Г л а в а 2. СХОЛАСТЫ И ФИЛОСОФЫ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА 1. Большой пробел

Восточная империя просуществовала на тысячу лет дольше Западной. Она продолжала функционировать благодаря усилиям самой интересной и самой успешной бюрократии, какую только знал мир. Многие из тех, кто формировал политику в учреждениях византийских императоров, принадлежали к интеллектуальной элите своего времени.

Аналогичные проблемы возникали в германских государствах на западе еще до Карла Великого, и из литературных источников и документов мы достаточно хорошо знаем, как они их решали. Но в огромной империи Карла Великого вставали проблемы внутреннего управления и международных экономических отношений, с которыми не сталкивался ранее ни один германский правитель. Но во всех его мероприятиях отражается только практический здравый смысл, не уступающий, впрочем, здравому смыслу любых других веков. Историки и философы, украшавшие его двор, если и касались экономических вопросов, то мимоходом1 В том, что касается нашего предмета, мы можем спокойно перепрыгнуть через 500 лет в эпоху Св. Фомы Аквинского (1225 или 1226— 1274 гг.), ’’Сумма теологии”324 которого занимает такое же место в истории мысли, какое западный шпиль собора в Шартре занимает в истории архитектуры. Жизнь Св. Фомы не укладывается в рамки феодальной цивилизации. Этот термин предполагает представление об определенном типе военного общества, а именно общества, в котором доминирует страта военных, организованная на принципах вассалитета в иерархию феодалов-эемлевла- дельцев и рыцарей. С точки зрения иерархии военных прежнее различие между свободными и несвободными людьми потеряло значительную часть своего исходного смысла. Важным было не то, свободен человек или нет, а является ли он рыцарем. Даже император Священной Римской империи германских народов (если использовать официальное выражение) , который в теории считался верховным феодальным властелином всего христианского мира, в первую очередь был рыцарем и сам себя считал рыцарем. Даже несвободный человек становился рыцарем, как только он обзаводился лошадью и оружием и обучался владеть им, что поначалу было довольно просто, но во времена Св. Фомы превратилось в занятие, требующее высокой квалификации. Этот военный класс обладал неограниченной властью и престижем и поэтому накладывал печать своей собственной культуры на цивилизацию феодальных времен.

Экономический фундамент этой общественной пирамиды состоял из зависимых крестьян и манориальных ремесленников, трудом которых жили военные. Казалось бы, мы видим здесь то, что с первого взгляда кажется похожим на структурную целостность в том самом смысле, который заложен в выражении ’’социальная пирамида” Но эта картина совершенно нереалистична. За возможным исключением первобытных племен и развитого (full - fledged) социализма, общества никогда не являются структурными целостностями и половина проблем, с которыми они сталкиваются, возникает именно поэтому. Феодальное общество не может быть описано в терминах рыцарей и крестьян в той же самой мере, в какой капиталистическое общество не может быть описано в терминах капиталистов и пролетариев.

Римская промышленность, торговля и финансы не были уничтожены повсеместно. Даже там, где они были уничтожены, или там, где они никогда не существовали, они — а значит, и буржуазные по своему характеру классы — появились или появлялись вновь еще до времен Св. Фомы. Во многих местах эти классы перерастали рамки феодальной организации, и благодаря тому, что хорошо укрепленный город, как правило, неуязвим для военных средств рыцарей, они успешно бросали вызов правлению феодалов. Наиболее выдающимся примером является победоносная оборона городов Ломбардии. Поэтому феодализм как историческая реальность представляет собой симбиоз двух существенно различных и в основном, хотя и не полностью, антагонистическйх общественных систем.

