§ 1. Предварительные методологические замечания

В своем теоретическом содержании эстетика Канта — сложный факт и сложный фактор идейной жизни немецкого общества конца XVIII в. Каким бы отвлеченным ни было теоретическое содержание этой эстетики, она, конечно, есть явление общественной мысли Германии.

Задача марксистской истории идеологии состоит, как показал Маркс, не только в том, чтобы указать реальные, коренящиеся в исторических условиях общественной жизни основы той или иной идеологии. Марксистский метод не есть метод, идущий от идейного построения к его «земному» — реальному общественно-историческому основанию. Кто видит задачу научного объяснения идеологических явлений только в простом обнажении или исследовании их реальной жизненной основы, тот стоит не на марксистской, а на домарксистской точке зрения. На этой точке зрения стоял, например, Фейербах в своих замечательных исследованиях, посвященных религии. Фейербах рассматривал совокупность фантастиче- ских религиозных представлений о богах, а затем стремился показать их действительную, реальную, «земную» основу. Так, в иерархии божественных сил и сущностей, о которой учила идеология христианской религии, он старался открыть — как ее основу — реальную иерархию властей, политических сил феодального общества.

Маркс показал, что для научного — материалистического объяснения истории идеологии метод этот недостаточен. Марксизм не останавливается на выявлении реального ядра идеологических построений. Задача марксистской исторической науки состоит в том, чтобы показать необходимость, с какой такая-то общественная основа, такие-то общественные отношения между людьми (отношения по производству) порождают такие-то идеологические представления, понятия, верования, идеалы и т. п. Только такой метод есть, по Марксу, метод подлинного научного объяснения идеологии.

Но Маркс и Энгельс показали, что задача подобного объяснения — далеко не простая. Чем сложнее идеологическое построение, чем отвлеченнее оно по отношению к породившей его общественно-исторической действительности, тем менее возможным и допустимым оказывается прямое выведение идейного явления из его материальной исторической основы.

В высокоразвитых формах идейной жизни — как, впрочем, и в других видах деятельности общественного человека,— действует замечательный закон. Состоит он, по разъяснению основателей марксизма, в следующем. Ни одно из последовательно сменяющих друг друга поколений общества, в момент, когда это поколение вступает в период сознательной деятельности и приступает к решению стоящих перед ним задач, не начинает своей работы «на пустом месте», сызнова, не опираясь ни на какой предшествующий опыт. Люди сами делают свою историю, но делают ее не в тех условиях, которые сами же они для себя установили и выбрали. Они застают не только известную историческую общественную ситуацию, сложившуюся до их появления на исторической арене. Они застают целую систему взглядов, понятий, идей, при помощи которых и в формах которых их предшественники пытались осознать, осмыслить, понять собственную общественную — социальную и политическую — деятельность. Это — сложившиеся до них религиозные, философские, научные и художественные представления.

Новое поколение не действует вполне бессознательно и безотчетно. Оно пытается осмыслить для самого себя задачи, цели и условия своей деятельности. Но для осознания их оно вынуждено прибегать к историческим, политическим, правовым, философским, религиозным, художественным понятиям и представлениям, которые, во- первых, были созданы не самим этим поколением, а предшествующими ему поколениями. Во-вторых, оно вынуждено прибегать к понятиям и представлениям, которые были выработаны для осознания другой исторической ситуации и отражают иной — предшествующий — уровень исторического, в частности, идейного развития общества.

