Интерпретация как инструмент понимания и объяснения
Понимание неизбежно упирается в необходимость интерпретации, процедуры, необходимой для перевода понимания на уровень научного знания. В своем первоначальном значении интерпретация (от лат. interpretatio — истолкование, разъяснение) относилась к смыслу исследуемых текстов.
В философской герменевтике, однако, интерпретация этим не ограничивается, охватывая самые широкие аспекты человеческого бытия. Это в равной мере и раскрытие уже существующих смыслов, и смыслополагание. Как пишет П. Рикер, интерпретация — это расшифровка глубинного смысла, лежащего за очевидным, буквальным. Характерно, что в старинной живописи полагалось наличие четырех смыслов — явного, аллегорического, морально-назидательного, сокрытого. Знаковыми системами, подлежащими интерпретации, являются не только записанные на бумаге тексты, запечатленные на холсте произведения живописи, воплощенная в нотах музыка, но и любые человеческие действия. Вся культура — знаковая система. Занимаясь исследованием текстов, мы видим, что «текст как целостная функциональная структура открыт для множества смыслов, существующих в системе социальных коммуникаций. Он предстает в единстве явных и неявных, невербализуемых значений, буквальных и вторичных, скрытых смыслов»1. П. Рикер считает возможными способы рациональной интерпретации иррациональных компонентов познания — благодаря «прививке» герменевтики и других типов философствования, переходу от герменевтики текста к герменевтике социального действия. Подобно тому, как слова объективируются в тексте, человеческие действия объективируются, оседают в истории. История может быть рассмотрена как особый род текста, в котором запечатлеваются де- психологизированные человеческие действия. Поскольку одно и то же историческое действие может происходить в различных социальных контекстах, оно не может иметь привилегированных интерпретаций или интерпретаторов. Здесь уместна аналогия с теорией относительности, в которой нет абсолютной, «привилегированной», словами самого Эйнштейна, системы отсчета. Герменевтическое внимание к языку позволяет представить историю культуры как смену словарей. Так, Р. Рорти (1931-2007) считает такие понятия, как подлинная реальность, истина, закон, не просто инструментами классической философии и классического естествознания, а знаками той культуры, в которой мир интерпретируется как творение Бога, как спроектированный им механизм, в детали которого можно проникнуть с помощью науки. А вот «Бог умер» Ницше — это не просто моральный протест, а еще и констатация появления культуры, пространство которой освобождается от человека как носителя культуры, в которой нет места таким ценностям, как благо, истина, красота. Известно, что даже в языке естествознания, казалось бы, совершенно нейтральном, проглядывают национальные черты культур. Так, Г. Гачев показывает, почему волновой подход к объяснению природы света был порожден континентальной, прежде всего французской культурой, а корпускулярный — британской114 115. В любой интерпретации возникает проблема герменевтического круга, связанного с соотношением целого и части. Интерпретация текста (в том числе истории как текста) направлена на выявление общего смысла, которое невозможно без понимания частностей, и наоборот. М. Хайдеггер видел выход из этого круга в признании некоего первичного предпонимания, предшествующего филологической, философской, исторической интерпретации и направляющего ее. Есть основания считать, что за общими особенностями языка (в том числе обыденного) стоят общие параметры и свойства реальности. Именно поэтому изучение общей структуры естественного языка дает достаточно истинную картину мира. Это обстоятельство обеспечивает выработку общих принципов коммуникации и даже общих убеждений. Представитель американской аналитической философии Д. Дэвидсон считает, что язык, мышление, реальный мир составляют единую межсубъектную систему, в которой реальность — субъективная и объективная — формируется и существует с помощью языка и интерпретации116. С позиции прагматического подхода рассматривает проблемы герменевтики американец Р. Рорти. Рорти считает устаревшей философскую традицию, в которой сознание рассматривается как нечто внутри нас, стремящееся пробиться к существующей вне нас реальности и каким-то образом ее постичь. Естественные науки и «науки о духе» стремятся найти способы контакта с этой реальностью, найти слова, адекватно выражающие ее сущность. Рорти предлагает смотреть на слова как на инструменты нашего приспособления к среде. Эта мысль приводит Рорти к выводу о том, что невозможно рассматривать сознание вне контакта с реальностью, а сознанию и языку приписывать репрезентирующие функции.
