АМЕРИКА

Общая концепция Космо-Психо-Логоса США такова. Это мир ургии без гонии, т.е. искусственно сотворенный переселенцами, а не естественно выросший из Матери(и) Природины, как все культуры народов Евразии, где ургия (труд, история) продолжает гонию в своих формах и где культура натуральна, а население = народ.

Здесь же население не народ (нарожденность), а съезд, собирательность иммигрантов ex pluribus unum (девиз США: «Из многих — одно»), но вначале именно не единое, а самостоятельность индивидов (ср. соборность России, где формула «Один за всех, и все за одного», с собирательностью Соединенных Штатов и особей, где формула «Каждый и все» — Each and All —- стихотворение Эмерсона). И поэма Уитмена «Листья травы» — это обозрение-соединение штатов=состо- яний человека, это собирательность USA в Myself (Я), — но нет тут «мы» и «наше». Отсюда вечные жалобы американцев на недостаток чувства общности, единства в стране.
Переселение через Атлантику — это для человека как пересечение Леты в ладье Харона: смерть и новое рождение. Иммигранты — «дважды рожденные», как брахманы в Индии. Пересечение Атлантики—акт перекрещения (анабаптизм!), инициации в Америку и забвения прежней жизни. Потому такую роль в американской символике играют Левиафан, Иона во чреве кита, кит Моби Дик, «Корабль дураков» — фильм Стэнли Крамера, где тоже «всякой твари по паре», да и плот Гека Финна —ковчег...
Америка растет как бы сверху и сбоку, а не из земли, без пуповинной связи с нею, которую здесь имели индейцы, кого пришельцы истребили, а не смешались, в отличие от Космоса Латинской Америки, более в этом смысле натурального. Если бы они хотя б подчинили туземцев и превратили в рабов, а потом потихоньку смешались в ходе истории, — как это было в Евразии: многие ведь там, почти все народы, сложились из смешения завоевателей с аборигенами (итальянцы, болгары, англичане—и не счесть всех...), то совершился бы привой-подвой к Ма- тери(и) Природине и к народу-природе местной — и культура последующая проросла бы натуральною. Но демократические переселенцы из низов Старого Света хотели работать сами и вырубили индейцев, как деревья. Даже национально-расовый сюжет и конфликт тут не натуральные, а ввезенные: негры ведь тоже переселенцы, а не туземцы...
Истребление индейцев —первородный грех «отцов-пилигри- мов» и залегает в основании Американской цивилизации. Ныне, когда совесть проснулась и американское общество становится более гуманным, долг к краснокожим платится, за почти отсутствием уже таковых... — чернокожим.
США—это Ноев ковчег микронародов, первая составная внеземная цивилизация — из высадившихся на чужую планету сильных — хищных и исходно свободных индивидов, порвавших со своими Матерями-Природинами (в Старом Свете) и начавших тотально новую жизнь. В Европе — Эдипов комплекс типичен: Сын убивает Отца и женится на Матери. Отсюда динамизм молодости в почете, культ НОВОГО, «новостей», роман-поуе!, ПРО-гресс в истории. Для Азии и России типично обратное: Отец убивает Сына — старое сильнее, традиция, былина. Это я называю РУСТАМОВ КОМПЛЕКС по имени героя поэмы Фирдоуси «Шах-Наме» Рустама, кто в поединке убивает своего сына — Сохраба. То же Илья Муромец — Сокольника. Иван Грозный и Петр Великий убивают своих сыновей, Тарас Бульба... Тут еще и снохачество: в «Деле Артамоновых» Горького, да и сам любил жену сына. А советская история — это интерференция Эдипова и Рустамова комплексов. Революция 17 года —после контакта с Европой в Первой мировой войне — по Эдипову комплексу: молодчики-революционеры убили царя-батюшку и женились на матери-родине. Но далее они же, став отцами — когда сыновья их подросли и могли бы их вытеснить, — довели страну до войны ОТЕЧЕСТВЕННОЙ, где руками немцев сыны были истреблены, а отцы-кощеи остались, — и после войны безмужние невесты поступили в их распоряжение. Тогда рядом с кощеевым царством развилось бабье царство: социально активная женщина везде...
Для бытия США типичен «комплекс Ореста» (так назовем его): матереубийство — причем ее убивают дважды: покидая старую матерь-родину и обращаясь с новой землей без пиетета: не как с матерью, но как со шлюхой. Потому ее разызнасило- вали вдрызг, загрязнили окружающую среду — и первые взвы- ли-открыли проблему экологии, в чем объявилась мстительность гонии чересчур уж прыткой трудово-индустриальной ургии.
Если европейский дух мучительно прорывался из Природы к Свободе, выискивая себе самоопору и собственную субстанцию — в Труде, Идее, Мышлении, «Я» (Декарт, Кант, Гегель, Маркс), то в Америке первична субстанция свободы (= переселенцы, со всем порвавшие), а инстанция Природы вначале в иммигрантах ничтожно по смыслу мала: она тут чужая = в ней видится нуль смысла, есть чисто неорганический бездуховный объект завоевания и труда; не Матерь и не материя даже, но материал-сырье труду в переработку, — и лишь с течением времени тут приходят к открытию понятия Природины как Матери(и) и ценности женского начала. Американцы — герои и мученики свободы, не умеряемой природой. Теперь алчут сотворить себе Мать —ургией гонию добыть... Слабость женского и материнского начал характерна для американской цивилизации: отсутствуют тут и куртуазность-галантность, и агэ атапсИ, которые так уж выпестовали и утончили евразийского индивида от Китая до Франции; нет и любовно-психологического романа европейского типа, вместо которого брутальный секс.
Еще Генри Адамс горько сетовал на это, восхищаясь ролью Матери-Девы и культом Прекрасной дамы в цивилизации Европы. Его «Воспитание Генри Адамса» — как «Исповедь» Руссо, и полезно сопоставить бы ментальность француза и американца по этим книгам. Американский Логос отчетливо проступает в главе XXV его книги — «Динамо и Дева». Само уравнение этих двух символов характерно: Деву, как нечто более далекое, он приводит к более себе понятному — принципу энергии. Посетив Всемирную выставку в Париже в 1900 году (рубеж столетий!), он восхищен лошадиными силами Динамомашины — и все же бросает их в подножие образу Девы, что вдохновлял строителей Шартрского собора. «Пар со всего света не смог бы, как Дева, построить Шартр... СИЛА Девы до сих пор чувствуется в Лурде и кажется столь же мощной (potent), как и Х-лучи; но в Америке ни Венера, ни Дева не имели когда-либо ЦЕНУ как СИЛА (value as force), в лучшем случае — как чувство. Ни один американец не испытывал когда-либо СТРАХА всерьез перед той или другой». Какая шкала ценностей и категорий для понимания! Сила. Потенция (Мощность). Х-лучи (электричество, излучение). Страх. Чтобы оправдать роль образа Девы в истории европейской культуры, искусства, ему требуется приравнять ее к тому, что естественно внятно Американской душе и духу. И вот — критерии Силы и Энергии (при презрении к «Чувству»), Динамики — наиболее говорящи не только простому американскому механику (как, например, другой Генри, Форд, кстати, в это же время конструировавший свою «безлошадную повозку», что вослед за Америкой преобразовала быт мира в XX веке), но и такому просвещенному аристократу духа из потомственных лидеров Америки (его дед — из первых президентов САСШ) и джентльмену, как Генри Адамс.