Конечно, новое — современное — поколение использует сложившиеся до него идеологические представления отнюдь не пассивно. Оно не оставляет их неприкосновенными. Оно изменяет их с тем, чтобы сделать их пригодными для осознания собственных, современных и, строго говоря, беспрецедентных задач. Кое-что в этих понятиях оно просто отбрасывает как совершенно несоответствующее и даже противоречащее этим задачам, кое-что изменяет, приближает к пониманию современных задач221. Но — так или иначе — оно вынуждено ими пользоваться. Оно не может сразу выработать для себя совершенно новые понятия, которые не стояли бы ни в каком отношении, ни в какой связи с идеологией предшествующих поколений. Оно вынуждено — по крайней мере частично — опираться на традицию — философскую, научную, эстетическую. Даже в самом активном, творческом, казалось бы, сосредоточенном исключительно на современных запросах приспособлении старых форм идеологии к новым задачам общественной жизни и борьбы, всегда можно с точностью указать и выделить черты и признаки этой традиции.

К этому еще присоединяется влияние разделения форм идеологического труда. Энгельс в своих поздних письмах 90-х годов вновь подчеркнул его большое значение. В силу разделения умственного труда возникает еще большая относительная самостоятельность каждой отрасли идеологического творчества. Возникают отдельные друг от друга история философии, история науки, история религии, история искусства. Внутри истории философии возникают история логики, история этики, история эстетики и т. д.

Все эти основополагающие принципы марксистского метода объяснения идеологии необходимо помнить при любых исследованиях в области истории философии. Они имеют важное значение также при изучении философии и эстетики Канта.

Дело в том, что задачи изучения этой философии и эстетики осложнены крайним своеобразием исторических условий развития Германии и немецкой общественной мысли во второй половине и особенно в конце XVIII в.

Философия Канта была теоретическим осознанием французской буржуазной революции, но осмысливанием в исторических условиях развития не Франции, а отсталой Германии того времени. Классы бывшего феодального общества не сложились еще здесь как классы общества капиталистического. Немецкая буржуазия еще не сознавала себя в качестве класса буржуазного общества. Это положение вещей привело к неизвестному во Франции, но крайне характерному для Германии явлению. Во Франции буржуазный класс в своей политической и идеологической деятельности, конечно, не был свободен от всяких иллюзий. Борьбу за свои непосредственные — узкие, эгоистические — классовые интересы французские революционные буржуа осознавали как борьбу, которую они вели в интересах всего угнетенного феодальным строем народа, как борьбу за всеобщую свободу и равенство. Конечно, это была иллюзия. Но в условиях революционной ситуации, а затем и революции, разразившейся во Франции, иллюзия эта имела и вполне реальную основу.

Буржуазный класс Франции действительно объединил вокруг себя в конце XVIII в. и затем повел за собой в начавшейся в 1789 г. революции все оппозиционные и все революционные слои, классы и силы французского народа. Это был момент истории, когда революционный класс, действующий как отдельный класс, в то же время оказывался на известный период представителем интересов всей угнетенной старым порядком части общества. Впоследствии представительство это прекратится. Внутри самого «третьего сословия» выступит антагонистическая противоположность интересов рабочего класса и класса капиталистов. Буржуазия уже не будет представлять интересы угнетенного народа в целом.

Революционные иллюзии уступят место реалистической прозе. Классовый эгоизм и классовая корысть выступят в своей неприкрытой, неприглядной форме.

385

13 В. Ф. Асмус

Чтобы все это могло произойти, буржуазному классу необходимо было уже в период своего революционного общенационального «представительства» понимать и ясно сознавать свои классовые, в последнем счете — материальные интересы. Так оно и было в действительности. Французская буржуазия уже не нуждалась во многих иллюзиях, которые оставались еще духовным условием революционной деятельности предшествовавших буржуазных революций XVI—XVII вв. Она не испытывала потребности в религиозной мотивировке и в религиозном оправдании своего революционного действия, как ее испытывали, например, немецкие революционные крестьяне и горожане в начале XVI в. или английские революционные буржуа в 40-х гг. XVII в. На ее идейных знаменах были начертаны только «светские», а не религиозные лозунги.

