«ЦВЕТУЩАЯ СЛОЖНОСТЬ»

(К.Леонтьев как религиозный мыслитель и литературный критик)

Леонтьев — величайший мыслитель XIX в России. Карамзин или Жуковский, да, кажется, и из славянофилов многие — дети против него. Герцен — дитя, Катков — извощик.

В.В.Розанов

Константин Леонтьев вошёл в историю русской художественно-философской мысли как выдающийся религиозный мыслитель, талантливый прозаик и незаурядный литературный критик. По словам Н.Бердяева, он был человек необыкновенно сильного и острого ума, причём совершенно независимого: «у него была латинская ясность и четкость мысли, не было никакой расплывчатости и безгранности» .

Называя Леонтьева глубоким выразителем славянофильской идеи, страстным мечтателем и философом-реалистом, В.Розанов утверждал: «Не порицая Ницше, хочется сказать: до чего наш Леонтьев, умерший в 1892 году, когда имя Ницше было вовсе неизвестно в России, на самом деле поднялся головою выше Ницше. Но пустая толпа прошла мимо него» . Леонтьев, по словам Розанова, был неутомимым борцом против XIX века: «Большего проклинания, чем у Леонтьева, Европа XIX века, Европа революции, конституции и пиджака ни от кого не слыхала, — ни от французов, Жозефа де Местра и Бо- нальда, ни от разной немецкой мелочи, ни от русских славянофилов старой фазы. Те "отрицали" Европу. Леонтьев проклинал и презирал, и до того сознательно, до того идейно, как именно "некий демон"» .

Говоря о том, что время Леонтьева ещё не пришло, а когда придёт, он будет в сфере мысли «заглавного главою» всего XIX века, тот же Розанов определял пафос его сочинений как красоту действительности: «Не в литературе, не в живописи или скульптуре красота, не на выставках и в музеях, а в самой жизни. В быте, в событиях, в характерах, положениях... "Прекрасный человек" — вот цель, "прекрасная жизнь" — вот задача... Наиболее прекрасная жизнь есть наиболее сильная жизнь, т.е. далее всего отстоящая от смерти, от конца; красивейший человек бывает в цветущий возраст (биографически), в цветущую эпоху (исторически), т.е. опять-таки во время, наиболее далекое от конца, от смерти...

Расцвет — это сила и красота.

А старость и смерть всегда безобразны.

Идеал эстетический совпал с биологическим» .

В этом отношении Леонтьев был своеобразным романтиком (как Шатобриан или Новалис), влюблённым в экзотику Ближнего Востока, в средневековую рыцарскую и католическую Европу. Его духовную эволюцию можно определить как движение от эстетической упоенности жизнью к религиозному ощущению ужаса и смерти, возмездия и наказания в том ином мире за совершённые грехи на земле.

Высоко оценивал личность Леонтьева и о. С.Булгаков: «Он обладал, наряду с умом, ещё каким-то особым внутренним историческим чувством. Он явственно слышал приближение европейской катастрофы, предвидел неизбежное самовозгорание мещанской цивилизации... Лучше и беспощаднее Герцена умел он увидеть на лице Европы черты торжествующего мещанства. Он был историческим буревестником, зловещим и страшным. Он не только увидел на лице Европы признаки тления, но и сам есть живой симптом надвинувшейся духовной катастрофы» .

Константин Леонтьев, — подчёркивал П.Струве, — огромное явление русской духовной культуры, и знать о нём и его должен всякий, кто желает блюсти и ценить культуру . Однако в течение длительного времени, как при жизни, так и после, это огромное явление отечественной культуры, не было признано и оставалось в забвении. Его голос не был услышан обществом. О нём не говорили и, как выразился Н.Бердяев, его «казнили молчанием», а он воспринимал это как промысел Божий.

В чём же причина его одиночества, игнорирования, забвения? Не в том ли, что Леонтьев был одним из первых русских эстетов, а его эстетизм был чужд в России всём направлениям. Эстетизм пронизывал не только всё его творчество, но и саму его жизнь. Красота его матери, изысканная атмосфера поместья, где он провёл детство, всё это запечатлелось в его памяти как образ прекрасного. И он жил всю жизнь под этим обаянием, и возненавидел всё, что убивало поэзию и красоту. Все жизненные явления Леонтьев рассматривал с точки зрения эстетической и даже построил свою теорию прекрасного, которое, по его мнению, представляет единство в разнообразии.

«Но эстетическое упоение жизнью и эстетическая её оценка, — замечает Н.Бердяев, — имеют обратной своей стороной своей разочарование, меланхолию и пессимизм, ибо в жизни преобладает уродство и красота оскорбляется на каждом шагу» . Эти разочарования и меланхолия начали терзать Леонтьева в юности. Он рано увидел, что красота в современной действительности идёт на убыль, и то, что люди называют «прогрессом», несёт смерть красоте. Ненависть к мещанской демократии и материальному комфорту порождала в душе Леонтьева романтическую тоску по прошлым историческим эпохам: «... не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах всего этого прошлого величия?»