Но существовал еще один фактор, нефеодальный по своему происхождению и природе, который военному классу не удалось ни растворить в себе, ни покорить и который для нас является наиболее важным из всех — римская католическая церковь. Мы не можем подробно обсуждать крайне сложные отношения между средневековой церковью и феодальной властью. Единственный существенный момент, который необходимо усвоить, заключается в том, что церковь не являлась просто органом феодального общества, но представляла собой организм, отличный от феодального общества, который всегда оставался самостоятельной силой. В какой бы тесный союз ни вступала она с феодальными королями и лордами и как бы сильно ни зависела она от них в отдельные времена, как бы близко ни стояла она от поражения и от того, чтобы превратиться в слугу военного класса, она никогда не отрекалась от своей власти и никогда не становилась инструментом в руках данного или любого другого класса.

Так как церкви удавалось не только самоутвердиться, но и вести успешную войну против феодальных властей, то этот факт должен быть слишком очевидным, чтобы его нужно было констатировать, если бы историография, вдохновляемая популярным вариантом марксистского обществоведения, не создавала представления, что, грубо говоря, средневековая мысль являлась идеологией военного класса землевладельцев, которую священники облекали в слова*2 Это представление было бы неправильным не только с точки зрения тех, кто не принимает марксистскую социологию общественной мысли, но также и с точки зрения самого Маркса. Даже если мы решим интерпретировать католическую систему мысли как идеологию, она останется идеологией духовенства и никогда не сольется с идеологией военного класса.

Об этом важно помнить, так как католическая церковь обладала практически полной монополией на знания до эпохи Возрождения. Эта монополия в основном обязана своим происхождением духовному авторитету церкви. Но она значительно усиливалась условиями тех веков, когда профессиональные ученые не могли найти себе ни места, ни защиты за пределами монастыря. Вследствие этого практически все ’’интеллектуалы” тех времен были либо монахами (monks), либо братьями (friars). Рассмотрим вкратце некоторые следствия из такого положения дел.

Все эти монахи и братья говорили на одной и той же неклассической латыни; где бы они ни были, они слушали одну и ту же мессу; они получали образование, которое было одинаковым во всех странах; они исповедовали одну и ту же систему фундаментальных вероучений; они признавали верховный авторитет папы, который был по существу международным: их страной был весь христианский мир, их государством была церковь. Но это еще не все. Их интернационализирующее влияние усиливалось тем, что само феодальное общество было интернациональным.

Авторитет не только папы, но и императора был интернациональным: как в принципе, так и (с переменным успехом) на деле.

И по существу, и в принципе практически каждый, кто хотел, мог вступить в монашеский орден, а также в ряды белого духовенства. Но продвижение внутри церкви было открыто для каждого лишь в принципе, так как притязания членов семей военного класса распространялись на большую часть епископатов и аббатств. И все же человек без связей никогда не был полностью лишен возможности достичь высоких или даже самых высоких званий; что еще более важно для нас, — он не был лишен права стать ’’ключевым человеком”, формирующим идеи и политику. Черное духовенство (монахи) и братья составляли общий штат церкви. И в монастырях люди различных классов объединялись на равных основаниях. Естественно, интеллектуальная атмосфера часто заряжалась интеллектуальным и политическим радикализмом, но, конечно, в одни времена сильнее, в другие — слабее, и скорее среди братьев, чем среди черного духовенства. В литературе, которую мы собираемся рассматривать, этот радикализм проявляется в весьма изысканной форме, но он все же проявляется.

Но і&ким образом можно обвинять в радикальном — а значит, и критическом - подходе социальную группу, члены которой обязаны подчиняться диктату высшего и абсолютного авторитета? Этот очевидный парадокс легко разрешим. Жизнь и вера монахов и братьев действительно подчинялись авторитету, который, по крайней мере теоретически, являлся абсолютным и изрекал непреложные истины. Но за пределами дисциплины и фундаментальной религиозной веры — за пределами вопросов de fide — этот авторитет не пытался направлять их мысль и не предписывал выводов325 В частности, у него не было никаких оснований делать это в сфере политической и экономической мысли, т.е., к примеру, принуждать церковных интеллектуалов интерпретировать и защищать или представлять неизменным любой мирской порядок вещей. Церковь являлась судьей во всех делах человеческих; конфликт с гражданскими властями был все время возможен, и очень часто эта возможность становилась действительностью; монашеские ордена являлись важными инструментами папской власти — все это не являлось причинами, мешавшими смотреть на творения человека, изменяющиеся в ходе истории. Я далек от желания преуменьшать значение христианских идеалов и заповедей как тако вых. Но нам нет необходимости обращаться к ним, чтобы понять, что монашеское подчинение власти в вопросах веры и дисциплины совмещалось с широкой свободой взглядов в остальных вопросах. Мы должны пойти еще дальше. Не только положение монахов в обществе, положение внеклассовой структуры, способствовало отстраненно-критическому отношению ко многим вещам; за ними также стояла сила, которая была в состоянии защитить эту свободу. Что касается политических и экономических проблем, церковный интеллектуал того времени испытывал меньшее влияние политических властей и ’’групп давления”, чем светский интеллектуал более поздних времен.

Обвинение в том, что безусловное подчинение авторитету церкви делало рассуждения этих ученых монахов несостоятельными с научной точки зрения, таким образом, оказывается безосновательным. Однако нам необходимо рассмотреть еще одну разновидность этого обвинения. Аналитический характер их рассуждений часто отрицался на том основании, что их аргументы могли быть только аргументами, базирующимися на авторитете: так как они подчинялись авторитету папы, у них не было никакого другого метода установить истинность или ложность какиго- либо утверждения, кроме как привести в его поддержку или для его опровержения литературный источник, признаваемый высшим авторитетом. Но это не так. Этот вопрос можно разъяснить ссылкой на Св. Фому. Он учил, что авторитет играет решающую роль в вопросах, касающихся Откровения (а именно авторитет тех, кому было дано Откровение), но он также учил, что во всем остальном (а это включает, конечно, всю сферу экономики) любая ссылка на авторитет ’’крайне неубедитель- на”326* З-4.

Одновременно с монополией на знания образовалась монополия на ’’высшее” образование. В школах, которые основывались начиная с VII в. гражданскими и духовными властями, ’’осколки” греко-римской науки, а также теологию и собственные философские доктрины преподавали духовные лица. Великие учителя, такие, как Абеляр, привлекали студентов и нередко доставляли немало хлопот властям. Иногда на основе таких школ, а иногда и независимо от них в XII и XIII вв. образовывались самоуправляющиеся ’’университеты” — инкорпорированные ассоциации327 либо учителей, как в Париже, либо студентов, как в Болонье, которые вскоре сгруппировались в теологические, философские, юридические и медицинские ’’факультеты”. Вначале короли и епископы не имели к ним никакого отношения, помимо предоставления им корпо ративных привилегий и осуществления религиозного надзора. Соответственно университеты располагали огромной свободой и независимостью; они давали бо'лыпий простор индивидуальному учителю, чем современные механизированные университеты; они являлись местом соприкосновения различных классов общества; они были международными.

Но начиная с XIV в. в роли основателя университета все чаще стало выступать государство. Государство также установило контроль над независимыми прежде институтами. Государственное влияние привело не только к установлению чисто утилитарных целей, но и к ограничению свободы, особенно в вопросах политического учения. Но именно благодаря той силе, которая стояла за учителями из духовенства, университеты держались довольно неплохо вплоть до религиозного всплеска в XVI

в.

Возможности, которые предоставляли университеты, естественным образом усиливали тенденцию к превращению ученых в учителей. Так как общественность была тогда (как и теперь) склонна преувеличивать значение самого обучения по сравнению с созданием того, чему обучают, то средневековых людей науки называли и до сих пор называют людьми школы или схоластами (Doctores scholastici). Для того чтобы освободиться от господствующих предубеждений/читателю лучше всего просто смотреть на этих схоластов как на профессоров колледжей или университетов. Таким образом, Св. Фома был профессором. Его Summa Theo- logica, как он говорит во введении, замышлялась в качестве учебника для начинающих (incipientes). 3.