Совершенно другая обстановка сложилась в конце XVIII в. в Германии. Мыслители и публицисты Германии, и первый из них Кант, приветствовавшие начало французской буржуазной революции, не могли развить прямую мотивировку своих революционных симпатий, опиравшуюся на прямые материальные классовые интересы. Эти интересы не были еще осознаны как интересы класса. Германия была страной, в которой сословия феодального общества уже отмирали, а классы капиталистического общества — как классы, осознавшие свои интересы,— еще не родились.

В этих условиях идейное выражение еще неоформившегося классового сознания отделилось — в отвлеченной мысли Канта — от материального классового интереса, отражением которого это сознание на деле является.

Недостаток реальной политической силы и ясного классового самосознания привел к тому, что внимание философа направилось не на вопрос о борьбе с противоречиями и язвами общественного строя, а только на чисто мысленное — «идеологическое» — их преодоление и на их устранение в отвлеченном мире философской мысли. Политическая мысль Канта «этизируется», т. е. сводится к мысли об этических противоречиях общественной жизни и об этическом, только этическом, способе их устранения. Реальные классовые интересы превращаются — в сознании Канта — в отвлеченные «постулаты» «практического», т. е. этического, «разума». Формальный в своем содержании, «категорический императив» (безусловное веление нравственного долженство- вания) подменяет собой категорическую волю к революционному преобразованию общества.

В результате философское сознание Канта пронизывается глубоким противоречием. Влияние демократических идей Руссо способствует осознанию тезиса о непререкаемом достоинстве каждой отдельной человеческой личности. Личность рассматривается как самоцель, а не как орудие достижения внеличных целей. В свете этой мысли обостряется сознание господствующего в общественной жизни зла, несовместимого с самоценным значением личности и на каждом шагу попирающего ее значение.

Но вместе с тем отрицается всякая возможность борьбы против этого зла и искоренения его посредством революции. Реальный мир провозглашается «лежащим во зле» и неспособным избавиться от этого зла противоборствующими злу силами. Достижение гармонии в человеческих отношениях постулируется не в реальном земном мире, а в мире философского умозрения, в «умопостигаемом», «сверхчувственном» мире, лежащем по ту сторону «явлений» — в области «вещей в себе».

В то же время чрезвычайная субъективная честность Канта делает в его глазах недопустимой всякую надежду на обоснование веры в «сверхчувственный», «умопостигаемый» мир (в котором якобы гармонически разрешаются этические и социальные противоречия жизни) в качестве доказанного тезиса научного мировоззрения. Единственно доступным для науки провозглашается только пространственно-временной «мир явлений», подчиненный законам причинной связи. Мир «умопостигаемый», «сверхчувственный» объявляется навсегда, принципиально недоступным познанию. В этот мир необходимо верить, ибо без веры в него рушится всякая возможность нравственности и нравственного миропорядка, но о нем нельзя иметь никакого научного достоверного знания, обоснованного доказательством или самоочевидного. Дуализм мира причинной обусловленности и мира свободы, мира явлений и сверхчувственного мира «вещей в себе», мира необходимости и мира целесообразности — не просто противоречивое мысленное построение идеалистического немецкого философа. Это построение и этот дуализм — порождение беспрецедентной противоречивости общества, в котором эта философия возникла, беспрецедентной исторической ситуации и социальной раздвоенности, отражением которой она является.

Но это отражение — далеко не прямое, не непосредственное, не однозначно причинное. К Канту во всей мере применимо то, что сказано выше о необходимо опосредствованном характере мышления, при помощи которого люди — творцы своей истории — пытаются осмыслить собственную историческую деятельность. Философия Канта — не только немецкая теория французской буржуазной революции. Это — теория, опосредствованная содержанием современной Канту немецкой философии и воздействием, какое на формирование философии Канта оказала история предшествующей Канту — немецкой и западноевропейской — философской мысли.

Поэтому научно изучать философию Канта необходимо во всех звеньях ее опосредствования и во всем ее идейном своеобразии, порожденном историей ее теоретического происхождения.