«Эта проблема в динамике серьезно озадачила американского историка. (Это сам Генри Адамс. Он, пуританин, не отваживается говорить о себе от первого лица, как Руссо в «Исповеди», чтущий расхристанность эмоциональной жизни, но скрывается, Целомудренный, под «он». Но тут я прозреваю еще и инструментальный подход американца к самому себе — как к прибору опытов и познания, в данном случае. Себя ценит американец как хорошее или не очень орудие того или иного производства. — '“.Г.). Некогда Женщина была возвышена (supreme); во Франции °на до сих пор кажется могущественной — не только как чувство, но и как сила. Почему она была неведома в Америке? Очевидно, Америка стыдилась ее, и она стьщилась себя, иначе б не покрывали ее в таком изобилии фиговыми листками. Когда она была истинной силой, она не ведала о фиговых листках; но выделанная ежемесячными журналами мод американская женщина не имела ни одной черты, которую бы узнал Адам... Во все предыдущие века пол был силой... Восточная богиня была божеством благодаря своей силе: она была ОДУШЕВЛЕННЫМ ДИНАМО (animated dynamo)... Адамс снова обратился от Девы к Динамо, словно он был Брэнли-когерер (опять технический термин, некий счетчик, дабы быть понятным американцу как инженеру. Кстати, сталинское определение писателя как «инженера человеческих душ» — из оперы модной тогда «американской деловитости» и ее Логоса. — Г.Г.). С одной стороны, в Лувре и Шартре, как он знал по отчету о работе (record of work — перевожу намеренно буквально, чтобы не спрятался Логос американца под русификацией и метафорами, заради «гладкости». И вот он, наш «рекорд» любимый, стахановский, столь звучно-манящий — всего лишь сухой «протокол» в Логосе американской деловитости, ихней «ургии». — Г.Г.), действительно сделанной и что до сих пор перед его глазами, была величайшая энергия, когда- либо знаемая человеком, творец четырех пятых (просчитал! — Г.Г.) его благороднейшего искусства, упражняющая неизмеримо большую притягательность человеческому уму (exercising... attraction — косноязычием перевода сохраняю исходные технические термины, что пропали б в выражении «оказывающая влияние», что естественно в Русском Космосе «мати-сырой земли» = водо-земли. -Г.Г), нежели все паровые машины и динамо когда-либо могли мечтать, — и все же эта энергия была неизвестна американскому духу... Символ, или энергия Девы, действовал как величайшая сила, которую Западный мир когда- либо чувствовал, и притягивал деятельность (activities —труды) человека к себе сильнее, чем какая-либо другая власть (power—тоже сила, мощь), естественная или сверхъестественная, это когда-либо делала».
Эта сила — не «секс», но сакральный Эрос, космическая энергия между Отцом-Небом и Матерью-Землей, между Духом и Материей (тоже от корня «мать»), и ее не ведает американский мир. Эрос тут перетек в «Ургос» — в Труд, что делается тут столь же эросно-яростно, как чувственная страсть в Евразии.
Но в общем Америка — не Мать-Родина чадам-сынам своим, но фактория своим жителям-трудягам. И философскую категорию «материи» здесь бы присущее назвать «патерией» (мужской архетип Отца тут важнее) и даже «факторией»: веществен-

ментальности народов мира

ность бытия здесь вся изготовительна, а не вырастающа, — и так, сверху, как конфекция из кошелки рога —ургии, засыпается «манной» этой весь мир... Не отцово, а творцово тут житье- бытье, а страна — и не родина-мать, и не отчизна, но «творчизна».
Американец чужд вертикали растения как принципа бытия (а вместе с этим и идее корней, и долготерпению: дай срок! — не дают здесь срока, но все ускоряют) и уподобляет себя Животному хищному («Белый клык»), и в почете здесь челюсть и оскал зубов (на рекламных улыбках). Растение — дело долгое, а тут все некогда: нет времени выращивать своих гениев в науке и искусстве — давайте-ка переселим их, переманим-пригласим из Старого Света, и будет у нас все «самое лучшее»: Эйнштейн, Чаплин, Стравинский, Тосканини и т.п.
Тут все молодо-зелено: не успевает естественным путем набухания своей субстанции дорастать до зрелости, но форсируется — как свиньи на чикагскую бойню, так и урожай удобрениями химическими. Тут из травы (а не из дерева) — листья: в американском евангелии «Листья травы» Уитмена не модель Мирового Древа, характерная для всех культур Евразии (под древом Бодхи пришло Будде озарение, и Христос распят на кресте — схеме дерева): некогда тут дереву вырасти — ни одно уважающее себя дерево и достойное уважения не выросло за 360 лет со времени первых пуританских переселений (до модели Мирового Древа не дослужились еще!), но зато характерно самоупо- добление с травой: у Уитмена и у Сэндберга стихотворения от лица травы, у которой корни не глубоки и расти может не из Ма- тери(и)-природы, а из платформы плиты: Форд писал в «Моей жизни и работе», что в Америке взрыхлен лишь верхний покров...
Стихотворение Карла Сэндберга «Трава» — архетипично для американской Психеи:
Громоздите тела высоко при Аустерлице и Ватерлоо,
Закапывайте их вниз — и дайте мне работать.
Я — трава, я покрываю все.

Это общее место в американской поэзии — выражать пренебрежение к военным ценностям и гордостям европейской истории, к доблестям ее героев и полководцев, как Наполеон и Веллингтон, — с точки зрения добродетелей труженика. Найдем это и у Эмерсона, и у Уитмена. Но что самое поразительное в этом стихотворении, это находка выражения:
Я — трава,
Дайте мне работать! —
не расти, как это естественно! Даже Природа работает здесь, в Америке! Гония замещена Ургией.
Отрочески опрометчивый дух царит в американской цивилизации: тут национальные герои —Том Сойер и Гек Финн, и никто не достиг возраста возмужалости, тем более — статуса мудрого старца. И добродетели их — потасовочные, как у отроков-щен- ков, что все цапаются (супермены вестернов, ковбои). Дивлюсь я американцам: такие они бодренькие, словно не отягощены сознанием первородного греха. Чувствуют себя невинными, хоть и жестоки порой... И хотя и подхватывают в нынешней Америке новомодные европейские теории (экзистенциализм, «новые левые» и проч.) и до пес plus ultra доводят рассуждения о «закате западной цивилизации», — в их устах несерьезно все это (автор так чувствует), лепет с чужих слов, чужие это все им маски-проблемы. Свои же и трудные у них вот: экология, робот-компьютер против человека, первоот-крытие женского начала и dolce far niente, созерцание вместо ургии (хиппи, дзен, Сэлинджер...), ибо в Космосе прагмы созерцательное отношение к бытию есть трудность и ересь. Но все равно Космо-Психо-Логос здесь подростковый — оттого и впросак так часто попадают в политике и на посмешище. Наивность и сентиментальность американцев сказалась хотя бы в недавнем Уотергейтском деле: подумаешь, не могли примириться с тем, что президент матерился; вся Америка ахала, слушая магнитофонные записи. В Евразии давно понято и принято, что и царь на троне —человек, снисходительнее к такому...
Невоспитанные дети, непринужденные, фамильярные. Страна «тинейджеров».
В Евразии в людях сильно торможение: рефлексия германца, сдержанность англичанина, застенчивость русского, французский страх быть смешным, китайские и японские церемонии, индийская дхарма (от dhar —держать) и т.п. Гравитация Матери-земли проявляется в этом, и она подавляет и частично парализует людей: священна ведь Природа, к которой они подходят в труде! Американец же этих задержек не имеет и наслаждается внутренней и внешней свободой — для труда и изобретения. Выглядеть дураком рядом с ученым — это не смущает Форда, и в этом отношении он близок европейскому архетипу «естественного человека», enfant terrible, или к русскому Ивану-дураку.
Преобладающие состояния психики в Америке — возбуждение, раскованность, быстрота моментальной реакции шофера (как в дзен-буддизме). Недаром и вид музыки «джаз» тут привился (от негритянского слова, означающего «будоражить», «торопить»), тогда как в музыке Европы, еще с пифагорейцев, цель — гармонизировать, укрощать животное начало в человеке. Здесь же при преизбыточной ургии и гонию надо стимулировать соответственно.
Между прочим, моя студентка в Весленском университете в США, Нэнси Мартин, сравнивая в своей курсовой работе 1991 года национальные танцы Америки и Европы с танцами Западной Африки, которые она изучала в танцевальном классе, выражала сожаление и зависть. Сожаление — при воспоминании о чинных танцах, которым ее обучали в детстве, когда, одетые в форму, отдельно мальчики и девочки, двумя рядами они двигались по залу. «В Африке же все тело движется всеми членами, и очевидна тенденция склоняться от пояса вниз, как бы стремясь ближе к земле. Бальные же танцы разделяют и сдерживают все. Группы не существует, но все разделены на индивидуальные пары. Тело (корпус) движется совсем мало, и подчеркивается жесткая прямая спина и жесткие и угловатые руки».