«Идеал всемирного равенства и покоя? — восклицает Леонтьев устами своего героя Милькеева в романе «В своем краю». — Избави Боже!.. Нам есть указание в природе, которая обожает разнообразие и пышность форм; наша жизнь по её примеру должна быть сложна, богата. Главный элемент разнообразия есть личность, она выше своих произведений... Многосторонняя сила личности или односторонняя доблесть её — вот более других ясная цель истории; будут истинные люди, будут и произведения! Что лучше — кровавая, но пышная духовно эпоха Возрождения или какая-нибудь нынешняя Дания, Голландия, Швейцария, смирная, зажиточная, умеренная? Прекрасное — вот цель жизни... Чем больше развивается человек, тем больше он верит в прекрасное... Не в том дело, чтобы не было нарушения закона, чтобы не было страданий, но в том, чтобы страдания были высшего разбора, чтобы нарушение закона происходило не от вялости или грязного подкупа, а от страстных требований лица!.. Поэзия та велика, в которой добро и зло велики... Если для того, чтобы на одном конце существовала Корделия, необходима леди Макбет, давайте её сюда, но избавьте нас от бессилия, равнодушия, пошлости и лавочной осторожности... Одно столетнее величественное дерево дороже двух десятков безличных людей, и я не срублю его, чтобы купить мужикам лекарство от холеры» .

Неповторим и самобытен Леонтьев и в своих религиозных исканиях. Размышляя о христианстве, он приходил к выводу, что христианство имеет много общего с другими религиями мира: «с одной стороны, оно сходно единобожием (евроейство и мусульманство), с другой — воплощением Бога (брахманизм), с третьей — строгим аскетизмом (брахманизм и буддизм), с четвертой — допущением изображений (буддизм, брахманизм) или верой в вечную индивидуальную загробную жизнь (мусульма- низм), но совокупность во всех этих религиях совсем иная» .

Истинно христианский страх, по Леонтьеву, это «страх от избытка земного благоденствия» . Истинный христианин должен прежде всего «внимать о своем загробном спасении», а всё остальное приложится .

Истинное христианство, по словам мыслителя, есть «сильнейший противник того рационалистического (но ничуть не рационального, не умного) мещанского индивидуализма, который всех в одинаковой мере освобождая и всякого всём подчиняя, желает всех сделать одинаково достойными и одинаково счастливыми» .

Истинное христианство, приходит Леонтьев к мысли, «признает одно только равенство — равенство всех перед судом Божиим, одну только свободу — свободу воли личной в избрании добра и зла» .

Глубоко скорбит Леонтьев по поводу того, что христианская религия «везде почти в презрении или открыто гонима», что «силы разрушительные, идеалы космополитической пошлости ничуть еще не хотят сдаваться» . Вот почему для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста (т.е. того могущественного человека, который возьмёт в свои руки всё противохристианское, противо- церковное движение) необходима сильная царская власть.

В своих работах «Византизм и славянство», «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», «Национальная политика как орудие всемирной революции». Леонтьев изложил оригинальную теорию развития человечества, согласно которой человечество в целом и частях проходит через три последовательных периода: 1. Первичной простоты (подобно организму в зачаточном и незрелом младенческом возрасте); 2. Цветущей сложности (подобно развитому цветущему возрасту организма); 3. Смесительного упрощения, уравнения или вторичной простоты (дряхлость, умирание и разложение организма).

Всякая нация, государство, по Леонтьеву, возникает, переживает период расцвета, а затем разлагается и умирает. При этом он рассчитал, что национальные государства не жили дольше двенадцати веков: Македония прожила 1170 лет, Византия — 1128, Римская империя — 1229. И распад, разложение начинается тогда, когда возникает «смесительное упрощение», когда либерально-эгалитарный «прогресс» разрушает неравенство и разнообразие.

По мнению Леонтьева, период «цветущей сложности» Европа пережила в эпоху Возрождения. Стадии ренессансного расцвета, по его словам, переживают все государства и все культуры. Эпоха Возрождения предполагает сложное, дифференцированное, разнообразное устроение общества, неравенство классов и сословий, существование аристократии, сильной государственности, великих людей, возвышающихся над массой, гениев и святых.

Современная европейская культура с торжеством свободы и равенства представляет «вторичное смесительное упро- щение», т.е. разложение и упадок. У Европы, считал Леонтьев, нет надежды, кроме надежды на Россию, и здесь он сходился со славянофилами.

Сам Леонтьев неоднократно признавался в своей духовной и интеллектуальной близости к славянофилам, которые, по его словам, всегда хотели, чтобы Россия жила своим умом, чтобы она была самобытна не только как сильное государство, но и как своеобразная государственность. «Не просто продолжать надо дело старых славянофилов, — утверждал Леонтьев, — а надо развивать их учение, оставаясь верным главной мысли их, — о том, что нам надо по мере возможности необходимо остерегаться сходства с Западом; надо видоизменять учение там, где оно было ни с чем несообразно. Надо уметь жертвовать частностями этого учения — для достижения главных целей — умственной и бытовой самобытности и государственной крепости» .

Крепостное право, по мнению Леонтьева, было в своё время «великим и спасительным для России учреждением. Только с утверждением этого особого рода феодализма, вызванного необходимостью стянуть, расслоить и этим дисциплинировать слишком широкую и слишком однообразную Россию, государство наше начало расти. Но и это столь полезное учреждение имело, как известно, свои невыгоды» .

Говоря о пагубности разрушения традиционной русской крестьянской общины, Леонтьев категорически утверждал, что люди, желающие из личных (капиталистических) и агрономических соображений уничтожить поземельную общину, «при всей своей, возможно, искренней благонамеренности, могут стать, если их послушают, более вредными, чем самые отъявленные бунтовщики... Разрушители общины поземельной, наивно воображая, что всё дело в обогащении лиц, разрушают последние опоры, последние остатки прежней группировки, прежнего расслоения и прежнего закрепощения... т.е. уничтожают одно из главных условий и государственного единства нашего, и нашего национально-культурного обособления, т.е. одним ударом лишают нас и своеобразия, и разнообразия, и единства» .