Верное в отношении всей философии Канта положение это особенно верно в отношении кантов- ской эстетики.

Меньше, чем какая бы то ни было другая часть философии Канта — например, его теория познания, этика, философия религии,— эстетика Канта была формой непосредственного осознания явлений, процессов и задач современной Канту общественно-политической действительности Германии. Уже этика Канта была построением «надстроечным» — умственной проекцией в идеальный умопостигаемый мир реальных противоречий и отношений немецкой социальной жизни. Но этика Канта — пусть в отдаленной инстанции — исходила все же именно из этих — реальных — противоречий и отношений. Обусловленная истори- ко-философскими предпосылками и влияниями, ее отвлеченная теоретическая форма была все же теоретической формой осознания, постановки и решения практических задач, порожденных общественными отношениями эпохи.

Другое дело — эстетика. К вопросам эстетики Канта привел вовсе не интерес к явлениям современного ему искусства, в котором — худо или хорошо — всегда отражаются явления и запросы современной общественной жизни. Кант всю жизнь прожил в Кенигсберге, большом приморском торговом центре Восточной Пруссии, но в городе, где пульс художественной жизни бился слабо и анемично. Здесь не было музеев, произведений архитектуры, скульптуры и живописи большого стиля. Кант, можно сказать, не знал изобразительных искусств и их истории. Музыки он также не знал, больше того, он относился к ней как к искусству низшего ранга. Он видел в ней не столько великое искусство современных ему Баха, Гайдна, Генделя, Моцарта, сколько «недостаточно вежливое», по собственному его выражению, искусство, наполняющее пространство шумом и мешающее серьезной умственной работе. Начитанный в латинских авторах, охотно цитировавший их сочинения, он больше ценил в них мыслителей, мастеров красноречия, чем художников слова, поэтов. Его знакомство с немецкой литературой едва доходило до периода Sturm und Drang'a. Глубокое впечатление, произведенное на него Руссо, было скорее впечатлением от его социальных, этических и педагогических идей, чем впечатлением от его искусства.

Поэтому интерес Канта к вопросам эстетики основывался не на непосредственном интересе к искусству и к его социальной функции. Интерес этот даже не основывался на интересе к эстетической теории как таковой.

Правда, Кант был превосходно знаком с литературой по эстетической теории. Он не только знал немецкую эстетическую литературу — от Баумгартена до Лессинга и Винкельмана. Он серьезно изучал также и английскую эстетику, был знаком со всеми выдающимися эстетическими произведениями Гетчесона, Шефтсбери, Гома, Берка. Знаком он был и с теорией литературы и искусства французского классицизма. После работы Отто Шляппа222 никакие сомнения в широте, основательности и серьезности эстетической эрудиции Канта невозможны.

Однако вся эта эрудиция в вопросах эстетической теории понадобилась Канту как условие для решения теоретических задач, принадлежащих не области эстетики как такой. Историческая беспре- цедентность кантовского эстетического учения — в том, что в системе Канта эстетика была не столько специальной предметной областью исследования, изначально привлекавшей Канта, сколько «вторичной», если так можно выразиться, «надстройкой» — надстройкой не над охваченными в ней явлениями искусства и породившими их реальными отношениями жизни, а над самой же теоретической — философской — системой Канта. К эстетике Кант был приведен необходимостью разрешить противоречие, оказавшееся в теоретическом содержании его философского учения и расколовшее его систему на противостоявшие одна другой части. По выразительному признанию самого Канта — признанию, сделанному именно в «Критике способности суждения», — «...между областью понятия природы как чувственно воспринимаемым (dem Sinnlichen) и областью понятия свободы как сверхчувственным (dem Ubersinnlichen) лежит необозримая пропасть, так что от первой ко второй (следовательно, посредством теоретического применения разума) невозможен никакой пере- ход»223. Дело обстоит так, как если бы это были настолько различные миры, что первый не может иметь влияния на второй. И все-таки — таково убеждение Канта — второй мир должен иметь влияние на первый: понятие свободы должно осуществлять в чувственном мире ту цель, которую ставят его законы. Поэтому природу необходимо мыслить так, чтобы закономерность ее формы соответствовала, по крайней мере, возможности цели, осуществляемой в природе по законам свободы. Следовательно, «...должно существовать основание единства сверхчувственного, лежащего в основе природы, с тем, что практически содержит в себе понятие свободы»4.

Исследование того, как возможно в философии мыслить такую основу единства сверхчувственного с тем, что заключает в себе понятие свободы,— мыслить не в теоретических понятиях, а в особой функции суждения — и составляет задачу «Критики способности суждения».

«Введение» («Einleitung») это есть одновременно и необходимое вступление в эстетику Канта и очерк всей системы Канта, в котором указывается место, принадлежащее в этой системе эстетике, связь проблем эстетики с проблемами гносеологии и этики Канта. Это назначение «Введения», сжато и ясно сформулированное в самом «Введении», еще более рельефно выступает в первоначальной, более обширной, его редакции — в так называемом «Первом Введении в Критику способности суждения». Начинаясь главой «О философии как системе», оно — в XI главе — развивается как «Энциклопедическое введение критики способности суждения в систему критики чистого разума»5.

Однако выяснить возникновение проблематики кантовской эстетики из философских проблем и противоречий, не имеющих непосредственного отношения к собственно эстетическим вопросам, — задача необходимая, но лишь предварительная. Возникнув не из прямого обращения и не из прямого интереса к вопросам эстетики и — тем более — искусства, эстетика Канта не есть только «надстройка над надстройкой». Будучи такой «надстройкой», она, так же как этика Канта и его гносеология, одновременно есть и своеобразная умственная проекция в «сверхчувственный», «умопостигаемый» мир противоречий и отношений реальной исторической жизни немецкого общества. Кант перенес в воображаемый «сверхчувственный» мир не только неосуществимую, по его учению, в земном, чувственном мире гармонию нравственного миропорядка. Он счел необходимым связать в «сверхчувственном» мире нравственность — с красотой, этическое — с эстетическим.

Так возникло учение Канта о красоте как символе нравственности. Оно одновременно и представляет род эстетического (и этического) идеализма и свидетельствует о том, что Кант возводил эстетические понятия к самым серьезным понятиям философии, а в эстетической мысли видел средство восполнения и удовлетворения нравственных требований, которые в реальных условиях общественной жизни современного ему общества представлялись ему неосуществимыми. По Канту, наш эстетический вкус обращает наше внимание на «умопостигаемое». Именно «умопостигаемому» соответствуют наши высшие познавательные способности. Без этого соответствия должно было бы возникнуть «полное противоречие» между природой этих способностей и притязаниями вкуса. Условия для этого соответствия существуют, согласно Канту, как возможность, и в самом субъекте и в природе. Но эта возможность относится как в самом субъекте, так и вне его, к чему-то такому, что уже не природа, но еще и не свобода. Возможность соответствия существует по отношению к тому, что связано с основой свободы, а именно — к «сверхчувственному». В «сверхчувственном» теоретическая способность неизвестным для нас, но всеобщим способом соединяется с практической способностью в единстве6.

На этом символизме красоты, представляющей нравственное, но образующей с ним единство не в реальном чувственном, а в умопостигаемом сверхчувственном мире, Кант основывает свое объяснение важной аналогии, бытующей в языке. Согласно этой аналогии, прекрасные предметы природы или искусства мы часто называем именами, которые, по-видимому, имеют в своей основе нравственную оценку. Так, мы называем здания или деревья «величественными», поля — «смеющимися» или «веселыми». Даже цвета называют иногда «невинными», «скромными», «нежными». Они возбуждают ощущения, которые имеют нечто аналогичное с сознанием душевного состояния, вызванного посредством морального суждения. Во всех этих случаях эстетический вкус делает возможным переход от чувственно привлекательного к постоянному моральному инте-

7

ресу .