В более осторожной форме примерно ту же мысль высказывает X. Патнэм (р. 1926): то, что мы называем сознанием и языком, так глубоко проникает в то, что мы называем реальностью, что нельзя приписывать себе роль картографов, изучающих нечто независимое от языка. Поэтому задачей познания является не поиск истины, а достижение согласия между людьми в том, что им следует делать. Познавательные усилия, которые не приводят к координации поведения, — не более чем игра слов, считает он. Подобная ситуация вовсе не смущает представителей философии структурализма и постмодернизма. Структурно-семантический подход рассматривает текст как самодостаточную реальность, смысл которой задан ритмикой текстовой структуры. Глубокая семантика, обнаруживающая себя в тексте, разрушает ткань авторского замысла, становится самодовлеющей. Еще дальше идет постмодернизм, который отрицает объективный характер и самой структурной организации, что вовсе делает бессмысленным любой поиск смысла текста. Здесь сам по себе текст лишен смысла, смысл привносится в текст уже читателем, т. е. всецело субъективным образом. Более того, весь мир представляется как бесконечный и безграничный текст, некая космическая библиотека. Постмодернизм критикует логоцентризм рационалистической философии, т. е. позицию, признающую содержательность слова. Деррида, считая логоцентризм «формой рационального насилия над миром», говорит даже об «империализме Логоса». М. Фуко видел в логофилии — любви к слову — глубоко скрытую изнанку логофобии — страха перед словом. Не только слова, но и события, с точки зрения постмодернизма, являются лишь метафорами, которые бессмысленно оценивать в терминах истинности или ложности. Единственный смысл «метафоротворчества» — это «наслаждение свободой, вырванной у общепринятого языка», упоение «эротикой языка» (Р. Барт). Конечно, без языковой игры немыслимы многие литературные произведения. Ставший классическим пример — написанная математиком именно как игра знаменитая «Алиса в стране чудес». Большинству читателей она знакома в адаптированном для детей переводе Б. Заходера, а вот ее по возможности точный перевод, сделанный Н.М. Демуровой, требует напряжения мысли и фантазии. В принадлежащем Дм. Урнову переводе самого значительного произведения Дж. Джойса «Улисс» подстрочные замечания и разъяснения переводчика занимают не меньше места, чем сам текст. Вовсе не поддалось переводу не менее знаменитое произведение Дж. Джойса «Поминки по Финнегану», из которого было заимствовано название «кварк» (крик чаек) для элементарных частиц с дробным зарядом. В полной мере наслаждение этими произведениями доступно читателям, не просто в совершенстве владеющим английским, но и обладающим метафорическим, образным, «многомерным» мышлением. Вместе с тем в отношении к словам лишь как к игре есть серьезная опасность. Н. Бердяев писал, что, если воспринимать слова лишь как названия, не наделенные содержанием звуки («сотрясение воздуха», как сказал бы средневековый философ Алкуин), такие «пустые, утерявшие реальные смысл слова не будут подпускать людей друг к другу». В Средние века считалось, что игры со словом — от лукавого. «Опасно шутить со словом. Слово гнилое да не исходит из уст ваших» — это уже Гоголь. Словом можно убить, можно воодушевить и возвысить. Сейчас много пишут о том, что само имя, данное при рождении, во многом определяет судьбу человека. Замечено, что нередко актеры в жизни повторяют судьбу персонажа, роль которого они сыграли. Нельзя не видеть, однако, и того, что языковые игры, даже как самоцель, доставляя наслаждение «игроку» (оратору или поэту), могут выполнять конструктивную роль. Игра со знаками (каковыми являются слова, формулы, любые символы) в соответствующих знаковых системах ведет ученых к открытиям в физике и математике с их виртуальными частицами, мнимыми числами, многомерными пространствами; к открытиям может привести даже переинтерпретация известных знаковых систем (так, переинтерпретация классических «преобразований Лоренца» оказалась необходимым шагом на пути к теории относительности). Играет с природой экспериментатор, конструктивная игра направляет создателей архитектурных проектов, технических изобретений, экономических моделей и сценариев. Что касается гуманитарной сферы, то здесь особенно требуется эта способность, выраженная словами поэта К. Бальмонта: «В каждой мимолетности вижу я миры, полные изменчивой, радужной игры».