Таким образом, тело трактуется как механизм с жесткими прямыми деталями, которые движутся на счет: два, три, четыре—тоже механическая ритмика, не произвольная. Это —ур- гийный, автоматоподобный танец. Таковой стиль мог быть привлекателен на ранних стадиях цивилизации, в Европе. Однако в Америке, где человек превратился уже в действительного автомата в своем труде-работе, — ему требуется в танце расслабиться и вернуться к природе. Вот почему африканский стиль танца как вольной импровизации был воспринят в Америке XX в.
Однако и ургия-то тут, в Америке, какая-то хулиганская, веселая, карнавальная: не мрак работы, но вечный праздник деяния, без чего не мыслит себе здесь человек существования, так что безработица — казнь американцу (евразиец заполнит время ленью, умозрением, любовной игрой, пересудами и проч.). В этой бесшабашной одержимости трудом, изобретением потребностей, изготовлением все новых вещей, все лучших, — открылось автору тождество современного американца, работающего уже в гигантских корпорациях винтиком, — с индивиду- алистом-фригольдером XIX века в стране «открытых возможностей», чей образ и душа романтически воспеты в капитане Ахаве и Геке Финне. В этой безудержной скачке — и в том, и в нынешнем — ощущается гонка за идеалом, за чудом, преследуется какая-то несбыточная идея, — так что капитан Ахав на искусственной ноге (= существо полу-гонийное, полу-ургийное), Убегающий от уюта в даль труда, — это Психей и современной Америки. В этом была главная трудность для мысли: как сопрячь современного рекламно-улыбчатого среднего американца— с Эмерсоном и Торо, с героем Уитмена и Мелвилла?
Перехлест ургии над гонией — и в том, что тут искусственно производятся потребности (а они ведь обычно были прерогативой природы человека): рекламой навязываются изделия; а жизнь в кредит и пользование вещами в рассрочку есть явное житие в настоящем из будущего (а не из прошлого, как это привычно в Евразии, где отчизны, и отчий дом, и наследственный сундук).
Сравним «наСЛЕДство», «соСТОЯние» — и «кредит». Последний — от латинского credo = верю (откуда «Кредо» = «Верую»), и credit означает «он имеет веру (в меня)», доверяет и подает руку помощи из моего будущего (ибо только в будущем я смогу вернуть свой долг) в мое настоящее. А первые термины (что в ходу в Европе были) означают жизнь за счет прошлого, по его следам («наследство») и в статике («состояние»). Да, из ипостасей Времени (прошлое, настоящее, будущее) в Америке, порвавшей традиции, не важно прошлое, а важно настоящее, растущее спереди, из будущего, в него растворенное и оттуда подтягиваемое. Уолт Уитмен: «Я проектирую историю будущего!» — писал. И — «Я пою современного человека!».
Уитменово чувство Времени вообще характерно для американской ментальности. Все третье стихотворение из его «Песни
о Себе» посвящено этому аспекту.
Я слышал, о чем говорили говоруны, их толки о начале
и конце.
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.
Никогда еще не было таких рождений, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого рая, ни такого ада, как теперь.
(Пер. К. Чуковского)
В христианских странах Европы — в Италии, Франции, особенно в России — распространены апокалиптические настроения: ожидание конца света. Подобный эсхатологизм совершенно чужд Америке. «Должен ли я отложить свое признание и реализацию?» — вопрошает Уитмен свое «Я». Ответ, естественно, будет негативным.
«Песнь о Себе» — подлинное американское Евангелие — так сказать, «Евангелие от Уолта». Здесь зафиксирован акт откровения и озарения самосделанного человека — самочувствие себя адекватным Космосу. Словно перед нами Адам, только что созданный Богом, ощупывает каждый орган тела в его контактах с универсумом, изучает свой чудесный механизм, целый завод себя, и восклицает: «О, Бог! Это хорошо!» Руки, ноги, груди, вены, половые органы — все совершенные инструменты для работы жизни. Он их обозревает поодиночке, а затем интегрирует в дивное единство. И в результате — как Соединенные Штаты Меня Самого воспеты, в которых всякий может зреть идеальное демократическое соединение «каждого и всех».
Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.
Это — интонация Субботы. Словно сам Бог, создав свет иль человека, после тяжелой работы каждого дня Творения обозревает созданное и одобряет: «И увидел Бог, что это хорошо». Библейская интонация — в «Песне о Себе», юбиляция. Индивидуум осознает себя как Космос.
«Я приглашаю мою душу...» Этот акт коммуникации, жест обращения характерен для американского стиля в поэзии. И Лонгфелло (буквально «Длинный Парень, Товарищ» — как и Линкольн, с длинными конечностями, руками и ногами, годными для труда и ходьбы) начинает свою «Песнь о Гайавате» в интонации диалога:
Если вы меня спросите...
Я вам отвечу...
Словно читатель, как потребитель на рынке, хочет иметь «ноу-хау», знать, как вещь (песня) сделана, добротно ли. А поэт- производитель рекламирует свой товар. Акт сделки торговой — вот жанр Вступления к «Песне о Гайавате», — и в высшей степени поэтично он предстает. Ибо, с другой стороны, не грязное дело — торговля в Америке, но в высшей степени остроумное, изобретательное и гуманное может быть. Ведь «сервис» — это служение!
А уж Уолт Уит-мен (= «Белый человек», если буквально) — откровенный зазывала на себя: приглашает приходить и опробовать и вкусить, консумировать его:
Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы,
из этого воздуха,
Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь
от родителей, тоже рожденных здесь.
(Это существенно акцентировать гордо здесь — в стране переселенцев. — Г.Г.).
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю
эту песню,
Надеясь не кончить до смерти.
Себя он чувствует «гаванью» души (I harbour for good or bad), добра и зла. Вот —ощущение души океаном: Атлантика в поддоне Психеи каждого Американца. И пишет о «Природе без удержу (without chec), с первичной энергией». Американской шкалы ценностей тут критерии упомянуты.
Но Кредо, Символ Веры в Евангелии от Уолта — изложен в вводной песне One’s Self I Sing. Тут я не соглашусь с переводом К.Чуковского: «Одного я пою». Нет, здесь главное слово Self, аналогичное немецкому Selbst — «Самость», или Ichheit —«Яй- ность». A «One’s» — имеет смысл неопределенного местоимения. Так что: «Самость каждого я пою». Вот фундамент Амери- канства —одиночка, самостоящая в мире, индивидуум. Естествен отсюда ход — к равенству и демократии. Он и совершается: Одного я пою, всякую простую (не аристократа избранного. — Г.Г.), отдельную (а не некое коллективное или соборное единство, целое: нутам родина, страна, партия.— Г.Г.) личность,
И все же Демократическое слово твержу, слово En Masse, Физиологию с головы и до пят я пою (= демократию между членами тела утверждает. — Г.Г. ),
Не только лицо человеческое и не только рассудок достойны (эти аристократы в иерархии тела и души. — Г.Г.) Музы (абсолютно чуждое американской поэтике слово, фальшивый европейский звук здесь. — Г.Г. ), но все Тело еще более достойно ее, Женское наравне с Мужским я пою
(тут не Feminine, a FeMALE и MALE, т.е. акцент на самке и самце, на животном в нас. Не «леди» и «джентльмен» имеются в виду и не абстрактное «Вечно Женственное» германства и российской «Софийности». — Г.Г.),
Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе (все — категории динамики, энергии. — Г.Г.),
Радостную, созданную божественным законом для самых свободных деяний (свобода и ургия! — Г.Г.)
Человека Новых Времен я пою.