Но этого мало. Эстетические понятия не только дают Канту недостающую его системе связь между ее различными частями — между теорией познания и этикой, между миром причинной необходимости и свободы, случайности и целесообразности. Эстетические понятия доставляют не только дополнительную возможность перенесения за грани чувственного мира в мир «сверхчувственный» не разрешенных историей и современной Канту ситуацией конфликтов и противоречий нравственного сознания. Эстетика в самой своей функции, объединяющей разорванные и разобщенные части теоретической и практической философии, находит также и собственные, ей одной принадлежащие, специфические проблемы. Здесь перед нами открывается одна из удивительнейших особенностей эстетики Канта. Кант шел и пришел к эстетике как философ, но, оказавшись в ее области и осветив эту область лучами своей философии, он затронул ряд важных вопросов и предложил ряд решений, относящихся уже не к теории познания или этике, а именно к существу эстетики и теории искусства. Проблема философии как системы приводит его к открытию особой области вопросов эстетики. Задуманная как звено системы, эстетика превращается у Канта в специальную философскую науку.

Результат этот не был «случайным», неожиданной для искателя находкой. Он был в известной мере предопределен самим способом постановки проблемы. Кант — не гносеолог, непонятным образом забредший в область эстетики. Его эстетические понятия — не просто гносеологические псевдонимы.

Специфичность эстетических проблем, не решенных, но поднятых Кантом, и глубина их анализа делают Канта одним из классиков немецкой эстетики. В специальной литературе об эстетике Канта уже оставлен когда-то распространенный взгляд, будто эстетика Канта обязана своим возникновением только любви Канта к архитектонической полноте и расчленению системы. Эрнст Кассирер, автор монографии о Канте, составившей заключительный, XI том его издания сочинений Канта, справедливо отмечает, что если бы этот взгляд на происхождение и содержание эстетики Канта был верен, то оказанное этой эстетикой влияние — и на эстетику и на немецкую литературу, начиная от Шиллера и Гете,— пришлось бы признать непонятным и даже настоя-

8 -г»

щим «чудом» . В действительности чуда этого не было. Проблематика эстетических работ Канта закономерно выросла не только из философских задач и из тенденции к построению философской системы. Другой ее корень — специфический интерес Канта к вопросам эстетики.

Именно этим интересом объясняется основательность кантовского изучения специальной эстетической литературы. В сочинениях Мендельсона, Винкельмана, Лессинга, Берка, Гетчесона Кант не мог искать ответа на вопросы, возникавшие у него из интереса к архитектонической завершенности его системы, чрезвычайно далекой от философских взглядов этих его предшественников. Интерес Канта к этим авторам был интересом к самому содержанию их эстетических теорий. Кант изучал их сочинения не только как философ, но и как эстетик.

Но это отношение Канта к вопросам эстетической теории вводит Канта в русло эстетической традиции. Характерное для него понимание и решение эстетических проблем Кант выработал не только в результате единоличных усилий — пусть даже усилий гениального и чрезвычайно оригинального мыслителя. Он выработал его посредством своеобразного использования, истолкования и понимания эстетических идей, выработанных его предшественниками.

Поэтому эстетику Канта нельзя изучать, как если бы она возникла в абсолютном историческом «вакууме». За немногими исключениями, специальная научная литература об эстетике Канта часто сбивалась на такое представление. Она рассматривала эстетику Канта как едва ли не беспрецедентное явление в истории эстетической мысли. Она видела в эстетике Канта абсолютную исходную точку движения, результатом которого — в порядке своеобразной «филиации идей» — явились: эстетика Шиллера (и даже Гете), эстетика Шеллинга и романтиков, эстетика Гегеля. Всячески подчеркивалась полная оригинальность, новизна эстетики Канта: и в постановке эстетической проблемы и в попытке ее решения. Усиленно ставилось на вид существенное отличие эстетической теории Канта от теорий, разработанных его предшественниками, начиная с «Эстетики» Баум- гартена (1750—1758) вплоть до «Критики способности суждения» самого Канта (1790).

Взгляд этот во многом справедлив, но сильно грешит абсолютизацией Кантовой оригинальности. Ни в коем случае не допустима переоценка беспрецедентности кантовской эстетики. Характеристика оригинального содержания эстетики Канта должна быть введена в точные историче- ские границы традиции. Роль этой традиции гораздо более велика, чем думают многие (в особенности немецкие) историки эстетики. Будучи началом эстетики классического идеализма, эстетика Канта одновременно была и завершением немецкой эстетики, развивавшейся в течение сорока лет до Канта. Предшественниками и современниками Канта в эстетике были, кроме Баум- гартена, Мейер, Зульцер, Мендельсон, Винкель- ман, Лессинг. Некоторые из них (Винкельман, Лессинг) были настоящими корифеями эстетической мысли. Ими были — в значительной мере — поставлены те самые проблемы эстетики, которые возникли впоследствии перед Кантом. Эти ученые и философы частью подготовили, наметили эстетические идеи Канта, частью им противоборствовали. Постоянным антагонистом Канта был слушавший его лекции в Кенигсбергском университете Гердер. Развитие классической немецкой эстетики начинается вовсе не «с Канта (seit Kant)», как читаем в названии известной книги Эдуарда Гартмана, посвященной истории эстетики в Германии224.

Методологическое значение этих соображений неоспоримо. Рассмотрение эстетики Канта — как бы ни было велико и явно ее историческое действие — нельзя начисто отделять от рассмотрения предшествующих ему сорока лет развития эстетической мысли в Германии. Кант и в эстетике должен быть характеризован не только как «зачинатель», но также и как «продолжатель» и кое в чем «завершитель». Не может быть и речи об эстетике Канта как о внезапном и неподготовленном явлении в истории немецкой эстетической теории. Следя за тем — положительным и отрицательным,— что дала эстетика Канта последующим поколениям, мы должны выяснить и то, чем сам Кант был обязан поколению своих предшественников, в чем он продолжал начатую ими работу, как он концентрировал, усиливал и со- единял в своем учении идеи, выработанные в докантовской эстетике.

Именно так рассматривается эстетика Канта в предлагаемой книге. В ней отмечено не только то новое, что отделяет эстетику Канта от немецкой эстетики второй половины XVIII в., но и то, что их объединяет и связывает.

Последнее из наших предварительных методологических замечаний касается как раз одного из этих связующих моментов.

Кант — представитель и, в известном, ограниченном, смысле зачинатель философской эстетики. Под этим термином мы понимаем эстетику, в которой учение о прекрасном и учение об искусстве сознательно обосновываются философски, ставятся в связь и в зависимость от философского мировоззрения автора. Кант, конечно, не был первым представителем эстетики этого типа — ни в мировой эстетике, ни даже в национальном масштабе Германии. Таким был Баумгартен. Таким был, по крайней мере отчасти, крупнейший из докантовских эстетиков — Лессинг. По своему типу эстетика Канта много ближе к баумгартенов- ской, чем, например, к эстетике Винкельмана, гораздо менее четкой в своей философской ориентировке.

После выхода в свет «Критики способности суждения» Канта философский тип эстетики получает в Германии чрезвычайное развитие. Не только философы — Шеллинг, Гегель — создают резко выраженные философски обоснованные эстетические учения. К философскому обоснованию или, по крайней мере, философскому осознанию своих эстетических убеждений начинают стремиться и деятели искусства — поэты, драматурги. Их творческий опыт — опыт эстетически и философски осмысленный. К самой философии предъявляется требование — быть философией эстетической.

Свидетельством значения, какое эстетическая ориентировка получила для немецкой философии конца XVIII — начала XIX в., является написанная в 1796 г.— спустя шесть лет после выхо- да «Критики способности суждения» — анонимная программная записка, найденная только в 1917 г. Она была опубликована под названием «Старейшая программа системы немецкого идеализма» («Das alteste Systemprogramm des deu- tschen Idealismus») Францем Розенцвейгом в «Отчетах о заседаниях Гейдельбергской Академии наук»225. До сих пор неизвестно, кто был ее автор. Издатель программы Франц Розенцвейг считал ее автором Шеллинга. Кассирер — в книге «Idee und Gestalt» (Berlin, 1921, S. 130 ff) — полагает, что она написана скорее Гёльдерлином. К этому предположению присоединился Бём226. Наконец, Вальцель приписывает ее Фридриху Шлегелю227.

Кто бы ни был автор программы, основной тезис ее совершенно недвусмыслен. «Я убежден,— пишет автор «Программы»,— что высший акт разума, акт, в силу которого разум обнимает все идеи,— есть акт эстетический. Я убежден, что истина и добро едины только в красоте и что философ должен обладать эстетической способностью, равной способности поэта. Наши профессиональные философы — люди, лишенные эстетического чувства. Философия духа — эстетическая философия. Нельзя быть ни в чем человеком с умом, нельзя даже с умом рассуждать об истории, не имея эстетического чувства».

Какую роль могла играть эстетика Канта в возникновении этого строя мыслей? Ведь эстетика Канта была философской эстетикой. Более того, в системе самой философии Канта эстетика оказалась объединяющим и завершающим звеном этой философии. Не могла ли уже эстетика Канта дать толчок для развития мыслей, изложенных в «Программе»?

Есть важное обстоятельство, говорящее против такого предположения. Конечно, эстетика Канта была философская, а его философия завершается эстетикой. Но имеется важное отличие, отделяющее философскую эстетику Канта от философской эстетики послекантовских немецких идеалистов.

Состоит это отличие в различном значении, какое при формировании эстетического мировоззрения имел непосредственный художественный опыт. У Канта, как мы отметили, это значение было ничтожным. В послекантовском идеализме оно было огромным. У корифеев немецкого послекантовского идеализма эстетическая теория рождалась не только из логики развития чисто философских проблем и категорий, но была, кроме того, и даже иногда — прежде всего, философским осознанием художественного опыта. Эстетика Шиллера была эстетикой не кантианст- вующего теоретика, а эстетикой великого немецкого драматурга и поэта. Еще в большей мере такой была эстетика Гете. Эстетики-романтики писали не только эстетические и историко-литературные трактаты. Они были сами поэты (как Гёльдерлин), новеллисты (как Гофман), романисты (как Фридрих Шлегель). Но и философы, выступившие после Канта, в значительной части были люди, на мышление которых наложило печать искусство. Философом-художником был и в своей эстетике и в натурфилософии блестяще одаренный Шеллинг. И даже Гегель, слабо разбиравшийся в музыке и немногим лучше в живописи, основательно знал, понимал и чувствовал античный эпос и драму, античную пластику, а также многое — роман, драму, лирику — в искусстве нового времени. Все эти мыслители не просто прилагали философские и логические категории к чуждому для них материалу явлений и произведений искусства. Скорее наоборот. Их эстетические (иногда даже философские) категории осознавались и чеканились под влиянием не одной только отвлеченной мысли, но также как осознание доступного им художественного опыта.

В силу всего сказанного не следует видеть в философской эстетике после Канта прямое развитие и продолжение философской эстетики ке- нигсбергского мыслителя.

С еще большим основанием это справедливо для Гете. Даже эстетические взгляды Вильгельма Гумбольдта не полностью укладываются в кадры эстетики кантианского типа.