Раскрывая утопическую сущность иллюзорных представлений либералов и демократов о прогрессе как всеобщем материальном благоденствии, Леонтьев подчеркивал: «С точки зрения умственной непозволительно мечтать... о равномерном благоденствии... Эти всеобщие блага не имеют даже и нравственного, морального правдоподобия: ибо высшая нравственность познается только в лишениях, борьбе и опасностях. Лишая человека возможности высокой личной нравственной борьбы — вы лишаете всё человечество морали, лишаете его нравственного элемента жизни... Высшая степень общественного благоденствия материального и высшая степень общей политической справедливости была бы высшая степень без- нравственности...» (разрядка К.Леонтьева. — Ю.С.).

Не о всеобщем материальном благоденствии необходимо сейчас мечтать, но о сильной монархической власти в России, ибо без внешних ограничений, при меньшей свободе, при меньших порывах к равенству прав, будет гораздо больше истинного достоинства и смирения в русском человеке. «Иначе через какие-нибудь полвека не более, он из народа-богоносца мало-помалу, и сам того не замечая станет "народом-богоборцем", и даже скорее всякого другого народа, быть может. Ибо действительно он способен во всём доходить до крайности... Евреи были гораздо более нас, в своё время избранным народом, ибо они тогда были одни во всём мире, веровавшие в Единого Бога, однако и они же распяли Христа, сына Божия, когда он сошёл к ним на землю» . Спасение России Леонтьев видел не только в сильной монархической власти, но и в крепкой государственности, независимой церкви, которая должна смягчать государственность, а также в разнообразии и самобытности национальной бытовой жизни, обособленной от Запада.

В целом же, концепция исторического развития Леонтьева проникнута глубочайшим пессимизмом, своеобразным апокалипсическим духом. В отличие от Достоевского, он не верил в будущую мировую гармонию и всеобщее благоденствие. «Когда-нибудь погибнуть нужно, — писал он, — от гибели и разрушения не уйдёт никакой земной общественный организм — ни государственный, ни культурный, ни религиозный. Самому христианству Спаситель предрек на земле разрушение, и те, которые пророчат нам на этой земле некое небывалое и полнейшее торжество "воинствующей" (т.е. земной) церкви, проповедуют нечто вроде ереси, противной не только учению православного духовенства, но и евангелическому учению».

Пессимизмом проникнуты и размышления Леонтьева 0

будущем России: «Погибнет и Россия когда-нибудь. И даже когда, окидывая умственным взором весь земной шар и весь состав его населения, видишь, что новых и неизвестных, сильных духом племён ждать неоткуда, ибо их уже нет в среде несомненно устаревшего человечества, то можно почти наверное предсказать, что Россия может погибнуть только двояким путем: или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией. Последнему исходу чрезвычайно может пособить образование либерального, бессословного, всесословного союза» .

Любопытно, что эти апокалипсические суждения Леонтьева вызвали резкую отповедь Достоевского, который заносит в свою записную книжку следующие слова: «Леонтьеву (не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое.

Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж коль все обречены, так чего же стараться, чего любить, добро делать? Живи в своё пузо» .

Главным злом современной действительности Леонтьев считал европейский демократический «прогресс», обезличивающий человека и самобытные национальные культуры, лишая их «первичной простоты» и «цветущей сложности». По Леонтьеву, расцвет — это всегда сложность, потому наиболее сложный человек есть наиболее красивый человек и наиболее сильный. В свою очередь, наиболее «сложная цивилизация», «сложная культура» есть в то же самое время и наивысшая, ибо всякая культура с неизбежностью проходит через кульминационную точку своего существования.

Вслед за этим культура начинает падать и падение её выражается в упрощении, которое бывает двух видов — старческое и младенческое. Последнее представляет собой неразвитость, когда культура и цивилизация не достигли своего высшего развития. После достижения высшей точки развития происходит процесс упрощения и вырождения.

Вот почему, утверждает Леонтьев, необходима борьба, борьба с теми силами, которые ведут человечество к унитаризму, единоформенности, с тем, чтобы отстоять свою неповторимость, культурную уникальность и, свою «цветущую сложность».

В сущности, Леонтьев здесь открывает один из законов подлинной красоты, который представляет «разнообразие в единстве» и который лёг в основу его концепции эстетического понимания действительности. Важно, что закон этот выражает истинный дух соборности, соборного мироощущения, свойственного русскому человеку. В этом смысле неправ Бердяев, когда утверждает, что Леонтьев ничего не говорит 0

соборности .

Восставая против таких духовно-нравственных ценностей, как любовь, милосердие, жалость, способствующих, по его мнению, уравнительности и обезличиванию, Леонтьев, восстал, в сущности, против «всего движения европейской цивилизации, христианской культуры. Конечно, это был титан, в сравнении с которым Ницше был просто немецким профессором, ибо Ницше и в голову не приходило остановить цивилизацию или повернуть цивилизацию: он писал просто книги, занимательные немецкие книги» .

Не случайна также и яростная ненависть Леонтьева к идеалу среднего типа, выработанному европейской буржуазно-демократической культурой и цивилизацией. «Всегда и везде, — утверждает он, — именно этот средний тип менее эстетичен, менее выразителен, менее прекрасен, менее героичен, чем типы более сложные или более односторонние крайние... Стремление к среднему типу есть, с одной стороны, стремление к прозе, с другой — к расстройству общественному...

Это идеал буржуазной простоты и социального однообразия, и смешение сословий, наций, религий, даже полов...» .