(Нет, тут попроще: The Modern Man = Современного, человека настоящего, моего, значит, времени, которое —первоценно в США, а не некие «новые времена», что может отсылать к «светлому будущему» — куда подальше от меня и себя и моего времени.—Г.Г.)
Итак, перед нами — поэтический манифест Демократии. Соответственна и поэтика, и стиль: перечисление вещей, каталог явлений свободных, не связных в некое целое — сюжет. Все они — тоже как «отдельные личности» и так видятся с точки зрения тоже «простой отдельной личности». Они разрозненны. Между ними нет отношений, проблемы, противоречия — все они глядят в открытую вселенную, как лучи от центрального солнца его «я», самости. Универсум открытых возможностей, и он собой представляет не континуум, но дискретность («сепаратные персональности») самочинных существ и явлений. Это все важно для философской картины Бытия в здешнем Космо- Психо-Логосе.
Какие ж направления, куда ориентирован ум Уитмена? В сторону Неба, ветров, пространства надземного, к соседям по существованию (трава, товарищи, женщины); а если земля, то не зарывается в глубины и корни (где Ад христианства или Глубь германства), или в глубины Психеи, куда смотрит еврейство (Фрейд) и российство (Достоевский, «Но старые, гнилые раны...» — Тютчев. И это — тоже ценность). No problems! = Нет проблем! — девиз американства. Оптимизм. Нет Зла в Бытии (и проблемы Теодицеи тоже, что так мучила европейский ум: оправдание Бога за наличие зла в сотворенном Им бытии), но только динамика:
Благостна и безмятежна моя душа, благостно и безмятежно все, что не моя душа...
Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою... — подобно Ницшеву Заратустре.
Кстати, тогда напрашивается проделать сравнение между двумя Евангелиями современного человека: «Песнь о Себе» и «Так говорил Заратустра». Два Сверхчеловека — по-германски и по-американски тут выделаны, напророчены. Однако Ницше- во провозвестие возросло на фундаменте трагедии бытия: как усилие, даже истерическое, преодолеть ее. Уитмен же — в подростковой цивилизации, сам даже как дитя в колыбели (любит этот образ) и не подозревает о трагедии существования, недостаточно взросл для того, не имеет чем уловить ее, не созрели органы. Да, и в интеллектуальном развитии, как и в половом созревании, есть порог. Американство еще, похоже, не достигло пуберитета тут.
Принцип УРГИИ преобладает в Уитменовых объяснениях:
Ребенок сказал: Что такое трава?..
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из
зеленой материи — цвета надежды. Или, может быть, это платочек от Бога,
Душистый, нарочно брошенный нам на память, в подарок, Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы,увидя, мы
могли сказать, чей?
Частная собственность! Не только РАБОТАЕТ трава, но подчиняется законам и даже, может быть, платит налоги?
Через Уитмена мы прошли путь от категорий Времени — к категориям Пространства. Из его координат в США почтенна не вертикаль (со сверхидеями Глубины и Выси), но плоскость горизонтальная, а в ней — Ширь (не Даль). Даже фонетика английского языка испытала влияние обширности Нового Света: звук а: вертикально-глубинный имеет тенденцию в здешнем произношении уплощиться и расшириться в к: I can’t (а: к). Эта плоскость Америки служит, чтоб кочевать по ней туда-сюда неуемным людям в автомобилях, не пуская корней и не прирастая к месту.
Джон Стейнбек в «Путешествии с Чарли в поисках Америки» обсуждает проблему КОРНЕЙ с семьей иммигрантов из Италии. Они живут в «доме-мобиле» — на колесах, что есть характерное явление американского быта. Они приезжают с домом туда, где есть работа, а когда кончается, — укатывают в другое место, где тут же подключают свой дом ко всем коммуникациям: вода, электричество, телефон и т.д. Вот новые кочевники. Естественно, исчезают соседство и землячество и «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» — святые чувства (Пушкин): могилы-то будут, как экскременты, не знай — где разбросаны... Мы с малолетства уходим корнями в ту или иную почву, в ту или иную среду, — начал Стейнбек разговор. — Корни — это чуть ли не самое дорогое для человека. Как они относятся к тому, что их дети растут без корней? Хорошо это или плохо? Не придется ли им когда-нибудь пожалеть об этом?
Ответил мне глава семьи — красивый блондин с темными глазами. У многих ли сейчас есть то, о чем вы говорите? Какие могут быть корни, когда живешь в квартире на двенадцатом этаже? Какие могут быть корни в районах новых застроек, где сотни и тысячи почти одинаковых маленьких домиков? Мой отец приехал из Италии, — говорил он. — Вырос в Тоскане, в том самом доме, где его предки жили, может, тысячу лет. Вот вам корни — ни водопровода, ни канализации, а топливо —древесный уголь или виноградный сушняк. Комнат в доме было всего две — кухня и спальня, и валялись они там вповалку— дед, отец и все ребятишки. Негде ни почитать, ни побыть одному (вот —потребность быть индивидуумом, самостью — основание американства: «Одного я пою»! — Уитмена вспомним. — Г.Г.), и так всю жизнь... Дать бы моему старику возможность выбора (второе основание американства — свобода возможностей. —Г.Г.), — порубил бы он свои корни и стал бы жить, как мы живем... Отец так и сделал: корни обрубил и приехал в Америку... А вам не хочется чего-то более постоянного в жизни? У кого оно есть, это постоянное? (Константы в бытии исчезли.—Г.Г.). Фабрика закрылась —двинулся дальше. (Фабрика = пастбище: выела недро земли = слопало стадо траву, — и айда дальше. А с землей и делом на ней такого не бывает: вечно подает... Так что индустриально-фабричный век сходен с кочевьем, а не с земледелием. — Г.Г.). Времена стали получше, где-то можно устроиться — туда и подался. А с корнями сиди сиднем и лязгай зубами от голода... Про первых пионеров (вот с кем тождественны авто-мобилисты. — Г.Г.) что написано в книжках по истории? Эти мохом не обрастали. Поднял целину, участок продал — и в путь-дорогу».
И Стейнбек, размышляя далее на тему «корней», приходит к предположению о некоей селекции, естественном отборе: беспокойные обитатели Старого Света —снялись с места и переселились в Америку, «а те, кто пустил... глубокие корни, как сидели дома, так и до сих пор сидят... Может быть, мы преувеличиваем значение корней для нашей психики?»
В Америке вывелась новая порода человекообразных существ, новый кентавр — ЧЕЛОВЕК-В-МАШИНЕ (man-in-a-car). Ковбой (человек-на-лошади) — сему предтеча. Но ковбой — в Техасе, близ Мексики и гонийного принципа Латинской Америки. Когда же янки Форд изобрел «безлошадную повозку», ковбои были разгромлены. И это была новая победа в Гражданской войне между плебейско-протестантским Севером и полуроман- ским, аристократическим Югом. Так что, сидя в своем автомобиле, американец может чувствовать себя генералом Грантом в триумфе над генералом Ли.
Образовался уже и симбиоз между американцем и его автомобилем. Они уже переплелись тканями. Я был поражен, увидев вывеску Body shop («Магазин тел»): «Неужто тут уже торгуют телами человеков?» — «Нет, — успокоил меня друг. — Так называют кузов автомобиля». В то же время американское человеческое существо не имеет нужды в ногах — они заменены колесами. Предтечей была поза «ноги на стол», обычная у пионеров, первопроходцев Америки. Но ведь стол есть место для верхней части тела, для еды, для чтения, размена идеями, для общения, Для симпозиума. И вот на все на это американец... положил: это ему — пьедестал для работы на более высоком уровне цивилизации. Американец начинает там, где Евразиец заканчивает.
Автомобиль становится истинным домом, где можно жить, — с телефоном и компьютером внутри. Завод переселенчества, как начался с переселения в Новый Свет, так и продолжает работать уже там. Американцы легко снимаются с места, кочуют, вечные эмигранты-иммигранты и в самой Америке.
Автомобиль становится наставником в морали и логике даже. Я понял, почему американцы так, в общем, законопослушны: ведь они проходят тренинг законами уличного движения, и нарушение грозит смертной казнью (аварией). А передгкаждым светофором их обучают бинарной, компьютерной логике: «да — нет», «третьего не дано».
Вечно движимые. Заведенные на вечное движение. Вот где «перпетуум мобиле»-то! И обратил я внимание на то, как тут называют кино — movie, буквально «движ/ущееся/».

Все прочие народы пользуются термином «кино», cinema — от греческого «кинезис», что тоже означает «движение». Но это-то им непонятно: корень — чужероден. И лишь американцы испытали потребность натурализовать это делание и обозначить родным и понятным корнесловом, будучи сами —movies.
Итак, «Человек-в-машине» есть новое существо на нашей планете, сотворенное американским гением Генри Фордом. Он создал тело Америки и стиль жизни здесь. Воистину, Форд = Лорд (Господь Бог) этого мира: так что закономерно и молятся ему у Хаксли в антиутопии... Во всяком случае, важнее он Вашингтона даже...
Америка — страна изобретателей в технике: Эдисон, Форд— вот специфические гении здесь. Они — не в областях искусства и теории, которые предполагают долгое созерцание и сосредоточение—без быстрых практических результатов.
Интересно сопоставить главное американское изобретение — автомобиль — с часами, главным изобретением цивилизации Европы, особенно Германии. Часы —это самодвижное Время и memento mori («помни, что умрешь») нам, смертным существам. Автомобиль — самодвижное Пространство, творение американского кинетико-динамичного духа. Часы —движение по кругу, о-предел-енность, динамика на службе у статики. Автомобиль — коробка скоростей — на службе у безудержности. В то время как на часах движение прямых и по прямой ограничено вечной статикой и совершенством Бытия как Сфероса (привилегированный образ-видение в греческой философии), автомобиль попирает идею круга-цикла в колеса и порабощает сферос служить прямым линиям кубического дома поверх колес и прямым линиям дорог, а вращательное движение служит прямолинейному.
Если Время, шар и статика часов сопряжены с женским началом — гонии (не ускоряема беременность!), то прямолинейное движение и ускорение в пространстве адекватны мужскому началу—ургии.
Человеческий тип здесь энергийно-заряженный: электричество в душе у него — недаром в США в науке и изобретении развито (Франклин, Эдисон). А Вильям Джемс сравнивает устройство психики и религиозное чувство — с электрическим полем («Разнообразие религиозного опыта»).
Про человека, кто исключительно популярен (актер, певец, спортсмен), тут говорят hot = «жаркий», «горячий», указывая на огонь-стихию как его субстанцию. Задумался я и над обилием алого цвета — scarlet в американской литературе, который цвет есть очевидная комбинация огня с воз-духом, как «кровь», сан- гва — еще добавляет и воду-стихию к этому сочетанию. И вообще, если цивилизации и миры по темпераментам распределять, то американская мне видится пока — как сангвиническая: бод- реньки и юны американы, и широко раскрыты их глаза, и нет тяготы прежних угрызений и гнилых ран традиций... «Алая буква» — роман Натаниеля Готорна; Скарлетт О’Хара — героиня эпоса «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, американской «Войны и мир»; «Алый знак доблести» Стивена Крейна (правда, для точности — там «Red Badge», «красный цвет», и это русский переводчик, очевидно, оттого, что «красный» у нас имеет сильную и специфическую идеологическую семантику, — чуть сдвинул краску...). Вообще цветовые названия книг —целая палитра красок — у этого писателя: «Невеста идет к желтому небу», «Синий отель», «Черные всадники»...
ЦВЕТ в Америке —идеологичен: белые, чернокожие, краснокожие, желтые (расы) —и категориален в познании и самосознании. От него мне и переход к важной в каждом космосе иерархии четырех стихий наклевывается. Система цветов в «Песне о самом себе» Уитмена тоже тут в помощь.
ОГОНЬ как жар (энергия, динамика «я», электричество).
ВОЗ-ДУХ (Небо, Бог как Творец, не Отец).
ВОДА (кровь, жизненная сила, Океан вовне и в груди).
ОГОНЬ как свет (теория, созерцания, идея-вид).
ЗЕМЛЯ.
Как видим, все надземно, небоскребно бытие в Космосе США на плоской плите Земли. Да и небоскребы тут не как Вавилонский столп вырастают: из похоти черного солнца недр блудницы вавилонской, в чем МАТЬМА земли посягает на небо, — но как бы сверху НАДставляются на плиту земли.
И это не случайно, что ПТИЦА была избрана американской душой как символ, чтобы представлять себя среди существ. «К водяной птице» — хрестоматийное стихотворение Вильяма Брайанта, «Ворон» Эдгара По... И орел взят как символ «экс- пресс-почты» (thunder-mail — гром, напоминает о надземном воздушном пространстве, о молнии, об электричестве) и пророчит аэропланы и воздушные линии поверх обширной земли Америки, чтобы не чувствовать ее гравитации, преодолеть земное притяжение — опять же корней, природы, матери-и... И птица избирается крупная — не то, что английский милый и малый Робин (Робин Гуд, Робин-зон...). Robin — малиновка, уютная птица, напоминающая о home —доме, моей крепости.
Иерархия же чувств, как мне представляется, может выглядеть здесь следующим образом.
ЗРЕНИЕ (самое важное для человека-в-машине и для птицы- самолета).
СЛУХ (не для мелодии-музыки, но для ритма труда и ходьбы).
ОСЯЗАНИЕ (руки, чтоб держать инструмент труда, но не чтоб обнимать и ласкать чувственную кожу, как это во Франции).
ВКУС (чтоб восклицать в рекламах: «Как это вкусно!» «It tastes delicious!»)
ОБОНЯНИЕ.
Существует предание, что белые переселенцы были прокляты и наказаны божествами местного Космоса за истребление индейцев — тем, что у них отныне отнимутся запахи, и пища и вода им будут безвкусны. И в самом деле, кажется, что Природа не пахнет тут так разнообразно и тонко, как в странах Евразии, но более абстрактна она, словно дистиллированная в ургии.
Спросили меня однажды там: как я думаю, отчего американцы так любят класть лед в напитки? Я полагаю, лед служит, как радиатор в автомашине: охлаждать мотор, раскаленность психеи американца на труд. А с другой стороны, пристрастие к крепкому кофе целит ускоренно заводить двигатель человека, как подпитка огненной в нем субстанции, как стартер.
У Эмили Дикинсон, поэтессы, аналогичные находим идеи и образы. «Когда я читаю книгу, и она делает мое тело таким холодным, что никакой огонь не сможет меня согреть, я знаю — это поэзия. Если я физически чувствую, будто верх моей головы снят (как скальп индейцем. —Г.Г.), я знаю —это поэзия». Шок от художнического потрясения выражается оппозицией льда и огня. Или как разряд молнии в громоотвод головы, как колпак на электрическом стуле. А вот какою силою она носит свое тело: «Как могут большинство людей жить без мыслей?.. Как они находят силу надевать одежду по утрам?..» Мысль — как топливо, чтоб завести органы — колеса машины.
Эмили Дикинсон — женская ипостась американской Психеи, подобно тому, как Уитмен — ее мужская ипостась.
Вот мое письмо к миру,
Который никогда не писал ко мне, —
начинает она одно из стихотворений с проблемы коммуникации, как и Лонгфелло: «Если вы спросите меня...» или как Уитмен, приглашая на диалог.
Я проживаю в Возможности...
И за вечную крышу —
Мне двускатность неба.
И у нее — чувство страны открытых возможностей, пища духа в кредит из будущего. Но не земля и корни, а небо — ее крепость, и рост сверху вниз.
Успех считается сладчайшим Теми, кто никогда не успевал, —
как она, писавшая стихи в неизвестности и без отклика, естественно. Но даже в полемике своего стоицизма она имеет в виду американский принцип «успеха». То же самое — как она противостоит тирании большинства, демократии, которую так славит Уитмен:
Во многом безумии — божественнейший смысл Для проницательного глаза;
Во многом смысле — полнейшее безумие. Большинство и в этом, как во всем, преобладает. Согласись — и ты здоров,
Возрази — и ты прямо опасен И с тобой обращаются цепями.
В американской концепции души, Психеи, принцип ургии, работы —доминирует. Иметь работу и успех в ней — главный стимул в существовании. Безработица — катастрофа для американца. Как писал в своем реферате мой студент Роберт Рич: «Во время Великой депрессии люди без работы страдали больше из-за бездеятельности, нежели от бедности, более от стыда и самонеуважения, причиняемых праздностью, чем от того, что им труднее стало кормить свои семьи».
В Евразии человек знает, как распорядиться свободным временем, умеет наслаждаться им. Он заполнит его dolce far niente «сладким ничегонеделаньем» (итальянец), любовной игрой, ars amandi «искусством любви», «наукой страсти нежной», пересудами, сплетнями (как «Веселые Виндзорские кумушки» или в «Школе злословия»...). Но американцу неведома ars amandi, куртуазная галантность: тратить на это время, которое—деньги?!
Американские рабочие берут более короткий отпуск, чем рабочие других стран. А ведь свободное время справедливо трактовалось Марксом как критерий развития личности и счастливой жизни. Американец же стремится сузить свое свободное время, работая на 2—3 работах или используя его для подготовки к завтрашней лучшей работе: релаксация, спорт, сидение у ТВ с пивом и т.п. И как моя студентка Бернадетта Бак писала: «Многие американцы исповедуют принцип work hard, play hard («работай здорово, играй здорово»), причем занятия, которыми они занимают время досуга, тоже заставляют их вставать рано и могут быть столь же изнурительными, как и работа».
Душа американца одержима работой, озабочена проблемой занятости и беззащитна против стрессов и неврозов на этой почве. Однако высадившаяся в Новый Свет пуританская душа прибыла с сильным оружием и лекарством против этих недугов — религией Бога-Творца. В протестантской этике Богом благословлен именно homo faber, человек работающий. Я читал книгу интересных воспоминаний о своей жизни Конрада Хилтона (чья сеть отелей покрывает мир) «Будь моим гостем». От своих родителей он унаследовал две главные заповеди: pray and work — «молись и трудись». И его обыкновение было: в 6 утра входить в церковь, молиться там и затем приступать к работе, исполнив душу Богом, и развивать бешеную трудовую энергию, что и принесла ему успех. Не могу удержаться, чтобы не процитировать те единственные стихи, что он приводит в книге, не помня, чьи они, но врезались они ему в сознание как модель американца и девиз на жизнь:
The man who wins is an average man,
Not built on any particular plan;
Not blessed with any particular luck —
Just steady and earnest and full of pluck.
The man who wins is the man who works,
Who neither labor nor trouble shirks;
Who uses his hands, his head, his eyes —
The man who wins is the man who tries.
Буду переводить буквально, заботясь не о гладкости, а чтоб не потерять оттенков смысла (хотя все равно, конечно, отпадут многие).
Человек, который выигрывает, — это рядовой человек:
Не то, чтоб построен по особому плану,
Не благословлен какой-либо особой удачей —
Но как раз упорный и серьезный, и полный мужества.
Человек,который выигрывает, — это человек,который
работает;
Который не увиливает ни от труда, ни от беды;
Кто применяет свои руки, голову и глаза —
Человек,который выигрывает, — это человек,который
пытается.
Вот она — игровая ургия американца! Выигрывает — через труд, но не «побеждает» (как воин, европейский идеал и евразийский), а через упорство и изобретательность, терпение и труд, и не как шулер, а честно — выигрывает. Американец = игрок: важно этот эстетический момент иметь в виду в характеристике его труда и бизнеса, и психики его: не уныние повседневного труда, но — азарт! И потому — не увиливает от неудачи и проигрыша, но упорно снова — пытается, уповая, что ни одна ситуация не закрыта, а есть шансы и возможности открытые, только сумей умом (голова) и изобретательностью (руки), и воображением (глаза) —найти эти выходы.
И подчеркивается, что это —средний, обычный человек, каждый, без особой структуры тела и рода, и генеалогии («особый план»), и без особой удачи. То есть: ни родовитость, ни талант— против этих аристократизмов от «гонии», евразийских, восстает средний американец, упорно «ботая» по своей демократической «фене».
И характерна логика, по которой построено это определение идеального американца. Она сходна с формулой русской логики: «НЕ ТО, А... (ЧТО?) » — тем, что строится через отталкивание от чего-то, реактивно. От некоего готового образа и клише, традиционного и пришлого — в Россию, как правило, с Запада, а в Америку — из Старого Света представление. «Нет, я не Байрон, я другой...» — начинает самоопределение Лермонтов. «Не то, что мните вы, природа» — так приступает Тютчев к построению своей мысли. И т.п. Но есть и фундаментальная разница. В американском определении отрицания удерживаются внутри четких определений по логике «ДА!», среди утвердительных положений. С такого и начинается мысль — «ЭТО ЕСТЬ ТО-ТО» — то есть по классической формуле западноевропейской логики, и ею дело заканчивается. Внутри же — развертывание смысла также и при помощи диалектики отрицаний. Русская же мысль с этого начинает — с негации, потом долго и мучительно ищет: а что же есть? — с трудом что-то находит, но в общем оставляет вопрос нерешенным, многоточие ставится в конце, а не точка... То есть — нет достижения, но процесс и незавершенность. Американец же, хотя тоже любит открытые возможности, но — посреди своего дела, которое надо дожать до успеха и совершения.
Итак, «Молись и трудись!» — девиз образцового американца Конрада Хилтона. Задумался я: при таковом пиетизме американцев отчего не заметно там глубокой теологии, не развит идеализм в философии, но так приземленна она и прагматична? Этот кажущийся парадокс может быть объяснен как раз хилто- новской комбинацией: он носит и пестует, и питает Бога в душе — и не имеет нужды держать его в объекте труда. Так они и дополняют друг друга: субъект и объект. Те же великие европейские идеалистические умы, которые были заняты Богом и доказательствами Его бытия, — трудились как раз в силу сомнения в нем. Паскаль, Декарт, Кант, Гегель... Их вера не была тверда, они были склонны к атеизму — и вот почему они могли объективировать Бога, Идею, Абсолют и медитировать над ними, убеждать самих себя, конструируя доказательства...
Для американца все, что сделано, стало продуктом, прошло через горнило «ургии», — уже тем самым как бы благословлено, даже мелочишка бытовая. Меня поразили субботние распродажи не нужных хозяевам вещей. Прямо перед домом своим их выставляют хорошо одетые интеллигентные хозяева, профессора, продают —за бесценок, да и просто отдают добродушно или передают в благотворительные магазины «Доброй воли». И здесь нельзя усмотреть корысти, ни даже филантропию только, но уважение к продукту предыдущего Труда как Бога: чтобы он не пропадал, но служил, жил...
Удивительно, что в России, которая совсем не так богата товарами, нет такого обычая, и вещи и изделия, что могли бы еще служить, просто выбрасываются, ломаются. Люди ведут себя, как аристократы, кому постыдно торговать, продавать. Но в основе — пренебрежение к Труду. В Америке богатые люди не усматривают ничего унизительного в такой процедуре. Напротив, имморально и постыдно было бы — по их этике Труда — отсылать в Ничто продукт труда своего, или отцов, или братьев по бытию, который мог бы еще служить ближним.
Работа — центр, солнце американской жизни и устремлений человеческой души здесь. Она — средство избежать страданий и Судьбы — этих чудищ и сверхсил, владеющих душами в Евразии. И, главное, — это средство —во власти человека. Мои студенты в Весленском университете, читая русскую литературу, Достоевского в особенности, выражали крайнее удивление культом страдания у нас, которое чуть ли не обожествляется. И как же не делают люди ничего практического, чтобы одолеть его? Они напомнили мне, что в первых строках Конституции США провозглашается право человека на СЧАСТЬЕ. А американская Психея имеет априори оптимистическую ориентацию в мире: все должно быть ОК («о-кей!»). И улыбка — conditio sine qua non, «абсолютно необходимое условие» для американца, чтобы показаться на людях: он носит ее на лице, как брюки на ногах. И обычен, и даже обязателен happy end — «счастливый конец» в их кино и романах вместо трагических развязок в произведениях русского искусства...
Кстати, решил я уточнить, что кроется под аббревиатурой ОК — и заглянул в словари, но ни наш, ни Вебстер — не расшифровывают, из чего она, но только — что значит: «Все в порядке». Стал я досадовать, но вспомнил, что есть у меня Оксфордский словарь — и там нашел: «первично из американского сленга»: «oil korrect». И вот разность в Логосах даже в этом сказывается, национальных. Английский, многослойно-иерархический истеблишмент, из геологии слоев, — ее, толщу субстанции, и в духе чувствует, как важную. Евразийский принцип «гонии» интересуется родословной, генеалогией слова. А американцу это все равно, без интереса и смысла, как Форду при приеме на конвейер безразлично: аристократ-профессор ты или ворюга из тюрьмы, но важно, КАК работаешь и что сейчас значишь... Правда, для честности, уточню: «Вебстер» у меня сокращенный, а «Оксфорд» — словарь, хотя и в одном томе, но большом...
Так вот, мои студенты обратили внимание на связь между русской наклонностью испытывать трагедию существования и отсутствием культа Труда в здешней ментальности и, напротив: взаимное соответствие американского оптимизма с принципом «ургии». Бог благословляет труд человека и живет в его трудах и так помогает избегать страданий существования.
В Евразии могучая религия буддизма усматривает в основаниях нашего существования — Страдание. Оно — субстанция Бытия, И сопряжено — с Желанием. Если хочешь освободиться от страдания, перестань желать чего-либо и воздержись от действий. Это воззрение — антиподно американскому: как раз усилиями труда побивается морока страдания, его анемия и уныние. А Желание—мотор, стимул, импульс Труда, и оно обожествляется и важная мифологема в американской культуре. Здесь у Драйзера — «Трилогия Желания», у Шервуда Андерсона — «По ту сторону Желания», у Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание»—и т.д.
Особо важно, что эта метафизическая проблема —страдание или счастье? — обрела и законодательное разрешение там: как пункт Конституции, согласно которому человек предназначен к счастью. Это дает легальное основание Американской Мечте, питает в человеке самоуверенность, оптимизм и право на успех.
Успех, Паблисити («публичность»), Просперити («процветание») как американские ценности и идеалы могут быть сопоставлены с евразийскими: Слава, Победа...
Политика, история и воинские добродетели в человеке здесь презренны, в отличие от Евразии, где они чересчур почтенны. Мальчишки тут мечтают стать не полководцами, а дельцами, и не славными, а мощно работающими. Слава и реклама — большая разница. И то, и другое — виды известности. Но слава центробежна: летит птицей, есть империализм-распространение меня после меня; реклама же центростремительна: есть стяжение потребительных ожиданий к моему текущему делу, кредит ему, прикорм из будущего, чтобы оно в настоящем'шире развивалось.
Принцип истории —«новое», мода, новелла = новость; принцип ургии — «лучшее» (см. об этом у Форда рассуждение). И если у Гомера боги хохочут над трудягой Гефестом (= хромым, как капитан Ахав) и одобряют адюльтер Афродиты с Ареем-пол- ководцем, — то американский эстетический вкус такого не потерпит: скорее воин тут осмеян будет (у Уитмена неоднократно, и Эмерсон по Наполеону прохаживается); да и Афродите такую волю распоясаться не дадут. Архетип Колумба = открывателя- изобретателя — в каждом американце, а не европейская модель солдата, носящего в ранце маршальский жезл: умеют тут в литературе и философии весело поиздеваться над тщеславными героями европейской истории и их кесаревыми добродетелями. Сравнение лиц и статей Наполеона и Вашингтона на портретах являет разительную разность императора, «двуногих тварей миллионы» кому «орудие одно», и человека справедливости — первого среди самостоятельных и свободных тружеников. Не холен, но жилист и груб конечностями и Линкольн. Вообще в Америке развиты-усилены конечности: и для труда, и для ходьбы — словом, для зацепок с миром по его преобразованию в — ургии. И в драках тело как пятинога действует (включая и голову). Распущены конечности — и ноги на чопорный стол = площадь политики и общения социального, а Франклин вытянул конечность руки аж в громоотвод, и Уитмен любуется-перебирает свои конечности и прочие органы = работяги в «Песне о себе». Если в Англии self-made man = самосделанный человек, сдержанный, приноровивший себя к готовой социально-культурной среде, то тут self-made world = самосделанный мир человеком несдержанным, раскованным.
И в Логосе, в мышлении сюжет ургии без гонии вполне сказывается. Неспособен американец к женски пассивному созерцанию платоновского типа, проращивать мысль в гегелевой филиации (= почковании) идеи (которая есть тоже —гонийная процедура: триада — Троица, Святое семейство, а также модель зерна-растения = становления у него), — но их философское открытие—это прагматизм (В. Джемс), операционализм (Бриджмен), бихейвиоризм (Скиннер): умение вещь схватить-понять сразу в ее работе, без того, чтобы в генеалогическое древо ее происхождения из причин и начал вникать да так до сути и не добраться (как это делает европейская научная традиция, замешанная на гонии и природовитости сословно-аристократической). Если в Евразии правило «Смотри в корень», то здесь акцент «По плодам узнаете их» (на этом у В. Джемса упор). Вещь берется сразу сверху и технически. Понять, как работает вещь здесь и теперь, — вот что есть ее суть и критерий истины (вся гносеология операциональна), а не относить ее к предпосылкам вовне ее самости. И тут демократия, самоначатие от «я», а не от рода: тут не спрашивают у вещи: «А ваши кто родители?» Вон и у Линкольна операционально-ургийное определение правительства: government of the people, by the people and for the people = «правительство народа, народом, для народа». Через предлоги: of, by, for указаны основные отношения в процессе производства и потреблении данной вещи (правительства): субъект труда, чья собственность (of), орудие труда, исполнитель работы (by) и кто потребитель (for).
И Франклином человек определен как животное, изготовляющее орудия труда, т.е. как субъект —ургии, а не как «животное политическое» (Аристотель).
И в лингвистике — семиотика, изобретение американца Чарлза Пирса, вклад в мировую культуру. Здесь функциональный (а не субстанциальный) подход к слову: как к знаку для работы сейчас и здесь, на месте, независимо от его происхождения, истории и строения. Сравните с этим индо-германское языкознание начала и первой половины XIX века, с его идеей генеалогического древа (Stammbaum) языков, с поиском праязыка, общего предка в семьях языков. Гонийный подход. Европейская научная традиция всегда имеет сильное склонение к НА-
ТУРфилософии, т.е. к «гонийной» философии, субстанциальной, а не ургийно-функциональной.
И кто американские лидеры? Вашингтон = WASHington, т.е. тот, кто washed = стирал, т.е. прачка. Или Линкольн = LINKoln, т.е. тот, кто linked = связал Север с Югом. А в России кто? ЛЕНЬ- ин — так сладко пришелся тут по душе, суля молочные реки в кисельных берегах, а нам бы на печи, и по щучьему бы веленью чтоб скатерть-самобранка нас насыщала.
Замечательный закон был некогда принят в Америке: иммигрант в США, прибывающий сюда с аристократическим титулом: принц, князь, маркиз, барон и т.п., если претендует на гражданство, должен отказаться от своего титула. В этом я усматриваю не только волю американской демократии к поравне- нию всех, завистливую к природовитой возвышенности, — но и ее дар пришельцам: тем самым они освобождаются от оков своего рода-клана, традиции-репутации, которые не позволили б им почувствовать себя только «я», личностью, и заняться делом, профессией, что им по душе, или любой подручной работой — для заработка...
В стране Свободы естественно органичен стал в поэтике vers libre, свободный стих, причем у Уитмена есть единоначатие- аллитерация: passion, pulse, power — и нет завершающих оков рифмы, т.е. принцип «открытых возможностей» и в стихе, — тогда как в европейской и русской поэзии рифма нужна как социальный порядок и строй, космос над хаосом природно-безбрежной, активно-расползающейся — гонии. Единоначатие мира с каждым новым человеком подчеркнуто и у Томаса Пейна: он корректирует Руссо, выступая с теорией перманентно-во- зобновляющегося общественного договора с каждым новым поколением, для которого не должны быть обязательны установления предков.
Рифма = рефлексия, предел в конце, закрытие возможностей, круг и возврат внутрь себя, в Innere, оборот к Сократову познанию самого себя. Нет культуры этого в американце, но он весь экстравертен, бешено устремлен вовне себя, одержимый деятельностью, как капитан Ахав. Но индивидуализм тут не значит эгоизм (себя-любие, замкнутость, центростремительность), но включает самоотвержение (центробежность от себя к делу).
Вместо рифмы — анафора (одинаковые слова или выражения, начинающие стих) широко употребима в американской поэзии и, в частности, у Уитмена. Вот во Второй из «Песен о себе» шестистишие, в котором четыре срединных стиха начинаются с «You shall (not)» = «Ты (не) будешь», что не соблюдено в переводе К. Чуковского:
Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет
источник всех поэм, Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц
в запасе у нас),
Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых
или третьих рук,
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших
или питаться книжными призраками,
И моими глазами ты не станешь смотреть,ты не возьмешь
у меня ничего,
Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.
Кстати, все это построение типично для американской логики. Оно начинается со stop! (стой!): зовет вас, адресуется в повелительном наклонении, ошарашивает шоком, как в рекламе, навязывается, хватает вас, как торговец, предлагающий свой товар. И далее идет беззастенчивое и гиперболическое его (= себя) рекламирование.
Второй же шаг в рассуждении, после повелительного обращения, восклицания, — негация, отрицание-отбрасывание всех остальных, кто не я, не мы, не наш принцип, американский. И в роли этих жертв отвержения — культурные установки европейской традиции: книжное знание, авторитеты отцов, и даже мне, автору, не верь, но все— сам и из своего опыта, самоначинайся!
А третий акт в «силлогизме» Уитмена — обещание, кредит, будущее в настоящем. Отчего там, в американстве, философское понятие «Истина» (которая «ЕСТИна» = то, что есть, сообщает), адекватнее бы заменить на «БУДЬТИНА»!..
Итак, три звена в американском рассуждении, в их Логосе: восклицание, отрицание, обещание — твердое, опирающееся на уверенную в себе личность. А в формуле русской логики: «НЕ ТО, А... (ЧТО)... — отрицание, проба разных утверждений, вопрошение, повисающее неуверенно в воздухе. Нет разрешения, робость в утверждении. Но не оттого ли это, что в Евразии очевиднее бесконечность и сложность проблем? Ну и замах ведь — на журавля в небе, тогда как американец предпочитает синицу в руках...
Но доизвлечем смыслы из сопоставления рифмы и анафоры. Рифма —это конец, совершенство, продукт труда строки. Анафора — начальный пункт, и это в Америке всякое «я» как автор производства. Анафора = самоначатие. И между прочим, Генри Форд, отличая свой принцип и стиль производства автомобилей от европейского, вот в чем разницу усматривает: там производили ограниченное число совершенных изделий, роскошных и индивидуальных каждый раз, он же сначала отработал совершенную модель (знаменитую «Т-модель») и все усилия, и изобретательность сосредоточил на усовершенствовании процесса серийного производства уже найденной этой модели.
Каждое «я» в Америке — своего рода «анафора» = единонача- тие какого-либо дела, производства, приема...
Однако современная Америка —это уже трагедия «ургии». Об этом вся их научная фантастика (Брэдбери, Воннегут...). Машины вытесняют людей с работ. Человеческие существа удваивают, умножают свои усилия, чтобы состязаться с машиной, — отсюда стрессы у тех, кто временно побеждает в скачке, и неврозы у сошедших с дистанции. Почему бы не работать умеренно всем — 3—4 часа в день, прочее время живота посвящая радости жизни, самосовершенствованию? Так нет же: шофер такси, молодой человек 23 лет, рассказывал мне, как он работает на 3 работах по 78 часов в неделю, лишь воскресенья имея свободными, снимает комнату за 200 долларов, не имеет даже подружки, — и все для того, чтобы скопить 125 тысяч, как он рассчитывает, к 30—31 году, купить дом и тогда жениться. От жизни он не имеет наслаждений, становится все примитивнее —и чего ради?...
Изобретения в «ургии» по переделке мира и человека начинают ставить и новые моральные проблемы. Это проступает, например, в юридических казусах, связанных с искусственным продлением жизни. Несколько лет назад широко обсуждался следующий случай: приемные (= тоже искусственные, не — го- нийные) родители Карэн Энн Куинлан, 21 года, подали в суд Нью-Джерси, чтобы отключить дорогостоящий респиратор, которым искусственно (= ургийно) поддерживалась жизнь девушки. Похоже, что «американский бог» повелевает тут занять сторону — ургии, изъять ее существование из уже неправомочной — гонии семьи и принять на общественный счет штата как символическое существо(вание) = дело американского социума в целом. В этом же сюжете между —гонией и —ургией понятен и недавно принятый в Сан-Франциско закон о праве на достойную смерть: волей свободного «я» своего отказаться от медицинской помощи.
Однако все, что я описал, — это, так сказать, «Ветхий Завет» Америки. Сейчас же налицо признаки «Нового Завета»: развивается уважение к Природе (правда, тоже эгоистически: понимая в «экологии» ее как «окружающую среду» нашего, человечьего существования, а не как священную сущность, исполненную смыслов...). И феминистское движение, уважение к меньшинствам, принцип качества жизни, а не количества богатств. Это начало переоценки традиционной американской шкалы ценностей, национальная самокритика... А самосудная исповедь Капитана Ахава в главе «Симфония» из Мелвиллова «Моби Дика» сто лет назад пророчествовала об этой переоценке:
«О Старбек! какой ласковый, ласковый ветер, и как ласково глядит сверху небо! В такой день — вот в такой же ясный день, как сегодня, — я загарпунил моего первого кита — восемнадцатилетним мальчишкой-гарпунером!... Сорок лет назад! Сорок лет беспрерывных плаваний! Сорок лет лишений, опасностей, штормов!... Из этих сорока лет я едва ли три провел на берегу. Когда я думаю об этой жизни, которую я вел, о пустынном одиночестве, о каменном за-стенке капитанской обособленности, так скупо допускающем извне сочувствие зеленого мира, — о гнетущая тоска! о Гвинейское рабство капитанского самовластия! — когда я думаю обо всем этом, о чем я до сих пор только наполовину догадывался, ясно не сознавая того, что было, — как я сорок лет питался сухой солониной — этим символом скудной пищи моего духа, — когда даже беднейший обитатель суши имеет каждый день свежие плоды к своему столу и преломляет свежий хлеб этого мира, покуда я ем заплесневелые корки, вдали за многие тысячи океанских миль от моей молодой девоч- ки-жены, с которой я обвенчался, достигнув пятидесяти лет, а на следующий день после свадьбы отплыл к мысу Горн, оставив лишь одну глубокую вмятину в моей брачной подушке; жена? жена: вернее вдова при живом муже! Да, да, Старбек, я сделал вдовой эту бедную девушку, когда женился на ней. И потом, все то безумство, все неистовство, кипящая кровь и пылающий лоб, с какими вот уже тысячи раз пускался в отчаянную, пенную погоню за своей добычей старый Ахав, — скорее демон, чем человек! Да, да! каким же отчаянным дураком — дураком, старым дураком — был старый Ахав все эти сорок лет! К чему надрываться в погоне? К чему натруживать и выворачивать веслом руки, и гарпуны, и остроги? Разве стал от этого Ахав лучше или богаче?..»

<< | >>

↑

Источник: Георгий ГАЧЕВ. МЕНТАЛЬНОСТИ НАРОДОВ МИРА. 2008

Еще по теме АМЕРИКА: