение есть перемена соседства: соседствует борт корабля с этими вот каплями иль сменил на другие? То есть если Галилей в Итальянском дискретном Космосе атома и пустоты (вспомним Лукреция) не обращает внимания на среду, посредство, но исключает ее (как и в опытах со свободным падением тел в пустоте исключил трение) и рассматривает дистанционно корабль и берег, минуя море, — то Декарт, в континуально-волновом Французском Космосе непрерывности и близкодействия, исследует движение — как сенсуальное касание поверхностей. Так что в рассмотрении движения нереальна для него система: корабль и берег, ибо от борта до берега — мириады движущихся частиц надо принять в расчет. Идея молекулярной механики Лапласа — из той же французской оперы сплошности и близкодействия.
Ньютон же вообще отводит взгляд от всякой внешности: будь то Галилеевых относительно друг друга передвижений на расстоянии (которое — реальность и видно, и необманно в средиземноморском лазурном Космосе) иль галльских чувственных касаний-трений тела об тело — и ставит вопрос о внутреннем усилии: если мышца иль динамометр испытывают усилие, то именно я, данное тело, пребываю в абсолютном движении; когда в раскрученном ведре частицы воды в центробежном стремлении наползают на борта (в противоречии с относительным движением ведра и всей массы воды в нем), по силам и их векторам можно заключить о том, что движется в абсолютном смысле, а что — нет.
Если Декарт сводит массу и объем к поверхностям, на ее язык их переводит, то аскетический Ньютон редуцирует материк массы до математической точки (= самосделанного острова), при которой зато прозрачнее проступают силы, их векторы, сложения и разложения, параллелограммы и равнодействующие...
Основное понятие Механики Ньютона — сила. А у Декарта — отказ от применения силы в физике: во французском континууме полноты всякое малое действие отзываемо повсюду, и не шевельнуться ни человеку, ни вещи, чтоб через облегающую среду социального рондо не произвести переворота во вселенной (ср. и фатальный детерминизм Гольбаха и мировой Интеграл Лапласа). Если мы припомним также, что для английских социальных теорий характерно постулирование войны и борьбы в естественном состоянии (Гоббс —«Левиафан»: «человек человеку—волк» (= почти «долг»); иль Адам Смит —теория свободной конкуренции-соперничества; иль Дарвин и Спенсер: борьба за существование), а для французских социальных теорий характерно постулирование, что человек рождается добрым и свободным (Руссо — Дидро) от благой Матери-природы, — то тут тоже нельзя не подметить некоего национального априоризма в миропониманиях. И в том, что аскетический Ньютон так императивно вводит понятие силы в физику, а откожный француз- эпикуреец Декарт расслабляет ее, растворяет, сращивая и сводя к разного рода движениям, — есть некое пристрастие и склонность Психеи местного Космоса. Французу желанно пред- ставлять-чувствовать себя в покое и гарантии на материнском лоне-ложе природы «сладкой Франции», где можно довериться, расслабиться в неге, забыться от кесарева мира социально-на- полеоновских насилий, где ты должен быть постоянно начеку. А островно-туманного, вялокровного англосакса именно необходимо тонизирует в бытии и в его работе по самосделыванию себя (self-made-man) проекция на природу динамической ситуации войны всех против всех, борьбы-спорта (тоже, кстати, английское изобретение) и усилия.
Противостоя кинематической физике романского гения (Галилей, Декарт), ньютонова волево-динамическая физика силы противостоит, с другой стороны, эллинской физике геометрической формы и фигуры. «Вся трудность физики, — провозглашает Ньютон в начале «Начал», — состоит в том, чтобы по явлениям движения распознать силы природы, а затем по этим силам объяснить остальные явления» (6, стр. 3).
Это совсем другая пара понятий, нежели эллино-германские: сущность и явление, идея и видимость, субстанция=подстанция и форма... У них —фигуры и формы статические: вглядывайся в них, остановленные, и себя остановя, в созерцании, — они и растают, «файномена», и проникнешь в статические идеи, склад Космоса. Эллины по фигурам представляют бытийственные сущности: Шар-«Сфайрос», квадрат-Тетрада, треугольник, крест... Платон в «Тимее» четыре стихии к фигурам приурочил: земля — куб, огонь — тетраэдр, воздух — икосаэдр, вода — октаэдр. Но зримость мало говорит уму и сердцу англосакса, напротив, уводит от интимного прикосновения к ему присущей ипостаси Истины: в силах и движениях. И Ньютон, истинно английский теолог и евангелист, создает способ постигать Бога в силах (а не в формах и видах) — чрез исследование движений. Кстати, не случайно к математическому анализу на материке подходили от фигуры (проблема нахождения касательной в точке кривой), а в Англии —от нахождения мгновенной скорости и силы...
Показательно последующее восприятие ньютоновых «Начал» на континенте. Операциональную —ургийную истинность ньютоновой системы мира тут попытались трактовать как субстанциальную — гонийную истинность. Сам Ньютон в письме к нему Бентлея учуял эту возможную приписку ему субстанциональности тяготения и так ответил ему в письме от 25 февраля 1692 года: «Я хотел бы, чтобы Вы мне не приписывали врожденную гравитацию (innate gravity)... Тяготение должно быть причиняемо агентом, действующим постоянно согласно определенным законам, но судить, является ли этот агент материальным или имматериальным, я оставил разумению моих читателей».
То есть законы Ньютона положены им так, что они инвариантны относительно материалистических и идеалистических преобразований—то, что невозможно для континентальцев-мате- рикатов, для которых или — или: служба сыновняя или Мате- ри(и)-земле или «Отцу»-Небу, Духу.
Ньютон так же решительно отвергает врожденность гравитации в материи, как Локк — врожденность в нас идей, духовный априоризм. А именно априоризм принципиален для континен- талов: верующее наделение Материи иль Духа силами и качествами. Тут никуда не деться от дихотомии. А островитянин в Не- богеане — андрогинен, мыслит Целым, есть к нему в той же пропорции фаворит и приближенный, в какой тело острова его менее Материка Евразии. И в тенденции ньютоновой и пределе — вообще массу свести к математической точке, а континуум декартова протяжения — выпотрошить и создать вакуум, где бы силами играть беспомешно с математическими точками — как с шарами в крокет (тоже, кстати, издевательские над эллинским божественным Сферосом в Англии придумали игрища: шар мяча — в параллелограмм ворот загоняют и биют орудиями разными, пинают: крокет, гольф, футбол, волейбол, баскетбол,
регби...).
И — несколько слов о языке Ньютона. Академик Крылов, переводчик «Начал», так пишет: «Вообще латынь Ньютона отличается силою выражений: так, тут (в формулировке закона инерции. — Г.Г.) сказано «perseverare» — «упорно пребывать», а не «manere» — «пребывать или оставаться»; когда говорится, что какое-либо тело действием силы отклоняется от прямолинейного пути, то употребляется не просто слово «deviatur» — «отклоняется», a «retrahitur» — «оттягивается»; про силу не говорится просто, что она прикладывается, «applicatur», к телу, а «imprimitur», т.е. «вдавливается» или «втискивается» в тело и т.п.
Imprimitur — совсем аналогично основному философскому понятию у Локка и Юма: impression — от «пресс», «вдавливать», «впечатывать» — отсюда «пэттерн», что есть «идея» по-англий- ски: не от вида она, а от нажима руки.
«В переводе, — заключает А.Н. Крылов, — принята менее выразительная, но общеупотребительная теперь терминология».
А — жаль: ибо перевод с языка на язык — это с Космоса на Космос. И не только на другой, словесный — русский язык, что уже есть целое иное миросозерцание, — но и на иное отношение ума к миру, что отличает современного частного специалиста, ученого физика, от тотального мыслителя, теолога Творения, состязающегося умом с Целым бытия, с Богом самим. В языке Ньютона —тот же раджас кипит, воля и страсть, — что и у Шекспира.

<< | >>

↑

Источник: Георгий ГАЧЕВ. МЕНТАЛЬНОСТИ НАРОДОВ МИРА. 2008

Еще по теме АНГЛИЯ: