Объяснение и понимание в социально-гуманитарных науках Процесс понимания неразрывно связан с процедурой объяснения. Любой преподаватель знает — чтобы доходчиво объяснить материал другим, надо самому основательно его понять, пропустить через себя, вжиться в него.
Знают это и студенты, и наибольшие затруднения студентов-зубрил в изложении материала связаны с неумением или нежеланием прежде всего себе объяснить тему, задать себе вопросы, которые он может услышать на экзамене. Знают это и ученые: ведомые к открытию опытом, познаниями, часто интуицией, они должны прежде всего самим себе объяснить достигнутый результат, обосновать его и лишь потом выставить на суд научного сообщества. Объяснение и понимание, выступающие во взаимосвязи, являются следствием и выражением коммуникативности науки и сопутствуют любому роду человеческой деятельности. Даже в классическом естествознании, которое много веков задавало эталоны научного познания, понимание исследуемых и объясняемых явлений не было очевидной, а тем более рутинной процедурой. Яркий пример тому — теория всемирного тяготения. Достигнув четкой математической формулировки и получив опытные подтверждения его истинности, Ньютон тем не менее признавался, что причину силы тяготения он «не может вывести из явлений». Достаточно того, что тяготение на самом деле существует, действует согласно изложенным знаниям и вполне достаточно для объяснения всех движений небесных тел и моря, считал ученый. Апеллируя к примеру Ньютона, Дарвин в своей теории эволюции оставлял в стороне вопрос самого происхождения жизни на Земле. Точно так же подменялось описанием объяснение теории относительности: если постулирование скорости света как абсолютной не разрушает теорию относительности и ее следствия подтверждаются, требуется ли еще какое-либо объяснение? В истории того, что мы называем научным объяснением, прослеживаются две основные линии — телеологическая, т. е. апеллирующая к целевой причине (по Аристотелю) и отвечающая на вопрос: «Для чего, с какой целью?», и каузальная (от лат. cause — причина), связанная с поиском причин. Ее ассоциируют с именем Галилея. В той и другой традициях существует опасность впадения в «дурную бесконечность», т. е. бесконечную цепь восхождения от одной причины или цели к другой, находящейся за ней и обусловливающей ее. Даже в классическом естествознании приходилось поэтому допускать «первопричину», «перводвигатель всего существующего», как бы ее не именовали — Богом, Абсолютом и т. д. Естествознание нашло выход в том, чтобы в качестве объяснения ограничиваться логико-методологической процедурой, которая выводит исследуемое явление из тех знаний (законов, формул), которые признаны/при- няты научным сообществом в качестве истинных (достоверных). Не говоря о том, что подобный подход не снимает проблем научного объяснения и обоснования, даже в естественных науках приходилось убеждаться в том, что за дедуктивно-номологическими (от греч. nomos— закон), подчеркнуто безличностными логическими процедурами — объяснения, доказательства, аргументации, обоснования стоят личности, наполняющие эти процедуры своим присутствием, своими эпистемологическими, методологическими, мировоззренческими предпочтениями. Вовсе не случайно, что не только философы Сократ и Платон использовали «Диалоги» в качестве «майевтики», т. е. искусства родовспоможения (мысли), так же поступал Галилей, который в своих «Диалогах о двух системах мира» строил аргументацию «от противного», подводя воображаемого собеседника-оппонен- та к признанию истинности новой системы мира. Тем более сказанное относится к социально-гуманитарным наукам. Если в естественных науках субъект-собеседник как бы уходит в подтекст, то здесь он не отстраняется, не маскируется, а прямо предполагается. Вместо безличных, стереотипных, экспериментально воспроизводимых ситуаций естествознания гуманитарные науки имеют дело с отдельными личностями, обладающими своим неповторимым внутренним миром, с уникальными, не повторяющимися более событиями социальной и культурной истории. Все это определяет специфику понимания и объяснения в социально-гуманитарных науках. Для них характерны историческое, генетическое, психологическое, феноменологическое, религиозное, экзистенциальное, философское, герменевтическое понимание. Наиболее ранним из них является историческое объяснение. Оно восходит к античности, а в классический период развития науки начинает проникать в такие области естествознания, как геология, палеонтология, зоология, ботаника, астрономия. Эти науки давали убедительные свидетельства, что природные объекты и целые системы имеют свою историю развития.
Именно поэтому исторический подход предполагает генетический способ объяснения, который исследует происхождение явлений, их динамику. Историческое объяснение сопряжено с логическим, которое, оперируя абстракциями, выявляет в последовательности событий логику их развития, причинно-следственные связи. В историческом объяснении имеет смысл допущение своеобразного телеологического подхода. Связывая ход истории не с трансцендентными (т. е. установленными вне человеческого общества) целями, а с целями, которые преследуют вполне реальные, конкретные люди (порой даже не осознавая их), и тем самым задавая ход общественной истории, удается все же объяснять ее события. При желании можно подвести такой подход и под каузальную модель — выявляя и объясняя мотивации поведения субъектов истории культурными, политическими, экономическими факторами, особенностями их психологии и т. д. Как бы то ни было, «истинная цель исторического знания состоит не в том, чтобы объяснить конкретное явление как частный случай общего закона. Главное — понять историческое явление в его уникальности». Такую задачу ставил перед философской герменевтикой Х.-Г. Гадамер (1900-2001). Исследование генетической связи в поступках людей, их мотиваций в значительной степени является уделом психологического понимания. Здесь важны такие методологические приемы, как идентификация, рефлексия, атрибуция. Идентификация заключается в уподоблении себя другому, попытке поставить себя на его место. Возможно и противоположное — атрибуция, т. е. приписывание другим наших потребностей, мотиваций, характерных для нас реакций на те или иные события. Кроме того, приходится рефлексировать над собственными поступками — как с точки зрения индивидуальной психологии, так и с позиции нашего нахождения в окружающей нас социально-культурной атмосфере. Психологическое понимание значительное внимание уделяет подсознательному и бессознательному, в том числе коллективному бессознательному. Своеобразной отдушиной является религиозное понимание, когда происходящие в мире события относят к воле и замыслу Всевышнего, включая испытания и искушения, которые нас ожидают. Главное оружие в такого рода понимании — вера. Что касается экзистенциального понимания, то оно может быть и религиозным, и атеистическим. В любом случае оно выходит за пределы познания в традиционном смысле, сосредоточиваясь на дорефлексивных, до- рациональных переживаниях, на иррациональном. Оно направлено на то, чтобы «вырывать себя из мира привычных, бездумных, само собой разумеющихся вещей, из наезженной колеи, чтобы не потеряться там окончательно... это решение дать пробудиться истоку, решение обрести себя снова, и во внутреннем деянии, по мере сил, помочь самому себе»108. К истокам понимания обращаются феноменология и герменевтика. Действия субъектов исторического процесса выводятся из таких феноменов общественного сознания, как искусство, религия, мораль, право, философия, классовый и национальный менталитет, а герменевтика истолковывает и интерпретирует эти действия. «Мир недостаточен и фрагментарен, — пишет испанский философ XX в. X. Ортега-и-Гассет, — в основе этого объекта лежит нечто, не являющееся миром, но являющееся тем, что нам дано... Как говорил Кант, когда то, что обусловлено, нам дано, необусловленное ставится перед нами как проблема. Мы замечаем, что в мозаике недостает фрагмента, мы видим именно его отсутствие; он присутствует благодаря тому, что его нет, стало быть, благодаря своему отсутствию»1. Именно это, подчеркивает философ, заставляет «продумывать каждую фразу, а это значит дробить ее на отдельные слова, брать каждое из них и, не довольствуясь созерцанием его привлекательной наружности, проникать в него умом, спускаться в глубины его значения, исследовать его анатомию и его границы, чтобы затем вновь выйти на поверхность, владея его сокровенной тайной»109 110. При таком подходе даже молчание приобретает значение, подводя к потаенному, подобно тому, как имеют значение паузы в музыке, спектакле. Молчание может быть особо высокой формой понимания среди близких друг другу людей. Так, можно, сидя рядом и любуясь природой, не проронить ни слова, не будучи вынужденным привычными условностями к банальным фразам о «погодке» — лишь бы прервать становящееся тягостным молчание. А зачем его прерывать, если понимание присутствует как раз в молчании. Раскрытию смысла слов и молчания посвятила себя философская герменевтика.