Становится понятной неприязнь Леонтьева ко всем видам европейского либерализма: «Умеренный либерализм для ума есть прежде всего смута, гораздо большая смута, чем анархизм или коммунизм. Анархизм и революционный коммунизм — враги открытые и знающие сами, чего хотят; одни хотят только крайнего разрушения, ищут дела ясного и даже осуществимого (на время); другие имеют идеал тоже очень ясный, хотя и неосуществимый, полнейшее равенство и счастье всех» .

Леонтьев был яростным противником европейской буржуазной или, как он сам выражался, мещанской демократии, которая обезличивает духовно человека и целые нации, лишая их культурной самобытности и неповторимости. «Демократия повела человечество не вперед, а назад, — писал он в письме к Вл.Соловьёву, — обезличила духовного человека, превратила его в дельца, в труженика для достижения материальных благ» . Размышляя о будущем России в работе «Византизм и славянство», Леонтьев категорически заявляет: «Никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы повредить ей мирная, очень законная демократическая конституция» .

Соглашаясь с мнением о. И.Фуделя, что движение современного политического национализма есть не что иное, как видо- измененное распространение космополитической демократизации, Леонтьев признавался, что «результат всех национальных движений XIX века при всех их стремлениях к культурному своеобразию и самобытности был один — космополитический» .

Резко негативным было отношение Леонтьева к идее панславизма и здесь он расходился со своим современником Достоевским. Панславизм, по его словам, это просто подражание и больше ничего: «Это идеал современно-европейский, унитарно-либеральный, это стремление быть как все. Нужно теперь не славянолюбие, не славянопотворство, не славяноволие; нужно славяномыслие, славянотворчество, славяноособие...

Русским в наше время надо, ввиду всего перечисленного мною, прежде стремиться со страстью к самобытности духовной, умственной и бытовой... И тогда славяне остальные пойдут со временем по нашим стопам» .

В сущности социально-политический идеал Леонтьева был не славянский, но византийский. Он утверждал, что сам термин «славянство» не имеет определенного культурного содержания, что славянские народы жили и живут чужими началами. Языки славян родственные, но культура разная. Например, чехи ненавидят немцев, словаки — мадьяр, болгары — греков, но по воспитанию, по быту они очень похожи на своих угнетателей. Сербия не единая нация: хорваты-католики испытали влияния итальянские, немецкие и венгерские; сербы-мусульмане немногим отличаются от турок, а православные сербы живут в двух княжествах, сербском и черногорском, и имеют «мало общего со своими собратьями по языку». По мнению Леонтьева, единой организующей идеи славяне не выработали. Византийская религия могла бы объединить только православных славян, а не католиков. Одно у них общее: они легко европеизируются.

И далее Леонтьев замечает: «Общее им всем в наше время — это крайне демократическое устройство общества и очень значительная привычка к конституционной дипломатии» .

Именно поэтому слияние славян с Россией, к которому стремится панславизм, не только не может быть целью здравой политики, но было бы прямо опасным, т.к. усилило бы влияние уравнительного прогресса на русские демократические умы и ослабило бы консервативные, т.е. византийские начала отечественной нашей жизни.

Панславизм, по Леонтьеву, препятствует разнообразию и противоположности множественных частей, способствуя их обезличиванию и уравнительности. Он представляет опасность для России ввиду того, что западные славяне, кроме западной буржуазной пошлости, ничего не могут дать России.

К.Леонтьев оставил после себя, хотя и небольшое, но внушительное литературно-критическое наследие, которое свидетельствует о незаурядности и оригинальности его критического дарования. Это статья «Письмо провинциала к г. Тургеневу», посвященная анализу романа «Накануне», статья «По поводу рассказов Марко Вовчка», «Новый драматический писатель», «О всемирной любви. Речь Ф.М.Достоевского на Пушкинском празднике», «Наши новые христиане», «Два графа: А.Вронский и Л.Толстой» и, наконец, самый обширный его труд «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л.Н.Толстого».

Любопытно, что литературной критикой Леонтьеву посоветовал заняться Тургенев, который ранее других оценил его писательское дарование, его склонность к критическому анализу. Позднее сам Леонтьев, соглашаясь с Тургеневым, признавался, что у него критический вкус давным-давно опередил творчество .

Не менее любопытен и леонтьевский анализ романа Тургенева «Накануне», который он осуждал за схематичность и эстетическое несовершенство. «Что за математическая ясность плана! Разве такова жизнь? Жизнь проста, но где её концы, где удовлетворяющий предел красоты и безобразия, страдания и блаженства, прогресса и падения?»

Сквозь всю статью Леонтьева проходит противопоставление: с точки зрения нравственности «Накануне» определеннее и яснее «Рудина», «Затишья» и «Дворянского гнезда»; с точки зрения художественной — безжизненнее. Болгарин Инсаров как нравственный тип имеет полное право на уважение, подобно Елене, но он не живет. Герои других произведений Тургенева «как нравственные типы несравненно ниже Инсарова и Елены, но они "живы"».

И Леонтьев советует Тургеневу сделать Инсарова менее безукоризненным, более грубым, даже развратным и тем самым убедительным в плане художественном: «...изобразите нам его дела, его теплоту, его Болгарию, и отпустите тогда с ним Елену... душа наша стеснилась бы завистью и наслаждением. Но где же турки, ножи, мать, которая его нянчила, отец, который кормил его? Где его слабости, привычки» .

Анализируя образ Инсарова, Леонтьев замечает, что такой герой не может трогать сердца именно из-за своей неестественности, чрезмерной правильности. И здесь же критик противопоставляет ему Обломова: «Взгляните на Обломова: кто мог ожидать появления такого забытого типа? Казалось, вопрос о лени был исчерпан до дна. Кто видит теперь чистых Обломовых? Однако многие нашли его в себе, по крайней мере, в прошедшем своем, и обрадовались ему, как старому знакомцу» .

Заканчивается статья обращением к Тургеневу: «Вы знаете лучше всякого из нас, что творения истинно поэтические всплывают всё более и более с течением времени из окружающей мелочи, огонь исторических, временных стремлений гаснет, а красота не только вечна, но и растет, по мере отдаления во времени, прибавляя к самобытной силе своей еще обаятельную мысль 0

погибших формах иной, горячей и полной жизни».

Этой самой вечной красоты Леонтьев не нашёл при чтении «Накануне». По мнению Леонтьева, Тургенев в этом романе не перешел «за ту черту, за которой живет красота, или идея жизни, для которой мир явлений служит только смутным символом. А какая цена поэтическому произведению, не переходящему за эту волшебную черту». И критик категорически отвечает: «Она невелика» .

Статья Леонтьева о романе «Накануне» заинтересовала Достоевского, который в своем первом номере журнала «Время» за 1861 г. отметил, что статья «провинциала» «написана была с достоинством. В ней прямо говорилось, что худо, что хорошо в повести г-на Тургенева... Г-н Тургенев сам прислал эту критику в редакцию, сам захотел не скрыть от публики не совсем благосклонных отзывов остроумного критика» .

Говоря о русских классиках XIX столетия, Леонтьев замечал: «В частностях все эти романисты правы, во всецелом отражении русской жизни — они не правы. А прав был тот немецкий критик, который сказал про героев Тургенева, кажется, так: "Не думаю, чтобы все русские мужчины были бы таковы", — одна одиннадцатимесячная осада Севастополя доказывает противное!.. Только у Толстого действительность русская во всей полноте своей возвращает свои права, утраченные со времён серых "Мёртвых душ" и серого "Ревизора"» .

Эпитет «серый» здесь не случаен и кажется парадоксальным по отношению к этим двум шедеврам Гоголя, которого Леонтьев называл «гениальным уродом». Гоголь, по мнению критика, слишком поздно осознал тот вред, который он «причинил русской литературе своим комическим огромным даровани- ем» . Лишь в конце своей жизни Гоголь пришел к пониманию истинной цели подлинного искусства, чьё назначение — «быть незримой ступенью к христианству», «высветлять» душу человека, пробуждать в ней стремление к духовно-нравственному совершенству. И не случайно, что сам Гоголь в конце жизни считал «Мёртвые души» карикатурой и собственной выдумкой, далекой от реальной действительности.

В чём же заключается вред, который Гоголь причинил отечественной литературе? Отвечая на вопрос, Леонтьев заявляет: «Гоголь разрешил также писать о жалких чиновниках, 0

смешных помещиках, и о чиновниках вредных. Потом прибавился ещё к этому так называемый "солдатик" и в особенности "заскорузлый" солдатик. Ещё купец-деспот — по образцу Островского, — и наконец, бесхарактерный, вечно недовольный собою "расстроенный", "лишний человек" Тургенева».

Гоголь, по словам критика, дышит из каждой строки Г.Успенского, Помяловского и др. писателей. Даже в «Анне Карениной» можно найти следы этой «гоголевщины» .

Но кое-что в Гоголе Леонтьеву всё же нравилось: лирические отступления в «Мёртвых душах», «Вечера на хуторе близ Диканьки» — в общем ему «нравился Гоголь — романтический сказочник, а не Гоголь — «родоначальник натуральной школы» . (От себя добавим, что Леонтьев как бы не замечает, что Гоголь был и автором «Тараса Бульбы», повести, в которой ему удалось создать образ поистине героической личности, яркой и колоритной, той самой, которой так жаждала душа критика.)

Вину Гоголя Леонтьев видит и в том, что именно от него пошли в русской литературе натуралистические подробности вроде: «Маня зашагала в раздумье по комнатам или «Тпрр- ру»! — сказал кучер с видом знатока глядя на зад широко расставляющей ноги лошади... или ещё что-нибудь вроде этого... Ни в «Житиях», ни у Вольтера, ни в «Чайльд-Гарольде», ни в "Лукреции Флориани", ни у Гёте, ни у Корнеля, ни даже у Марко Вовчка и старца Аксакова таких подробностей не найдем». Но так уж воспитали русского читателя, что ему «мало того реализма, который говорит: тот слаб, а тот коварен и т.д. при бородавке он больше поверит благородству, при сопении больше будет сочувствовать любви и т.д., а если при этом кто-нибудь "нервным движением налил себе рюмку водки", а потом не улыбнулся, а "осклабился", то доверие будет полное» .

Гоголя Леонтьев считал родоначальником натурального направления в русской литературе, которое ведет к истреблению и уничтожению красоты. «Мёртвые души» отталкивают Леонтьева изображением только «пошлой стороны жизни»; это, по его словам, «гениально написанная, односторонняя, преувеличенная карикатура». Не умел, с точки зрения Леонтьева, Гоголь изображать и женщин: «они у него или уродливы, как Коробочки, или же — бездушные красавицы вроде Оксаны или Аннунциаты» .

Любопытно, что у Леонтьева-эстета, обожающего всё прекрасное, была и личная антипатия к Гоголю. Осенью 1851 г., когда Тургенев вводил Леонтьева в литературные круги, была возможность познакомиться с Гоголем, он не выразил ни малейшего желания видеть Гоголя или быть представленным ему. Гоголь, по его мнению, «лицом на какого-то неприятного полового похож» . Это было в леонтьевском духе — судить сначала по внешности, а только потом — по способностям. Так он относился почти ко всем людям — как к обычным, так и к гениальным.

Вообще чрезмерный психологический анализ с постоянными «придирками» и «подглядыванием» Леонтьеву никогда не нравился. «До смерти надоело это наше всероссийское «ковыряние» какое-то!» — восклицал он и делал вывод, что чрезмерный психологический анализ — это «дурные привычки русской школы» .

Леонтьева отталкивает пристрастие русских писателей к изображению некрасивого: «У вас просто боятся касаться тех сторон действительности, которые идеальны, изящны, красивы. Это, говорят, не по-русски, это не русское! Живописцы наши выбирают всегда что-нибудь пьяное, больное, дурнолицое, бедное и грубое из нашей русской жизни. Русский художник боится изобразить красивого священника, почтенного монаха;

нет, ему как-то легче, когда он изберет пьяного попа, грубого монаха—изувера. Мальчики и девочки должны быть все курносые, гадкие, золотушные; баба — забитая; чиновник — стрекулист; генерал — болван и т.д. Это, значит, русский тип» . Все эти мысли Леонтьев развивает более подробно в своих критических работах о Толстом. В статье «Два графа: А.Вронский и Л.Толстой» он с присущей ему парадоксальностью заявляет, что отдает предпочтение не Льву Толстому, а его герою — графу Вронскому как жизненному типу, взятому вне художественных условий романа, более нужному государству, чем его создатель: «Вронский гораздо нужнее и дороже самого Льва Толстого. Без этих Толстых (то есть без великих писателей) можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека. Без них и писателей национальных не станет, ибо не будет и самобытной нации» .

Эти парадоксальные высказывания становятся понятными, если учесть, что Леонтьев интересовался более эстетикой жизни, чем эстетикой искусства: «Эстетика жизни (не искусства!.. Чёрт его возьми искусство — без жизни...), поэзия действительности невозможна без того разнообразия — положений и чувств, которое развивается благодаря неравенству и борьбе...». И тут же: «уничтожение повсюду монархии, дворянства, религий, войн — привело бы к такой ужасающей прозе, что и вообразить страшно... Я стал любить монархию, полюбил войска и военных и верю, что благо тому государству, где преобладают "жрецы и воины" (епископы, духовные старцы и генералы меча)» .

Любопытен и такой эпизод. В начале 1890 г. Толстой был в Оптиной Пустыни и посетил живущего там Леонтьева, с которым несколько часов спорил о вере. Прощаясь, Леонтьев сказал Толстому: «Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма. А надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас сослали в Томск и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим даже и посещать вас, и чтобы денег вам высылали мало. А то вы положительно вредны!» Можно верить или не верить воспоминаниям О.Коноплянцева, который приводит эти слова, но на Леонтьева это похоже.

После работы «Два графа: А.Вронский и Л.Толстой» Леонтьев задумывает публицистическое сочинение о героях русской литературы от Онегина до Вронского как о «живых, действительных людях», намереваясь рассмотреть их со стороны «житейской, а не художественной». Но уже сопоставление Вронского и А.Болконского, по словам Леонтьева, навело его на совершенно новый путь: «Я решился оставить неоконченным рассуждение моё о социальной ценности и лично психическом значении разных русских героев XIX века и заняться общей чисто-эстетической задачей» .

Так возникла его главная работа «Анализ, стиль и веяние. 0

романах гр. Л.Н.Толстого», которая была написана осенью 1889 г. в Оптиной и напечатана в 1890 г. в «Русском вестнике» (№ 6—8) за год до смерти автора. В ней Леонтьев окончательно сформулировал основные принципы своей формально-эстетической критики.

Эстетическую критику Леонтьев понимал как нечто исходящее из «живого личного чувства», которое необходимо «лишь оправдать и утвердить логически»: «субъективный вкус сначала — разъяснения после». Не случайно, подчёркивает критик, что «самая этимология термина "эстетика" говорит нам, что есть учение о чувстве прекрасного, о законах этого чувства ("Эстаноме" (греч.) — "чувствую", "ощущаю"; "Эсти- сисъ"— "чувство")» .

С этой позиции «личного чувства» Леонтьев анализирует романы Толстого «Война и мир» и «Анна Каренина». Анализ этот, по словам критика, будет представлять «нечто вроде личной исповеди эстетического содержания». И Леонтьев выдвигает три основных своих принципа анализа:

Веяние (исторический тип).

Стиль (эстетический тип).

Анализ психологический.

Говоря о том, что в каждом настоящем художественном произведении существует «нечто почти бессознательное или совсем бессознательное и глубокое», Леонтьев называет это нечто «духом» или «веянием» (термин «веяние» он заимствовал у Ап.Гри- горьева). «Я — "Чутьё" этого "духа" и этого "веяния", — пишет критик, — одно из самых сильных наших чувств. Факты, главные события могут быть переданы вполне верно и точно; люди этой эпохи и этой местности будут в книге поступать в большинстве случаев именно так, как поступали они в жизни, но воздух, так сказать, общий будет у одного писателя вполне верный времени и месту, а у другого — неверный или менее верный... Разница эта происходит иногда от того, каким языком рассказываются события, приключения действующих лиц, от того, какими выражениями передаются чувства героев и т.д. Мне даже иногда кажется, что именно от этого, по-видимому, только внешнего приёма и зависит весь тот неуловимый, но поражающий "колорит" или "запах" времени, места и среды, о котором я говорю, та общая всему произведению психическая музыка, на которую я указываю» .

По мнению Леонтьева, современной сложностью душевной жизни веет одинаково и от «Войны и мира», и от «Анны Карениной». Именно этот вопрос оказывается в центре внимания Леонтьева. Изображаемой в эпопее Толстого уже отдаленной эпохе и связанному с ней «великому содержанию» не соответствует, по Леонтьеву, «слишком современная форма» как «совокупность тех мелочей и оттенков, которые составляют этот стиль, это веяние». Несоответствие это определяется «излишеством психологического анализа», представляющим собою «веяние» не простой и монументальной эпохи 1812 года, но умственно взволнованной эпохи 60-х годов, когда писалась эпопея.

Критикуя излишний психологический анализ в романе «Война и мир», Леонтьев признает, что выше всякой критики эпизоды, связанные со смертью, они «превосходны и верны действительности»: такова мгновенная смерть Пети Ростова, православная, почтенная кроткая кончина старика графа Ростова, смерть старого князя Болконского и княгини Лизы в родовой горячке и т.д. Вершиной поэтической простоты изображения и верности действительности является тихая смерть князя Андрея. В ней, по мнению Леонтьева, «множество правды и психологической и медицинской: он умирает тихо, на руках двух любимых и любящих его женщин, умирает медленно от глубокой и обширной раны, полученной в мировой битве под великим и славным Бородиным» .

В «Анне Карениной» Леонтьев замечает ненужные натуралистические подробности, но уже в меньшей степени. В этом произведении большая часть натуралистических подробностей оказывается «к месту». Например: «Сидит новобрачная Китти около Левина и глядит на "затылок и красную шею мужа", который занят у стола. Глядит "с чувством собственности". Понятно, остроумно, целомудренно и нужно», — такими словами характеризует эту сцену Леонтьев.

Важнейшим этапом в творчестве Толстого Леонтьев считал его поздние народные рассказы, которые свидетельствовали о благодатной, по его убеждению, эволюции Толстого от «чрезмерностей» психологического анализа к художественному аскетизму. Особое внимание уделяет Леонтьев рассказу «Чем люди живы», анализу которого и посвящена статья «Страх Божий и любовь к человечеству».

В этой статье Леонтьев выражает удовлетворение, что в своих народных рассказах, и в этом в особенности, Толстой достигает богатства содержания «при высокой простоте и сжатости формы». Нет в этом рассказе тех «натуралистических мух» («грязных деталей»), которые его раздражали в «Войне и мире». Она написана простым и легким языком.

Однако, Леонтьев не совсем удовлетворен главной мыслью рассказа, тем, что любовь к ближнему — это есть высшее прояв- ление христианской веры. Такое одностороннее понимание христианства Леонтьев считал вредной ересью и называл его «сентиментальным» или «розовым» . Для истинной веры человеческой любви к ближнему недостаточно. А где же смирение и страх Божий? «Такая любовь, без смирения и страха перед положительным вероучением, горячая, искренняя, но в высшей степени своевольная, либо тихо и скрытно гордая, либо шумно тщеславная, исходит не прямо из учения Церкви; она пришла к нам не так давно с Запада; она есть самовольный плод антрополатрии, новой веры в земного человека и в земное человечество — в идеальное, самостоятельное, автономическое достоинство лица и в высокое практическое назначение "всего человечества" здесь на земле» .

«Розовому» христианству Толстого (к которому, по мнению Леонтьева, близки и славянофилы, и Достоевский, и Вл.Соло- вьёв) он противопоставляет «истинное» православие, стоящее на «страхе Божием», на заботе не об исправлении посюстороннего земного мира, а о спасении души верующего. Именно поэтому выполнение всех церковных обрядов выше каких бы то ни было нравственных заповедей. Леонтьев был убеждён, что такого рода православие ближе к типу религиозности русского человека.

Это была вера именно леонтьевская. Почувствовав однажды ужас смерти и страх наказания за грехи молодости, Леонтьев в конце концов пришел к мысли, что только «страх Божий» может укрепить веру. «Высшие плоды веры, — например, постоянное, почти ежеминутное расположение любить ближнего, — или никому не доступны, или доступны очень немногим: одним — по особого рода благодати прекрасной натуры, другим — вследствие многолетней борьбы с дурными наклонностями. Страх же доступен всякому: и сильному, и слабому, — страх греха, страх наказания и здесь, и там, за могилой» .

В этих словах Леонтьева чувствуется его непонимание благодати, того, что Бог есть любовь, что истинно православное мировосприятие связано с милосердием и состраданием.

Другим «розовым» христианином Леонтьев считал Достоевского, которому он посвятил две своих работы: «О всемирной любви. Речь Ф.М.Достоевского на Пушкинском празднике» (1880) и «Достоевский о русском дворянстве» (1891); о Достоевском у него есть высказывания также во многих статьях и письмах.

Творчество Достоевского казалось Леонтьеву субъективным и болезненно лиричным. Ему нравились очень немногие книги писателя: «"объективные" "Записки из Мёртвого дома" и "Дневник писателя" (за императорский монархизм и правильное понимание балканского вопроса)» . Особенно Леонтьев ценил «Дневник писателя», который был для Леонтьева драгоценней всех романов Достоевского. Идеальной казалась критику и литературная форма «Дневника», которую он сам постоянно искал. И статья Леонтьева в «Варшавском дневнике», и «Записки отшельника», опубликованные в «Гражданине», были попыткой создать подобную форму.

В отличие от «протестанта» Толстого, Леонтьев считает Достоевского более близким к истине, более христианином. Его радуют в романах Достоевского «частые напоминания 0

христианстве», «искренность, порывистый пафос», полный доброты, целомудрия и честности самого автора — всё это «может в высшей степени благотворно действовать (и действует) на читателя, особенно на молодых русских читателей» .

Достоевский — христианин, утверждает Леонтьев и тут же добавляет, что христианство его недостаточно православное. Так, Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании», будто какая-то англичанка читает только Евангелие — «в этом ещё мало православного», ей бы, если она православная, следовало бы также читать жития святых (св. Феодоры, св. Марии Египетской и т.д.), служить молебны, прикладываться к святым мощам, иконам и искать совета у духовников... Монахи в «Братьях Карамазовых» мало походят на настоящих, афонских или оптинских, старцев и говорят «совсем не то, что в действительности говорят очень хорошие монахи и у нас, и на Афонской горе... Отшельник и строгий постник, Ферапонт, мало до людей касающийся, почему-то изображен неблагоприятно и насмешливо... От тела скончавшегося старца Зосимы для чего-то исходит тлетворный дух, и это смущает иноков, считавших его святым» .

«Однако, сравнивая "Братьев Карамазовых" с прежними произведениями г. Достоевского, — продолжает Леонтьев, — нельзя было не радоваться, что такой русский человек, столь даровитый и столь искренний, всё больше и больше пытается выйти на настоящий церковный путь... Ещё шаг, ещё два, и он мог бы подарить нас творением истинно великим в своей по- учительности» . «И вдруг эта речь!.. Из этой речи на празднике Пушкина для меня, по крайней мере (признаюсь), совсем неожиданно оказалось, что г. Достоевский, подобно великому множеству европейцев и русских всечеловеков, всё ещё верит в мирную и кроткую будущность Европы и радуется тому, что нам, русским, быть может, и скоро придётся утонуть и расплыться бесследно в безличном океане космополитизма» .

Леонтьев протестует против этой «космополитической любви» Достоевского к Европе, которая впала в безбожие, но может быть спасена русским христианством. Нужно различать, продолжает Леонтьев, любовь-милосердие и любовь-восхищение. Современные европейцы не заслуживают ни той, ни другой любви: очень уж они стали буржуазно-самодовольны, и поэтому их незачем жалеть, они уничтожают всё прекрасное на Западе: католическую церковь, дворянские привилегии, народные обычаи и развращают всех славян.

Леонтьев говорит о невозможности примирения и единения людей на земле вообще — об этой «вселенской гармонии», само стремление к которой пагубно.

Пагубность в том, что всё это может привести к катастрофе: «...и под конец не только не настанет всемирного братства, но именно тогда оскудеет любовь, когда будет проповеда- но Евангелие во всех концах земли. И когда эта проповедь достигнет, так сказать, до предначертанной ей свыше точки насыщения, когда, при оскудении даже и той любви, неполной, люди станут верить безумно в "мир и спокойствие", — тогда-то и постигнет их пагуба... и не избегнут!»

Концепцию вселенской гармонии Достоевского Леонтьев опровергает, как видим, пророчествами из Апокалипсиса. По его убеждению, если и возможна на земле какая-либо гармония, то это вечная гармония света и тьмы, своего рода «сопряжение вражды с любовью». Эта своеобразная «гармония» представляет «в высшей степени цельную, полутрагическую, полуясную оперу, в которой грозные и печальные звуки чередуются с нежными и трогательными, — и ничего больше! «"Блаженны миротворцы", ибо неизбежны распри... "Блаженны алчущие и жаждущие правды"... ибо правды всеобщей здесь не будет... Иначе зачем алкать и жаждать? Сытый не алчет. Упоённый не жаждет» .

Достоевский, познакомившись со статьями Леонтьева, посвященными ему, в письме к К.Победоносцеву сообщает, что в суждениях Леонтьева есть «много любопытного» и «немного еретического». Особенно задела его леонтьевская фраза «Не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет». В свою записную книжку Достоевский заносит следующие слова: «В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж коли все обречены, так чего же стараться, чего любить добро делать? Живи в своё пузо». И далее, «кроме несогласия в идеях, было сверх то нечто ко мне завистливое. Да едва ли не единое это и было. Разумеется, нельзя требовать, чтобы г. Леонтьев сознался в этом печатно. Но пусть этот публицист спросит самого себя наедине со своею совестью и сознается сам себе; и сего довольно» .

Леонтьев, со своей стороны, был потрясён упреками в зависти. Если бы он завидовал Достоевскому, разве мог бы он назвать «Дневник писателя» гениальным? И разве мог бы он на- писать о Достоевском следующие строки: «Как верно понимал он (давным-давно), что без веры, без веры православной, именно, народ русский, да и вся Россия станут никуда не годными. Он не только умом и любовью понимал эту истину, но и особого рода художественным чувством... Мужика он любил, не потому только, что он мужик, не потому, что он человек рабочий и небогатый, нет, — он любил его за то, что он русский мужик, за то, что он религиозен» .

Но несмотря на разногласия и взаимные обвинения в ереси, Достоевский и Леонтьев были близки духовно и душевно, были близки в понимании русской идеи. Да и между героями Достоевского и самим Леонтьевым было много общего. Об этом справедливо писала Н.Ф.Буданова: «Несмотря на нелюбовь Леонтьева к героям Достоевского, он им сродни, и его духовный максимализм — русская национальная черта. Леонтьев напоминает тех героев Достоевского, которых "съела идея", и они "корчатся над ней", как под камнем. В нем также билась "мысль великая и неразрешенная", и смысл жизни он видел в том, чтобы прежде всего "мысль разрешить". Подобной мыслью для Леонтьева была идея Бога и бессмертия...»